Неточные совпадения
— Все
это лишнее, ненужное, cousin! — сказала она, — ничего
этого нет. Предок не любуется
на меня, и ореола нет, а я любуюсь
на вас и долго не поеду в драму: я вижу сцену здесь, не трогаясь с
места… И знаете, кого вы напоминаете мне? Чацкого…
На ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в
эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому
месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело
на пол…
Нарисовав
эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса
на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые
места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом глазу — и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Заиграет ли женщина
на фортепиано, гувернантка у соседей, Райский бежал было перед
этим удить рыбу, — но раздались звуки, и он замирал
на месте, разинув рот, и прятался за стулом играющей.
Об
этом обрыве осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке. Там,
на дне его, среди кустов, еще при жизни отца и матери Райского, убил за неверность жену и соперника, и тут же сам зарезался, один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли,
на месте преступления.
Райский вздрогнул и, взволнованный, грустный, воротился домой от проклятого
места. А между тем
эта дичь леса манила его к себе, в таинственную темноту, к обрыву, с которого вид был хорош
на Волгу и оба ее берега.
— Что? — сказал тот, —
это не из наших. Кто же приделал голову к
этой мазне!.. Да, голова… мм… а ухо не
на месте. Кто
это?
— Посмотрите: ни одной черты нет верной.
Эта нога короче, у Андромахи плечо не
на месте; если Гектор выпрямится, так она ему будет только по брюхо. А
эти мускулы, посмотрите…
«Ничего больше не надо для счастья, — думал он, — умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой
на моем
месте. Здесь все есть для тихого счастья — но…
это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, — и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять
на свое
место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об
этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги
на попечение Леонтия.
Только Леонтий продолжал смотреть
на нее серьезно, задумчиво и вдруг объявил, что женится
на ней, если она согласится, лишь только он получит
место и устроится. Над
этим много смеялись товарищи, и она также.
— Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить
это (он указал вокруг
на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать
эти обширные кладбища в жилые
места, встряхивать спящие умы от застоя!
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни
на чем не останавливающийся взгляд
этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая
место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
— Одни из
этих артистов просто утопают в картах, в вине, — продолжал Райский, — другие ищут роли. Есть и дон-кихоты между ними: они хватаются за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам.
Это легче, чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть, их переводят, пересылают с
места на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру: кто угодит, вот как вы,
на смирение…
—
Это все он, — жаловалась Марфенька, — погнался за мной! Прикажите ему сидеть
на месте.
— Я спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь: «Все старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» — продолжал Тычков, — дай волю, они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а сами сели бы
на наше
место, — вот ведь к чему все клонится! Как
это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? — обратился он к одной барыне.
— Что, прогневалась, уехала? — говорил Нил Андреич, когда Татьяна Марковна, видимо озабоченная
этой сценой, воротилась и молча села
на свое
место.
Но она и вида не показывает, что замечает его желание проникнуть ее тайны, и если у него вырвется намек — она молчит, если в книге идет речь об
этом, она слушает равнодушно, как Райский голосом ни напирает
на том
месте.
— Вам ничего не сделают: вы в милости у его превосходительства, — продолжал Марк, — да и притом не высланы сюда
на житье. А меня за
это упекут куда-нибудь в третье
место: в двух уж я был. Мне бы все равно в другое время, а теперь… — задумчиво прибавил он, — мне бы хотелось остаться здесь…
на неопределенное время…
Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела, как действуют
на него
эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя
место.
А она, отворотясь от
этого сухого взгляда, обойдет сзади стула и вдруг нагнется к нему и близко взглянет ему в лицо, положит
на плечо руки или нежно щипнет его за ухо — и вдруг остановится
на месте, оцепенеет, смотрит в сторону глубоко-задумчиво, или в землю, точно перемогает себя, или — может быть — вспоминает лучшие дни, Райского-юношу, потом вздохнет, очнется — и опять к нему…
— Милый Борис! — нежно говорила она, протягивая руки и маня к себе, — помните сад и беседку? Разве
эта сцена — новость для вас? Подите сюда! — прибавила скороговоркой, шепотом, садясь
на диван и указывая ему
место возле себя.
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое
место, уеду в Петербург,
на край света, если мне скажут
это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с
этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
Он перебирал каждый ее шаг, как судебный следователь, и то дрожал от радости, то впадал в уныние и выходил из омута
этого анализа ни безнадежнее, ни увереннее, чем был прежде, а все с той же мучительной неизвестностью, как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять
на прежнем
месте.
Он старался оправдать загадочность ее поведения с ним, припоминая свой быстрый натиск: как он вдруг предъявил свои права
на ее красоту, свое удивление последней, поклонение, восторги, вспоминал, как она сначала небрежно, а потом энергически отмахивалась от его настояний, как явно смеялась над его страстью, не верила и не верит ей до сих пор, как удаляла его от себя, от
этих мест, убеждала уехать, а он напросился остаться!
Между тем, отрицая в человеке человека — с душой, с правами
на бессмертие, он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не замечая, что все
это делалось ненужным при том, указываемом им, случайном порядке бытия, где люди, по его словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают в бестолковом процессе жизни, чтоб завтра дать
место другому такому же столбу.
Старуха вздрогнула и оглянулась
на старый дом. Он перестоял все — когда все живое с ужасом ушло от
этих мест — он стоит мрачный, облупившийся, с своими темно-бурыми кирпичными боками.
Марк точно выпрыгнул из засады
на это самое
место, где был Тушин, и, оглядываясь с изумлением вокруг, заметил его и окаменел.
Далее, он припомнил, как он,
на этом самом
месте, покидал ее одну, повисшую над обрывом в опасную минуту. «Я уйду», — говорил он ей («честно») и уходил, но оборотился, принял ее отчаянный нервный крик прощай за призыв — и поспешил
на зов…
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке», видя его у него, дома, в поле, в лесу, в артели,
на заводе, беседуя с ним по ночам до света у камина, в его кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому дивился в нем, а еще более дивился глазу и чувству Веры, угадавшей
эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях
место рядом с бабушкой и с сестрой.
«Тушины — наша истинная „партия действия“, наше прочное „будущее“, которое выступит в данный момент, особенно когда все
это, — оглядываясь кругом
на поля,
на дальние деревни, решал Райский, — когда все
это будет свободно, когда все миражи, лень и баловство исчезнут, уступив
место настоящему «делу», множеству «дела» у всех, — когда с миражами исчезнут и добровольные «мученики», тогда явятся,
на смену им, «работники», «Тушины»
на всей лестнице общества…»
— Попробую, начну здесь,
на месте действия! — сказал он себе ночью, которую в последний раз проводил под родным кровом, — и сел за письменный стол. — Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от
этих лиц, от своей страсти, от всех
этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..