Неточные совпадения
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом
на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об
этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы
этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево
местами отстало.
— Рг. prince M. Michel, [Князь М. Мишель (фр.).] — говорил Волков, — а фамилия Тюменев не уписалась;
это он мне в Пасху подарил, вместо яичка. Но прощайте, au revoir. Мне еще в десять
мест. — Боже мой, что
это за веселье
на свете!
— Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж
это ты мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая
на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить
на место жительства».
— Ну, брат Илья Ильич, совсем пропадешь ты. Да я бы
на твоем
месте давным-давно заложил имение да купил бы другое или дом здесь,
на хорошем
месте:
это стоит твоей деревни. А там заложил бы и дом да купил бы другой… Дай-ка мне твое имение, так обо мне услыхали бы в народе-то.
Или вовсе ничего не скажет, а тайком поставит поскорей опять
на свое
место и после уверит барина, что
это он сам разбил; а иногда оправдывается, как видели в начале рассказа, тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть будь она железная, что не век ей жить.
Наконец обратился к саду: он решил оставить все старые липовые и дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и
на место их посадить акации; подумал было о парке, но, сделав в уме примерно смету издержкам, нашел, что дорого, и, отложив
это до другого времени, перешел к цветникам и оранжереям.
— Ну вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала
на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну
на новом
месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо
этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет
эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты там теперь, до чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
— И не нужно никакого! — сказал Штольц. — Ты только поезжай:
на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с
этим планом возишься: ужели еще все не готово? Что ж ты делаешь?
Наконец, если и постигнет такое несчастие — страсть, так
это все равно, как случается попасть
на избитую, гористую, несносную дорогу, по которой и лошади падают, и седок изнемогает, а уж родное село в виду: не надо выпускать из глаз и скорей, скорей выбираться из опасного
места…
Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с ними в присутственные
места, а сам связями своими в свете давал
этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду
на скорое и счастливое окончание.
Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника.
«Ужели и
этот миг поблекнет?» — почти печально думал он и сам не чувствовал, идет ли он, стоит ли
на месте.
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от
этой любви оставалось праздное время и праздное
место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала
на призыв ее воли, и
на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.
«Что ж
это такое? — печально думал Обломов, — ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому. Какая странная
эта Ольга! Она не останавливается
на одном
месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в палату,
на квартиру — точно Андрей! Что
это все они как будто сговорились торопиться жить!»
У Обломова первым движением была
эта мысль, и он быстро спустил ноги
на пол, но, подумав немного, с заботливым лицом и со вздохом, медленно опять улегся
на своем
месте.
Ольга осталась
на своем
месте и замечталась о близком счастье, но она решилась не говорить Обломову об
этой новости, о своих будущих планах.
Сколько соображений — все для Обломова! Сколько раз загорались два пятна у ней
на щеках! Сколько раз она тронет то тот, то другой клавиш, чтоб узнать, не слишком ли высоко настроено фортепьяно, или переложит ноты с одного
места на другое! И вдруг нет его! Что
это значит?
Что касается оброка, то Затертый писал, что денег
этих собрать нельзя, что мужики частью разорились, частью ушли по разным
местам и где находятся — неизвестно, и что он собирает
на месте деятельные справки.
Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание,
место, машину, читать старое событие
на стенах,
на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем, и что живет
этой жизнью со дня приезда Ольги.
Она вздрогнула и онемела
на месте. Потом машинально опустилась в кресло и, наклонив голову, не поднимая глаз, сидела в мучительном положении. Ей хотелось бы быть в
это время за сто верст от того
места.
— То есть если б
на его
месте был другой человек, — перебил Штольц, — нет сомнения, ваши отношения разыгрались бы в любовь, упрочились, и тогда… Но
это другой роман и другой герой, до которого нам дела нет.
— Что кричишь-то? Я сам закричу
на весь мир, что ты дурак, скотина! — кричал Тарантьев. — Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе,
на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без
места и без куска хлеба!
Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель
на его имя; ты теперь не пьян, в своем уме, давай, говорю тебе, я без того не выйду…
— Я кланялся от тебя Бичурину, — заговорил Андрей опять, — ведь он влюблен в тебя, так авось утешится хоть
этим немного, что пшеница его не поспеет
на место в срок.
— Помни же, — заключила она, садясь
на свое
место, — что ты отступишься только тогда, когда «откроется бездна или встанет стена между ним и тобой». Я не забуду
этих слов.
Кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы, Анисьи. Все было в доме и все под рукой,
на своем
месте, во всем порядок и чистота, можно бы сказать, если б не оставался один угол в целом доме, куда никогда не проникал ни луч света, ни струя свежего воздуха, ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая рука Анисьи.
Это угол или гнездо Захара.
Там,
на большом круглом столе, дымилась уха. Обломов сел
на свое
место, один
на диване, около него, справа
на стуле, Агафья Матвеевна, налево,
на маленьком детском стуле с задвижкой, усаживался какой-то ребенок лет трех. Подле него садилась Маша, уже девочка лет тринадцати, потом Ваня и, наконец, в
этот день и Алексеев сидел напротив Обломова.
— Не напоминай, не тревожь прошлого: не воротишь! — говорил Обломов с мыслью
на лице, с полным сознанием рассудка и воли. — Что ты хочешь делать со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня, я распался навсегда; ты не спаяешь, не составишь две разорванные половины. Я прирос к
этой яме больным
местом: попробуй оторвать — будет смерть.
Три года вдовеет Агафья Матвеевна: в
это время все изменилось
на прежний лад. Братец занимались подрядами, но разорились и поступили кое-как, разными хитростями и поклонами,
на прежнее
место секретаря в канцелярии, «где записывают мужиков», и опять ходят пешком в должность и приносят четвертаки, полтинники и двугривенные, наполняя ими далеко спрятанный сундучок. Хозяйство пошло такое же грубое, простое, но жирное и обильное, как в прежнее время, до Обломова.
— Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче
место найдешь? Был
на двух
местах, да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему; хуже стало. В лакеи грамотных требуют: да и у знатных господ нет уж
этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! — с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!
Неточные совпадения
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание
на присутственные
места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только, знаете, в таком
месте неприлично… Я и прежде хотел вам
это заметить, но все как-то позабывал.
Новый ходок, Пахомыч, взглянул
на дело несколько иными глазами, нежели несчастный его предшественник. Он понял так, что теперь самое верное средство —
это начать во все
места просьбы писать.
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а
это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих
мест до сих — и
на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет
этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие
на моем
месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
Строился новый город
на новом
месте, но одновременно с ним выползало
на свет что-то иное, чему еще не было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно было бы, впрочем, полагать, что
это"иное"появилось тогда в первый раз; нет, оно уже имело свою историю…