Неточные совпадения
Его лицо имело отчасти насмешливое выражение, а проходившие вместе
с тем по этому лицу глубокие борозды ясно говорили, что этот господин (ему было никак не больше тридцати пяти лет) достаточно
пожил и насладился жизнью.
— В человеке, кроме души, — объяснил он, — существует еще агент, называемый «Архей» — сила жизни, и вот вы этой жизненной силой и продолжаете
жить, пока к вам не возвратится душа… На это есть очень прямое указание в нашей русской поговорке: «души она — положим, мать, сестра, жена, невеста — не слышит по нем»… Значит, вся ее душа
с ним, а между тем эта мать или жена
живет физическою жизнию, — то есть этим Археем.
Тогда является ко мне священник из того прихода, где
жил этот хлыстовщик, и стал мне объяснять, что Ермолаев вовсе даже не раскольник, и что хотя судился по хлыстовщине [Хлыстовщина — мистическая секта, распространившаяся в России в XVII веке.], но отрекся от нее и ныне усердный православный, что доказывается тем, что каждогодно из Петербурга он привозит удостоверение о своем бытии на исповеди и у святого причастия; мало того-с: усердствуя к их приходской церкви, устроил в оной на свой счет новый иконостас, выкрасил, позолотил его и украсил даже новыми иконами, и что будто бы секта хлыстов
с скопческою сектою не имеет никакого сходства, и что даже они враждуют между собою.
— А кому не под силу, — объяснил владыко, — тому дозволялось, по взаимной склонности,
жить с согласницей, ибо, по их учению, скверна токмо есть в браке, как в союзе, скрепляемом антихристовою церковию.
— Мне, во времена моей еще ранней юности, — продолжал владыко, — мы ведь, поповичи, ближе
живем к народу, чем вы, дворяне; я же был бедненький сельский семинарист, и нас, по обычаю, целой ватагой возили
с нашей вакации в училище в город на лодке, и раз наш кормчий вечером пристал к одной деревне и всех нас свел в эту деревню ночевать к его знакомому крестьянину, и когда мы поели наших дорожных колобков, то были уложены спать в небольшой избенке вповалку на полу.
Сколько ни досадно было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и не столько по любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик не мог не принимать в расчет, что значительная часть состояния, на которое он,
живя дурно
с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не ему.
— Не нужно, — возразила ей резко адмиральша, — докторов менять нельзя: там в Москве будут лечить Людмилу другие доктора, а ты лучше съезди за тетей, скажи ей, чтобы она приехала к вам
пожить без меня, и привези ее
с собой.
— Как же я буду видаться
с ним?.. Он остался в одном городе, а я буду
жить в другом! — возразила Людмила.
— Потом (это уж Егор Егорыч начал говорить настойчиво)… вам здесь, вероятно, трудно будет
жить с двумя дочерьми!.. Вот, пожалуйста, возьмите!
— Ах, мы рады вам… — говорила адмиральша, будучи в сущности весьма удивлена появлением громадного капитана, так как, при недавней
с ним встрече, она вовсе не приглашала его, — напротив, конечно, не совсем, может быть, ясно сказала ему: «Извините, мы
живем совершенно уединенно!» — но как бы ни было, капитан уселся и сейчас же повел разговор.
— Война — другое дело-с! — отвечал ей
с досадой майор. — Но меня всегда бесит, убивает, когда умирает молоденькое, хорошенькое существо, тогда как сам тут черт знает для чего
живешь и прозябаешь!
— За Музой мы заедем и возьмем ее
с собой! — стал ей толковать Егор Егорыч. — Доктор, который
живет у меня в Кузьмищеве, пишет, что послал сюда мою карету, и мы все спокойно в ней доедем.
Большую половину верха занимала адмиральша
с дочерьми, а в другой половине
жил Сверстов
с своею gnadige Frau.
Сусанна прослушала эту легенду
с трепетным вниманием. В ее молодом воображении
с необыкновенною живостью нарисовался этот огромный, темный храм иерусалимский, сцена убийства Адонирама и, наконец, мудрость царя Соломина, некогда изрекшего двум судившимся у него матерям, что ребенок, предназначенный им к рассечению, должен остаться
жив и принадлежать той, которая отказалась, что она мать ему.
Пока все это происходило, Екатерина Петровна поселилась
с мужем в принадлежащей ей усадьбе Синькове и
жила там в маленьком флигеле, который прежде занимал управляющий; произошло это оттого, что большой синьковский дом был хоть и каменный, но внутри его до такой степени все сгнило и отсырело, что в него войти было гадко: Петр Григорьич умышленно не поддерживал и даже разорял именье дочери.
Одно, что они не знакомились ни
с кем из соседей, да, признаться сказать, и не
с кем было, потому что близко от них никого не
жило из помещиков; знакомиться же
с чиновниками уездного города Катрин не хотела, так как они ее нисколько не интересовали, а сверх того очень возможно, что в их кругу могла найтись какая-нибудь хорошенькая дама, за которой ее Валерьян, пожалуй, приволокнется.
— Я во всю жизнь мою, — снова продолжал Ченцов, закурив при этом новую трубку табаку и хлопнув залпом стакан шампанского, — никогда не мог
жить с одной женщиной, и у меня всегда их было две и три!
— Посиделок здесь нет, — произнес, как бы нечто обдумывая, управляющий, — но мужики здешние по летам все
живут на промыслах, и бабы ихние остаются одне-одинехоньки, разве
с каким-нибудь стариком хворым или со свекровью слепой.
Иван Петрович Артасьев, у которого, как мы знаем,
жил в деревне Пилецкий, прислал в конце фоминой недели Егору Егорычу письмо, где благодарил его за оказанное им участие и гостеприимство Мартыну Степанычу, который действительно, поправившись в здоровье, несколько раз приезжал в Кузьмищево и прогащивал там почти по неделе, проводя все время в горячих разговорах
с Егором Егорычем и Сверстовым о самых отвлеченных предметах по части морали и философии.
Оно иначе и быть не могло, потому что во дни невзгоды, когда Аггей Никитич оставил военную службу, Миропа Дмитриевна столько явила ему доказательств своей приязни, что он считал ее за самую близкую себе родню: во-первых, она настоятельно от него потребовала, чтобы он занял у нее в доме ту половину, где
жила адмиральша, потом, чтобы чай, кофе, обед и ужин Аггей Никитич также бы получал от нее,
с непременным условием впредь до получения им должной пенсии не платить Миропе Дмитриевне ни копейки.
— А вы меня еще больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы будете
жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою считала), а я, — продолжала она, — останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая ту минуту, когда в первый раз встретилась
с вами!
Катрин довольно долго ждала его и переживала мучительнейшие минуты. «Что, если ей придется всю жизнь так
жить с мужем?» — думалось ей, она любит его до сумасшествия, а он ее не любит нисколько и, кроме того, обманывает на каждом шагу. «Неужели же, — спрашивала себя далее Катрин, — это чувство будет в ней продолжаться вечно?» — «Будет!» — ответила было она на первых порах себе. «Нет, — отвергнула затем, — это невозможно, иначе я не перенесу и умру!»
Еще
с месяц после этой сцены Катрин
жила в губернском городе, обдумывая и решая, как и где ей
жить? Первоначально она предполагала уехать в которую-нибудь из столиц
с тем, чтобы там жуировать и даже кутить; но Катрин вскоре сознала, что она не склонна к подобному роду жизни, так как все-таки носила еще пока в душе некоторые нравственные понятия. В результате такого соображения она позвала к себе однажды Тулузова и сказала ему ласковым и фамильярным тоном...
— Потом вот что, — продолжала она, хлопнув перед тем стакана два шампанского и, видимо, желая воскресить те поэтические ужины, которые она когда-то имела
с мужем, — вот что-с!.. Меня очень мучит мысль… что я
живу в совершенно пустом доме одна… Меня, понимаете, как женщину, могут напугать даже привидения… наконец, воры, пожалуй, заберутся… Не желаете ли вы перейти из вашего флигеля в этот дом, именно в кабинет мужа, а из комнаты, которая рядом
с кабинетом, вы сделаете себе спальню.
А тут, на родину-то пришемши, заходила было я тоже к племянничку Егора Егорыча, Валерьяну Николаичу Ченцову, — ну, барыню того нигде и никому не похвалю, — мужа теперь она прогнала от себя, а сама
живет с управляющим!
— Это-с как вам угодно, а я только к тому говорю, что при жене
жить не стану, чтобы ее беречь; пусть тот же родитель мой будет ее стражем!
— А когда и давно ли он
жил? Может быть, в одно время
с апостолами? — проговорил Аггей Никитич.
— Вообразите, у вас перед глазами целый хребет гор, и когда вы поднимаетесь, то направо и налево на каждом шагу видите, что
с гор текут быстрые ручьи и даже речки
с чистой, как кристалл, водой… А сколько в них форелей и какого вкуса превосходного — описать трудно. Вот ты до рыбы охотник, — тебе бы там следовало
жить! — отнеслась gnadige Frau в заключение к мужу своему, чтобы сообща
с ним развлекать Егора Егорыча.
— О, пожалуйста, будьте покойны!.. Я тоже, батенька, умею хитрить!.. Недаром шестьдесят пять лет
прожил на свете и совершенно согласен
с Грибоедовым, что при наших нравах умный человек не может быть не плутом! — проговорил Иван Петрович, простодушно считавший себя не только умным, но даже хитрым человеком.
— Ах, он пан Гологордовский, прощелыга этакий! — произнесла
с гневом Екатерина Петровна. — Он смеет колебаться, когда я ему делала столько одолжений: он
живет в моем доме в долг; кроме того, у меня на него тысячи на три расписок, которые он перебрал у отца в разное время… В случае, если он не будет тебе содействовать, я подам все это ко взысканию.
Старуха на это отрицательно и сердито покачала головой. Что было прежде, когда сия странная девица не имела еще столь больших усов и ходила не в мужицких сапогах
с подковами, неизвестно, но теперь она
жила под влиянием лишь трех нравственных двигателей: во-первых, благоговения перед мощами и обоготворения их; во-вторых, чувства дворянки, никогда в ней не умолкавшего, и, наконец, неудержимой наклонности шлендать всюду, куда только у нее доставало силы добраться.
— А как поймут? Я, конечно, буду не такой, а другой, каким я всегда был, но за супругу мою я не поручусь… Она потихоньку от меня, пожалуй, будет побирать, где только можно… Значит, что же выходит?.. Пока я не разойдусь
с ней, мне нельзя служить, а не служить — значит, нечем
жить!.. Расходиться же мне, как вы говорите, не следует, и неблагородно это будет!..
— Доказательство, что, когда он, — продолжал Максинька
с заметной таинственностью, — наскочил на одну даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у дамы этой
живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а
с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели за обед, я, он и его, как мы называл «, желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и человек десять бутарей.
— Да ты ей напиши, что
жив, здоров и не проигрался, и отправь ей это
с своим кучером, а со мной поедем к Феодосию Гаврилычу.
— Научить их!.. Легко сказать!.. Точно они не понимают, в какое время мы
живем!.. Вон он — этот каторжник и злодей — чуть не
с триумфом носится в Москве!.. Я не ангел смертоносный, посланный богом карать нечистивцев, и не могу отсечь головы всем негодяям! — Но вскоре же Егор Егорыч почувствовал и раскаяние в своем унынии. — Вздор, — продолжал он восклицать, — правда никогда не отлетает из мира; жало ее можно притупить, но нельзя оторвать; я должен и хочу совершить этот мой последний гражданский подвиг!
— Как ты можешь
жить с этой злой дурой? — спросил, по уходе ее, Калмык.
Он утвердительно говорил, что очень хорошо знал самого господина Тулузова и его родителей, бывая в том городе, где они
проживали, и что потом встречался
с господином Тулузовым неоднократно в Москве, как
с своим старым и добрым знакомым.
— Попить, ничего, попей!.. Вино куражит человека!.. Помни одно, что вы
с Сусанной Николаевной не перестарки какие, почесть еще сосунцы, а старичок ее не век же станет
жить, может, скоро уберется, и женишься ты тогда на своей милой Сусаннушке, и пойдет промеж вас дело настоящее.
Разговор у них происходил
с глазу на глаз, тем больше, что, когда я получил обо всем этом письмо от Аггея Никитича и поехал к нему, то из Москвы прислана была новая бумага в суд
с требованием передать все дело Тулузова в тамошнюю Управу благочиния для дальнейшего производства по оному, так как господин Тулузов
проживает в Москве постоянно, где поэтому должны производиться все дела, касающиеся его…
— Вот как-с!.. Но все-таки, по-моему, это нехорошо, — наш сапог гораздо лучше и благороднее, — произнес частный пристав и мельком взглянул на собственный сапог, который был весьма изящен: лучший в то время сапожник
жил именно в части, которою заведовал частный пристав. — У меня есть картина-с, — продолжал он, — или, точнее сказать, гравюра, очень хорошая, и на ней изображено, что греки или римляне, я уж не знаю, обедают и не сидят, знаете, по-нашему, за столом, а лежат.
— Такого нам и надо! Нам нельзя еще
жить без дубинки Петра!.. Но я не знаком совершенно
с новым министром.
Чтобы спасти себя от подобного неприятного казуса, камер-юнкер придумал рассказывать Екатерине Петровне городские слухи, в которых будто бы все ее осуждали единогласно, что она после такого варварского
с ней поступка мужа продолжает
с ним
жить, тем более, что она сама имеет совершенно независимое от него состояние.
— О, нет, зачем же? — воскликнула она. — Если бы я стала получать
с вас все ваши долги мне, вам пришлось бы много заплатить; и я теперь требую от вас одного, чтобы вы мне выдали бумагу на свободное прожитие в продолжение всей моей жизни, потому что я желаю навсегда разъехаться
с вами и
жить в разных домах.
Сусанна Николаевна, услышав это, одновременно обрадовалась и обмерла от страха, и когда потом возник вопрос о времени отправления Лябьевых в назначенное им место жительства, то она,
с своей стороны, подала голос за скорейший отъезд их, потому что там они будут
жить все-таки на свежем воздухе, а не в тюрьме.
— Катерина Петровна не будет больше
жить со мною, и потому в ее отделение я перевожу главную контору мою; кроме того, и ты можешь поместиться там
с твоей семьей.
— Александр Яковлич пишет, что нежно любимый им Пьер возвратился в Москву и страдает грудью, а еще более того меланхолией, и что врачи ему предписывают провести нынешнее лето непременно в деревне, но их усадьба
с весьма дурным климатом; да и
живя в сообществе одной только матери, Пьер, конечно, будет скучать, а потому Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать к нам погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему
с великою готовностью.
Миропа Дмитриевна, по своим отдаленным соображениям, сочла нужным познакомиться
с Рамзаевыми и посредством лести и угодливости в два-три визита просто очаровала откупщицу и, сделавшись потом каждодневной гостьей ее, однажды принялась рассуждать о том, как трудно
жить людям бедным.
— Ему давать не из чего: мы
живем только жалованьем, — произнесла
с грустью Миропа Дмитриевна.
«Но Аггей Никитич весьма часто ездил в уезд и, может быть, там развлекался?» — подумала она и решилась в эту сторону направить свое ревнивое око, тогда как ей следовало сосредоточить свое внимание на ином пункте, тем более, что пункт этот был весьма недалек от их квартиры, словом, тут же на горе, в довольно красивом домике, на котором виднелась
с орлом наверху вывеска, гласящая: Аптека Вибеля, и в аптеке-то сей Аггей Никитич последние дни
жил всей своей молодой душой.
— Какое к родителям! — отвергнул, рассмеявшись, ополченец. — Ведь видели здесь, как она в одном экипаже
с офицером-то уехала… Наконец их в Вильне кое-кто из здешних видел; они на одной квартире и
жили.