Неточные совпадения
Несмотря на то, что Степан Аркадьич
был кругом виноват перед женой и сам
чувствовал это, почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны,
были на его стороне.
Он сознавал, что меньше любил мальчика, и всегда старался
быть ровен; но мальчик
чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца.
Она всё еще говорила, что уедет от него, но
чувствовала, что это невозможно; это
было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его.
Кроме того, она
чувствовала, что если здесь, в своем доме, она едва успевала ухаживать за своими пятью детьми, то им
будет еще хуже там, куда она поедет со всеми ими.
Левин не
был постыдный «ты», но Облонский с своим тактом
почувствовал, что Левин думает, что он пред подчиненными может не желать выказать свою близость с ним и потому поторопился увести его в кабинет.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того не замечая, но так, как краснеют мальчики, —
чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно
было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их
было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин
почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Может
быть, и нельзя помочь, но я
чувствую, особенно в эту минуту — ну да это другое — я
чувствую, что я не могу
быть спокоен.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это
было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он
чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.
— Нет, не скучно, я очень занят, — сказал он,
чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не в силах
будет выйти, так же, как это
было в начале зимы.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что
есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем
чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он
был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как
будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что
чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
И вдруг они оба
почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и
пили вино, которое должно
было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
Она
чувствовала, что нынешний вечер, когда они оба в первый раз встречаются, должен
быть решительный в ее судьбе.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он
был в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то
была, — не в нем, он
был очень прост и мил, — но в ней самой, тогда как с Левиным она
чувствовала себя совершенно простою и ясною.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув в зеркало, она с радостью заметила, что она в одном из своих хороших дней и в полном обладании всеми своими силами, а это ей так нужно
было для предстоящего: она
чувствовала в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.
— Что это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел сказать… я хотел сказать… Я за этим приехал… что…
быть моею женой! — проговорил он, не зная сам, что̀ говорил; но,
почувствовав, что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
Кити
чувствовала, как после того, что произошло, любезность отца
была тяжела Левину. Она видела также, как холодно отец ее наконец ответил на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел на ее отца, стараясь понять и не понимая, как и за что можно
было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
Несмотря на то, что он ничего не сказал ей такого, чего не мог бы сказать при всех, он
чувствовал, что она всё более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это
чувствовал, тем ему
было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Я
чувствую, что у меня
есть сердце и что
есть во мне много хорошего, Эти милые влюбленные глаза!
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, —
есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать
почувствовать что-то…
Он извинился и пошел
было в вагон, но
почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее — не потому, что она
была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны
были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его,
было что-то особенно ласковое и нежное.
— Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, — сказала она, — если он
чувствует, что от вины его всё несчастие. Но как же простить, как мне опять
быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь
будет мученье, именно потому, что я люблю свою прошедшую любовь к нему…
Кити
чувствовала, что Анна
была совершенно проста и ничего не скрывала, но что в ней
был другой какой-то, высший мир недоступных для нее интересов, сложных и поэтических.
Но она не рассказала про эти двести рублей. Почему-то ей неприятно
было вспоминать об этом. Она
чувствовала, что в этом
было что-то касающееся до нее и такое, чего не должно
было быть.
Когда старая княгиня пред входом в залу хотела оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она
чувствовала, что всё само собою должно
быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего не нужно.
Бархатка эта
была прелесть, и дома, глядя в зеркало на свою шею, Кити
чувствовала, что эта бархатка говорила.
И странно то, что хотя они действительно говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно
было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они
чувствовали это так же, как и Кити.
Левин
чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не
был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не
был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел
быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Он
чувствовал себя собой и другим не хотел
быть.
А это
будет скоро, он это
чувствовал.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда
чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы
чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь
будет еще больше работать и еще меньше
будет позволять себе роскоши.
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда
пил чай, и уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул у окна, он
почувствовал что, как ни странно это
было, он не расстался с своими мечтами и что он без них жить не может.
Герой романа уже начал достигать своего английского счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение, как вдруг она
почувствовала, что ему должно
быть стыдно и что ей стыдно этого самого.
Он
чувствовал, что все его доселе распущенные, разбросанные силы
были собраны в одно и с страшною энергией
были направлены к одной блаженной цели.
Еще в то время, как он подходил к Анне Аркадьевне сзади, он заметил с радостью, что она
чувствовала его приближение и оглянулась
было и, узнав его, опять обратилась к мужу.
— Ну,
будет,
будет! И тебе тяжело, я знаю. Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам не зная, что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он
почувствовал на своей руке, и вышел из комнаты.
Во время взрыва князя она молчала; она
чувствовала стыд за мать и нежность к отцу за его сейчас же вернувшуюся доброту; но когда отец ушел, она собралась сделать главное, что
было нужно, — итти к Кити и успокоить ее.
— Что, что ты хочешь мне дать
почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я
была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
Молодая жена его, как рассказывал Венден, — он
был женат полгода, —
была в церкви с матушкой и, вдруг
почувствовав нездоровье, происходящее от известного положения, не могла больше стоять и поехала домой на первом попавшемся ей лихаче-извозчике.
—
Были, ma chère. Они нас звали с мужем обедать, и мне сказывали, что соус на этом обеде стоил тысячу рублей, — громко говорила княгиня Мягкая,
чувствуя, что все ее слушают, — и очень гадкий соус, что-то зеленое. Надо
было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все
были очень довольны. Я не могу делать тысячерублевых соусов.
Теперь же, хотя убеждение его о том, что ревность
есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и не
было разрушено, он
чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным и бестолковым, и не знал, что надо делать.
Еще по звуку легких шагов на лестнице он
почувствовал ее приближение, и, хотя он
был доволен своею речью, ему стало страшно за предстоящее объяснение…
Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны
были ее слова и как похоже
было, что ей просто хочется спать! Она
чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она
чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может
быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может
быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама
чувствуешь, что
есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Как бык, покорно опустив голову, он ждал обуха, который, он
чувствовал,
был над ним поднят.
Каждый раз, как он начинал думать об этом, он
чувствовал, что нужно попытаться еще раз, что добротою, нежностью, убеждением еще
есть надежда спасти ее, заставить опомниться, и он каждый день сбирался говорить с ней.
Она
чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не
было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
Место
было занято, и, когда он теперь в воображении ставил на это место кого-нибудь из своих знакомых девушек, он
чувствовал, что это
было совершенно невозможно.
У всех
было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и
чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.