Неточные совпадения
— Правило прекрасное! — заметила Катрин и надулась; Крапчик же заметно сделался любезнее с своим гостем и стал даже подливать ему вина. Ченцов, с своей стороны, хоть и
чувствовал, что Катрин сильно им недовольна, но что ж делать? Поступить иначе он не мог: ощутив в кармане своем подаренные дядею деньги, он не в силах
был удержаться, чтобы не попробовать на них счастия слепой фортуны, особенно с таким золотым мешком, каков
был губернский предводитель.
Ченцов закусил себе губы и, отвернувшись от Людмилы, начал смотреть на Катрин, которая, видимо, уничтоженная и опечаленная, танцевала с одним из самых щеголеватых сенаторских чиновников, но говорить с своим кавалером не могла и только отчасти вознаграждена
была, танцуя вторую кадриль с Ченцовым, с которым она тоже мало говорила, но зато крепко пожимала ему руку,
чувствуя при этом, что он хоть продолжал кусать себе усы, но отвечал ей тоже пожатием.
Егор Егорыч, оставшись один, хотел
было (к чему он всегда прибегал в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь, сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал дышать не грудью, а носом, то через весьма короткое время начинал уже
чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или — точнее — в солнечном узле брюшных нервов, то
есть под ложечкой; однако из такого созерцательного состояния Егор Егорыч
был скоро выведен стуком, раздавшимся в его дверь.
Тот сначала своими жестами усыпил его, и что потом
было с офицером в этом сне, — он не помнит; но когда очнулся, магнетизер велел ему взять ванну и дал ему при этом восковую свечку, полотенчико и небольшое зеркальце… «Свечку эту, говорит, вы зажгите и садитесь с нею и с зеркальцем в ванну, а когда вы там
почувствуете сильную тоску под ложечкой, то окунитесь… свечка при этом — не бойтесь — не погаснет, а потом, не выходя из ванны, протрите полотенчиком зеркальце и, светя себе свечкою, взгляните в него…
Егор Егорыч, не спавший после того всю ночь, только к утру
почувствовал, как он много оскорбил Крапчика, и потому пошел
было к нему в нумер, чтобы попросить у него извинения; но ему сказали, что господин Крапчик еще в ночь уехал совсем из Петербурга. Егор Егорыч, возвратясь к себе, сильно задумался.
— Насчет здоровья, я не думаю, чтобы нам, военным,
было вредно плотно
поесть: как прошагаешь в день верст пятнадцать, так и не
почувствуешь даже, что
ел; конечно, почитать что-нибудь не захочешь, а скорей бы спать после того.
Человек, по затемненной своей природе,
чувствует то же, что и они, но в нем еще таится светлый луч рая, — он стремится мало что двигаться физически, но и духовно, то
есть освобождать в себе этот духовный райский луч, и удовлетворяется лишь тогда, когда, побуждаемый этим райским лучом, придет хоть и в неполное, но приблизительное соприкосновение с величайшей радостью, с величайшей истиною и величайшим могуществом божества.
Избранники сии пошли отыскивать труп и, по тайному предчувствию, вошли на одну гору, где и хотели отдохнуть, но когда прилегли на землю, то
почувствовали, что она
была очень рыхла; заподозрив, что это
была именно могила Адонирама, они воткнули в это место для памяти ветку акации и возвратились к прочим мастерам, с которыми на общем совещании
было положено: заменить слово Иегова тем словом, какое кто-либо скажет из них, когда тело Адонирама
будет найдено; оно действительно
было отыскано там, где предполагалось, и когда один из мастеров взял труп за руку, то мясо сползло с костей, и он в страхе воскликнул: макбенак, что по-еврейски значит: «плоть отделяется от костей».
— Решительно все это исполнили и со мной!.. Конечно, я
чувствовала сильное волнение и еще больше того — благоговейный страх; но ритору моему однако отвечала с твердостью, что я жена масона и должна
быть масонкой, потому что муж и жена в таком важном предмете не могут разно мыслить!
На это желание мужа Катрин немножко поморщилась: прежде всего ей не понравилось, что на их обеденных беседах
будет присутствовать посторонний человек, а Катрин все часы дня и ночи желала бы оставаться с глазу на глаз с мужем; сверх того, не имея ничего против управляющего и находя его умным и даже, по наружности своей, красивым, она вместе с тем
чувствовала какую-то непонятную неловкость от его лукаво-рысьего взгляда.
Затем последовавший обед шел как-то странно, и видно
было, что Зверев и Миропа Дмитриевна
чувствовали большую неловкость в отношении друг друга, особенно Аггей Никитич, который неизвестно уж с какого повода заговорил вдруг о Канарском.
Вьюга действительно
была сильна. Сверстов, здоровый и крепкий еще мужчина,
чувствовал, что ветер чуть не сшибал его с ног, колючий снег слепил ему глаза. Он хотел
было, по крайней мере, подать Сусанне Николаевне руку; но она и от того отказалась, проговорив кротким голосом...
Перед тем, как мне ехать на ревизию, Миропе Дмитриевне угодно
было (при этом Аггей Никитич потер у себя под глоткой, как бы затем, чтобы утишить схвативший его горло спазм)… угодно
было, — повторил он, — поручить всем ямщикам, всем почтальонам, чтобы они в каждой почтовой конторе говорили, что это еду я, мое высокоблагородие, начальник их, и чтобы господа почтмейстеры
чувствовали это и понимали, так как я желаю с них хапнуть!..
— Сердцем, я полагаю, ничего нельзя понимать, — возразил ему его оппонент, — оно может только
чувствовать, то
есть отвращаться от чего-либо или прилепляться к чему-либо; но сравнивать, сознавать и даже запоминать способен один только ум.
— Ведь это пантеизм, чистейший пантеизм, — полувосклицал Марфин, — а я не хочу
быть пантеистической пешкой!.. Я
чувствую и сознаю бога, сознаю также и себя отдельно!
Ему стыдно взглянуть кому-либо в лицо; он
чувствует, сколь недостоин
быть мужем невинной, простодушной девушки.
Всем, что произошло у Углаковых, а еще более того состоянием собственной души своей она
была чрезвычайно недовольна и пришла к мужу ни много, ни мало как с намерением рассказать ему все и даже, признавшись в том, что она начинает
чувствовать что-то вроде любви к Углакову, просить Егора Егорыча спасти ее от этого безумного увлечения.
— Если только он
чувствует себя хорошо, то он, может
быть, примет вас, — отвечала неуверенным тоном Сусанна Николаевна, хорошо ведая, что Егор Егорыч очень не любил Екатерины Петровны; но все-таки из сожаления к той решилась попробовать и, войдя к мужу, сказала...
Любви к Тулузову Екатерина Петровна не
чувствовала никакой; если бы и сослали его, то это, конечно,
было бы стыдно и неловко для нее, но и только.
Ему
было досадно, что он не задал Екатерине Филипповне вопроса о самом себе, так как
чувствовал, что хиреет и стареет с каждым днем, и в этом случае он боялся не смерти, нет!
Егор Егорыч исключительно думал о Сусанне Николаевне и беспрестанно взглядывал на нее; она хоть и не смотрела на него, но
чувствовала это и
была мучима тайным стыдом: при всей тяжести настоящего ее горя, она не переставала думать об Углакове.
—
Быть таким бессмысленно-добрым так же глупо, как и
быть безумно-строгим! — продолжал петушиться Егор Егорыч. — Это их узкая французская гуманитэ, при которой выходит, что она изливается только на приближенных негодяев, а все честные люди
чувствуют северитэ [Северитэ — франц. severite — строгость, суровость.]… Прощайте!.. Поедем! — затараторил Егор Егорыч, обращаясь в одно и то же время к Углакову и к жене.
Сколь ни прискорбно
было Сергею Степанычу выслушивать все эти запальчивые обвинения Егора Егорыча, но внутренно он соглашался с ним сам, видя и
чувствуя, как все более и более творят беззакония разные силы: кабацкая, интендантская, путейская…
Обыкновенно хозяева и gnadige Frau все почти время проводили в спальне у Егора Егорыча, и разговор у них, по-видимому, шел довольно оживленный, но в то же время все беседующие
чувствовали, что все это
были одни только слова, слова и слова, говоримые из приличия и совершенно не выражавшие того, что внутри думалось и чувствовалось.
Не ограничиваясь вкусным обедом и угощением Аггея Никитича наливкой, Миропа Дмитриевна по окончании трапезы хотела
было даже адресоваться к нему с супружескими ласками, на которые она с давнего уже времени
была очень скупа, и Аггей Никитич, понимая, что это тоже
была месть ему,
чувствовал за то к Миропе Дмитриевне не гнев, нет, а скорее презрение.
— Я называю добродетелью все, что делается согласно с совестью нашей, которая
есть не что иное, как голос нашего неиспорченного сердца, и по которой мы, как по компасу,
чувствуем: идем ли прямо к путеводной точке нашего бытия или уклоняемся от нее.
Переночевав в Майнце, мои путешественники опять-таки по плану Егора Егорыча отправились в Гейдельберг. Южная Германия тут уже сильно начинала давать себя
чувствовать. Воздух
был напоен ароматами растений; деревья
были все хоть небольшие, но сочные. Поля, конечно, не
были с такой тщательностью обработаны, как в Северной Германии, но неопытный бы даже глаз заметил, что они
были плодовитее.
Аггей Никитич сам понимал, что он
был виноват перед Егором Егорычем, но вначале он почти трусил ответить Марфину на вопрос того о деле Тулузова, в котором Аггей Никитич смутно сознавал себя если не неправым, то бездействовавшим, а потом и забыл даже, что ему нужно
было что-нибудь ответить Егору Егорычу, так как пани Вибель, говоря Аггею Никитичу, что она уже его, сказала не фразу, и потому можете себе представить, что произошло с моим пятидесятилетним мечтателем; он ходил, не
чувствуя земли под собою, а между тем ему надобно
было каждый вечер выслушивать масонские поучения аптекаря, на которых вместе с ним присутствовала пани Вибель, что окончательно развлекало и волновало Аггея Никитича.
Сообразив все это, Аггей Никитич взобрался на акацию, а с нее шагнул на верхний брус забора и, ухватившись за ветку той же акации, попробовал спрыгнуть на землю, до которой
было аршина четыре; ветка при этом обломилась, и Аггей Никитич упал, но сейчас же и поднялся с земли, причем он, как это после уже припомнил,
почувствовал, что что-то такое обронил, и вместе с тем раздались громкие голоса: «Кто это?
— Мы убеждены, что человек не умирает полною смертью, восприняв которую, он только погружается в землю, как бы в лоно матери, и в продолжение девяти месяцев, подобно младенцу, из ветхого Адама преобразуется в нового, или, лучше сказать, первобытного, безгреховного Адама; из плоти он переходит в дух, и до девяти месяцев связь всякого умершего с землею не прекращается; он, может
быть, даже
чувствует все, что здесь происходит; но вдруг кто-нибудь
будет недоволен завещанной им волей…