Неточные совпадения
—
Это, конечно,
на вашем
месте сделал бы то же самое каждый, — поспешил вывернуться губернский предводитель, — и я изъявляю только мое опасение касательно того, чтобы враги наши не воспользовались вашей откровенностью.
Оба нищие в один голос вопили: «Подайте, Христа ради, слепому, убогому!» В
это время
на крыльце присутственных
мест, бывших как раз против мещанского домика, появился чей-то молодой, должно быть, приказчик в мерлушечьем тулупчике и валяных сапогах.
— Все
это я устроил и самому ему даже велел в черной избе полопать!.. — отвечал бойко Иван Дорофеев и потом, взглянув, прищурившись,
на ларец, он присовокупил: — А ведь
эта вещь не из наших
мест?
Другие же в
это время чиновники, увидав Сусанну, вошедшую вместе с Егором Егорычем, поспешили не то что пропустить, но даже направить ее к пожилой даме, красовавшейся
на самом почетном
месте в дорогой турецкой шали; около дамы
этой стоял мальчик лет шестнадцати в красивом пажеском мундире, с умненькими и как-то насмешливо бегающими глазками.
«Что значит ум-то мой и расчет!» — восклицал он мысленно и вместе с тем соображал, как бы ему
на княжеском обеде посильнее очернить сенатора, а еще более того губернатора, и при
этом закинуть словцо о своей кандидатуре
на место начальника губернии.
«Что истина существует, — накидывал он своим крупным почерком, —
это так же непреложно, как то, что существуете вы, я, воздух, земля, и вящим доказательством сего может служить, что всяк, стремящийся отринуть бытие истины, прежде всего стремится
на место ее поставить другую истину».
В результате всего
этого на четвертый же день Егор Егорыч за обедом, за которым ради чего-то появилось шампанское, разлитое Антипом Ильичом по бокалам, вдруг встал с своего
места и провозгласил с поднятием бокала...
Избранники сии пошли отыскивать труп и, по тайному предчувствию, вошли
на одну гору, где и хотели отдохнуть, но когда прилегли
на землю, то почувствовали, что она была очень рыхла; заподозрив, что
это была именно могила Адонирама, они воткнули в
это место для памяти ветку акации и возвратились к прочим мастерам, с которыми
на общем совещании было положено: заменить слово Иегова тем словом, какое кто-либо скажет из них, когда тело Адонирама будет найдено; оно действительно было отыскано там, где предполагалось, и когда один из мастеров взял труп за руку, то мясо сползло с костей, и он в страхе воскликнул: макбенак, что по-еврейски значит: «плоть отделяется от костей».
Положив к
этим билетам расписку Екатерины Петровны, управляющий опустил верхнее дно
на прежнее
место, а затем, снова уложив в сундук свое платье, запер его с прежним как бы тоскующим звоном замка, который словно давал знать, что под ним таится что-то очень нехорошее и недоброе!
— Есть здесь такие
места?.. Скажите мне откровенно, и вы мне сделаете в
этом случае истинное благодеяние; иначе я такой пошлой жизни, какая выпала в настоящее время мне
на долю, не вынесу и застрелюсь.
На следующей неделе Марфины получили еще письмо, уже из Москвы, от Аггея Никитича Зверева, которое очень порадовало Егора Егорыча. Не было никакого сомнения, что Аггей Никитич долго сочинял свое послание и весьма тщательно переписал его своим красивым почерком. Оно у него вышло несколько витиевато, и витиевато не в хорошем значении
этого слова; орфография у майора
местами тоже хромала. Аггей Никитич писал...
«
На днях я узнал, — писал Зверев (он говорил неправду: узнал не он, а Миропа Дмитриевна, которая, будучи руководима своим природным гением, успела разнюхать все подробности), — узнал, что по почтовому ведомству очистилось в Вашей губернии
место губернского почтмейстера, который по болезни своей и по неудовольствию с губернатором смещен. Столь много ласкаемый по Вашему письму Александром Яковлевичем, решился я обратиться с просьбой к нему о получении
этого места».
Противного и отталкивающего он в ней ничего не находил; конечно, она была не молода и не свежа, — и при
этом Аггей Никитич кинул взгляд
на Миропу Дмитриевну, которая сидела решительно в весьма соблазнительной позе, и больше всего Звереву кинулась в глаза маленькая ножка Миропы Дмитриевны, которая действительно у нее была хороша, но потом и ее искусственная грудь, а там как-то живописно расположенные
на разных
местах складки ее платья.
Тогда Сверстов решился укреплять нервы своего пациента воздухом и почти насильно заставлял его кататься
на тройке в самые холодные и ветреные дни и, всегда сам сопровождая при
этом Егора Егорыча, приказывал кучеру нестись во все лопатки и по
местам преимущественно открытым, дабы больной как можно более вдыхал в себя кислорода и таким образом из меланхолика снова превратился бы в сангвиника, — но и то не помогало: Егор Егорыч, конечно, возвращался домой несколько бодрее, но не надолго.
— Вследствие того-с, — начал Аггей Никитич неторопливо и как бы обдумывая свои слова, — что я, ища
этого места, не знал себя и совершенно забыл, что я человек военный и привык служить
на воздухе, а тут целый день почти сиди в душной комнате, которая, ей-богу, нисколько не лучше нашей полковой канцелярии, куда я и заглядывать-то всегда боялся, думая, что
эти стрекулисты-писаря так тебе сейчас и впишут в формуляр какую-нибудь гадость…
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений
на науку и политику, сопровождая все
это пикантными захлестками; просиживал в
этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а
место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо,
на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!»
На чей счет
это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
Я и придумал
на место всех
этих водяных и ветряных мельниц построить одну большую, которую и буду двигать тяжестью, и тяжестью даже небольшой, положим, в три пуда.
— Я теперь собственно потому опоздал, что был у генерал-губернатора, которому тоже объяснил о моей готовности внести
на спасение от голодной смерти людей триста тысяч, а также и о том условии, которое бы я желал себе выговорить: триста тысяч я вношу
на покупку хлеба с тем лишь, что самолично буду распоряжаться
этими деньгами и при
этом обязуюсь через две же недели в Москве и других
местах, где найду нужным, открыть хлебные амбары, в которых буду продавать хлеб по ценам, не превышающим цен прежних неголодных годов.
Он убивал
этот скот, чтобы не тратиться
на прогон и
на прокорм
на местах покупки, и, пользуясь зимним холодом, привозил его в Москву, в форме убоины, которую продавал по ценам более чем умеренным.
—
Это один из театральных жен-премьеров. Он тут
на месте: madame Тулузова из самых дойных коров теперь в Москве!
Сусанна Николаевна, услышав
это, одновременно обрадовалась и обмерла от страха, и когда потом возник вопрос о времени отправления Лябьевых в назначенное им
место жительства, то она, с своей стороны, подала голос за скорейший отъезд их, потому что там они будут жить все-таки
на свежем воздухе, а не в тюрьме.
— Для Тулузова хуже всего то, что он — я не знаю, известно ли вам
это, — держался
на высоте своего странного величия исключительно благосклонностию к нему нашего добрейшего и благороднейшего князя, который, наконец, понял его и, как мне рассказывал управляющий канцелярией, приказал дело господина Тулузова, которое хотели было выцарапать из ваших
мест, не требовать, потому что князю даже от министра по
этому делу последовало весьма колкого свойства предложение.
— Все
это я знаю очень хорошо, — произнесла Сусанна Николаевна, поднявшись с колен и опускаясь
на прежнее свое
место.
По долине
этой тянулась главная улица города,
на которой красовалось десятка полтора каменных домов, а в конце ее грозно выглядывал острог с толстыми железными решетками в окнах и с стоявшими в нескольких
местах часовыми.
Вообще Аггей Никитич держал себя в службе довольно непонятно для всех других чиновников:
место его, по своей доходности с разных статей — с раскольников, с лесопромышленников, с рыбаков
на черную снасть, — могло считаться золотым дном и, пожалуй бы, не уступало даже
месту губернского почтмейстера, но вся
эта благодать была не для Аггея Никитича; он со своей службы получал только жалованье да несколько сот рублей за земских лошадей, которых ему не доставляли натурой, платя взамен того деньги.
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально
на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме
этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все
это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности
места жительства Егора Егорыча без руководителя
на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
После
этого Вибель повел своего гостя в маленькую столовую, где за чисто вычищенным самоваром сидела пани Вибель, кажется, еще кое-что прибавившая к украшению своего туалета; глазами она указала Аггею Никитичу
на место рядом с ней, а старый аптекарь поместился несколько вдали и закурил свою трубку с гнущимся волосяным чубуком, изображавшую турка в чалме. Табак, им куримый, оказался довольно благоухающим и, вероятно, не дешевым.
Все, разумеется, изъявили
на это согласие, и через неделю же Вибель прислал откупщику мало что разрешение от Кавинина, но благодарность, что для своего милого удовольствия они избрали его садик, в который Рамзаев не замедлил отправить всякого рода яства и пития с приказанием устроить
на самом красивом
месте сада две платформы: одну для танцующих, а другую для музыкантов и хора певцов, а также развесить по главным аллеям бумажные фонарики и шкалики из разноцветного стекла для иллюминации.
На одном из таких газонов в несколько глухом
месте сада, по рисунку самого Кавинина, было сделано из цветных клумб как бы нечто похожее
на масонский ковер, в средине которого высилась мраморная тумба, тоже как бы напоминающая жертвенник масонский;
на верхней доске
этой тумбы были сделаны солнечные часы.
Из Кельна Егор Егорыч вознамерился проехать с Сусанной Николаевной по Рейну до Майнца, ожидая
на этом пути видеть, как Сусанна Николаевна станет любоваться видами поэтической реки Германии; но недуги Егора Егорыча лишили его
этого удовольствия, потому что, как только мои путники вошли
на пароход, то
на них подул такой холодный ветер, что Антип Ильич поспешил немедленно же увести своего господина в каюту; Сусанна же Николаевна осталась
на палубе, где к ней обратился с разговором болтливейший из болтливейших эльзасцев и начал ей по-французски объяснять, что виднеющиеся
местами замки
на горах называются разбойничьими гнездами, потому что в них прежде жили бароны и грабили проезжавшие по Рейну суда, и что в их даже пароход скоро выстрелят, — и действительно
на одном повороте Рейна раздался выстрел.
Аггей Никитич в ответ
на это кивнул головой и, напившись чаю, не замедлил уйти домой. Пани же Вибель, оставшись с мужем вдвоем, вдруг подошла к нему и, прогнав кота, вскочившего было
на колени к своему патрону, сама заняла его
место и начала целовать своего старого Генрику.
— Нет, кажется, мы никогда не поумнеем, — сказала совершенно как бы искренним голосом пани и затем нежно прильнула головой к плечу мужа, что вызвало его тоже
на нежнейший поцелуй, который старик напечатлел
на ее лбу, а она после того поспешила слегка обтереть рукой
это место на лбу.
Пока все
это происходило, злобствующий молодой аптекарский помощник, с которым пани Вибель (греха
этого нечего теперь таить) кокетничала и даже поощряла его большими надеждами до встречи с Аггеем Никитичем, помощник
этот шел к почтмейстеру, аки бы к другу аптекаря, и, застав того мрачно раскладывавшим один из сложнейших пасьянсов, прямо объяснил, что явился к нему за советом касательно Herr Вибеля, а затем, рассказав все происшествие прошедшей ночи, присовокупил, что соскочивший со стены человек был исправник Зверев, так как
на месте побега того был найден выроненный Аггеем Никитичем бумажник, в котором находилась записка пани Вибель, ясно определявшая ее отношения к господину Звереву.
Музыка уже играла; Рамзаев в
этот раз не дирижировал и только, стоя невдалеке от оркестра, взглядом поддавал музыкантам
на известных
местах пылу.
— Да, вы заняты другим!.. — повторила протяжно его слова пани Вибель; но что такое
это было другое, она не спросила откупщика, а, взглянув только не без значения
на него, встала с своего
места и подошла к Аггею Никитичу.
«Вам угодно было обозвать меня и всех других офицеров карабинерного полка, к числу которых я имел честь принадлежать, ворами фруктов
на балах, и за
это оскорбление я прошу вас назначить моему секунданту час,
место и оружие».
По совершении
этого обряда великий мастер, удаляясь
на свое
место, взглянул вместе с тем
на Батенева, который, встав
на эстраду, проговорил изустную речь...
— По тому обстоятельству, — продолжал пристав, — что я, как вам докладывал, перехожу
на службу к господину Тулузову главноуправляющим по его откупам; прежнего своего управляющего Савелия Власьева он прогнал за плутовство и за грубость и мне теперь предлагает
это место.
Но камергера
это не остановило, он стал рассыпаться пред Миропой Дмитриевной в любезностях, как только встречался с нею, особенно если
это было с глазу
на глаз, приискивал для номеров ее постояльцев, сам напрашивался исполнять небольшие поручения Миропы Дмитриевны по разным присутственным
местам; наконец в один вечер упросил ее ехать с ним в театр, в кресла, которые были им взяты рядом, во втором ряду, а в первом ряду, как очень хорошо видела Миропа Дмитриевна, сидели все князья и генералы, с которыми камергер со всеми был знаком.