Неточные совпадения
Марфин так расписался, что, вероятно, скоро бы кончил и все письмо; но
к нему в нумер
вошел Ченцов. Егор Егорыч едва успел повернуть почтовый лист вверх ненаписанной стороной. Лицо Ченцова имело насмешливое выражение. Вначале, впрочем, он довольно ласково поздоровался с дядей и сел.
В то утро, которое я буду теперь описывать, в хаотическом доме было несколько потише, потому что старуха, как и заранее предполагала, уехала с двумя младшими дочерьми на панихиду по муже, а Людмила, сказавшись больной, сидела в своей комнате с Ченцовым: он прямо от дяди проехал
к Рыжовым. Дверь в комнату была несколько притворена. Но прибыл Антип Ильич и
вошел в совершенно пустую переднюю. Он кашлянул раз, два; наконец
к нему выглянула одна из горничных.
Антип Ильич решительно недоумевал, почему барин так разгневался и отчего тут бог знает что могут подумать. Егор Егорыч с своей стороны также не знал, что ему предпринять.
К счастию,
вошел кучер.
Марфин, как обыкновенно он это делал при свиданиях с сильными мира сего,
вошел в кабинет топорщась. Сенатор, несмотря что остался им не совсем доволен при первом их знакомстве, принял его очень вежливо и даже с почтением. Он сам пододвинул ему поближе
к себе кресло, на которое Егор Егорыч сейчас же и сел.
Тема на этот разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже не взглянул на него,
войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был за что-то недоволен им.
Покончив с заседателем, сенатор хотел было опять приступить
к слушанию дела, но в это время
вошел в кабинет молодой человек, очень благообразный из себя, франтоватый и привезенный сенатором из Петербурга в числе своих канцелярских чиновников. Молодой человек этот был в тот день дежурным.
Юлия Матвеевна тоже совершенно растерялась; накопленное ею присутствие духа начало оставлять ее, тем более, что приезд Егора Егорыча и дочери случился так неожиданно для нее; но бог, как она потом рассказывала, все устроил. Прежде Марфина
к ней
вошла, и
вошла довольно робко, Сусанна.
— Она была очень больна… теперь ей несколько лучше; но
к ней никак нельзя
входить… такая нечаянная встреча может ее чрезвычайно расстроить… — толковала Юлия Матвеевна, чувствовавшая, что твердость духа опять возвращается
к ней.
Капитан
вошел в садик и показался Миропе Дмитриевне не таким разваренным, каким он,
к великой ее досаде, являлся все последнее время.
Ведомый майором, доктор, слегка поклонившись адмиральше и Сусанне,
вошел к больной, которую застал в беспамятстве.
— А нам можно
войти туда
к ним? — спросила адмиральша; щеки у нее подергивало при этом, губы дрожали.
— Туда вы можете идти, но
к больной не
входите! — полуразрешила им Миропа Дмитриевна.
Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел с дивана
к окну и отворил его: воздух был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в Москве множества садов, было гораздо больше, чем ныне; но ничто это не оживило и не развлекло майора. Он оставался у окна неподвижен до тех пор, пока не
вошла в комнату Миропа Дмитриевна.
Крапчик с снова возвратившеюся
к нему робостью
вошел в эту серую комнату, где лицом ко входу сидел в покойных вольтеровских креслах небольшого роста старик, с остатком слегка вьющихся волос на голове, с огромным зонтиком над глазами и в сером широком фраке.
— Решительным благодеянием, если бы только ревизующий нашу губернию граф Эдлерс… — хотел было Крапчик прямо приступить
к изветам на сенатора и губернатора; но в это время
вошел новый гость, мужчина лет сорока пяти, в завитом парике, в черном атласном с красными крапинками галстуке, в синем, с бронзовыми пуговицами, фраке, в белых из нитяного сукна брюках со штрипками и в щеголеватых лаковых сапожках. По своей гордой и приподнятой физиономии он напоминал несколько англичанина.
— Очень рад, Сергей Степаныч, что вы урвали время отобедать у меня! — сказал князь, догадавшийся по походке, кто
к нему
вошел в кабинет, а затем, назвав Крапчика, он сказал и фамилию вновь вошедшего гостя, который оказался бывшим гроссмейстером одной из самых значительных лож, существовавших в оно время в Петербурге.
На днях у нас был Зверев,
вошел почти насильно; мамаша не вышла
к нему, и я уж его приняла.
Егор Егорыч чрезвычайно желал поскорее узнать, какое впечатление произведут на Сусанну посланные
к ней книги, но она что-то медлила ответом. Зато Петр Григорьич получил от дочери письмо, которое его обрадовало очень и вместе с тем испугало. Впрочем, скрыв последнее чувство, он
вошел к Егору Егорычу в нумер с гордым видом и, усевшись, проговорил...
Когда молодой человек, отпущенный, наконец, старым камердинером,
вошел в залу, его с оника встретила Муза, что было и не мудрено, потому что она целые дни проводила в зале под предлогом якобы игры на фортепьяно, на котором, впрочем, играла немного и все больше смотрела в окно, из которого далеко было видно, кто едет по дороге
к Кузьмищеву.
Избранники сии пошли отыскивать труп и, по тайному предчувствию,
вошли на одну гору, где и хотели отдохнуть, но когда прилегли на землю, то почувствовали, что она была очень рыхла; заподозрив, что это была именно могила Адонирама, они воткнули в это место для памяти ветку акации и возвратились
к прочим мастерам, с которыми на общем совещании было положено: заменить слово Иегова тем словом, какое кто-либо скажет из них, когда тело Адонирама будет найдено; оно действительно было отыскано там, где предполагалось, и когда один из мастеров взял труп за руку, то мясо сползло с костей, и он в страхе воскликнул: макбенак, что по-еврейски значит: «плоть отделяется от костей».
Едва только
вошли к Андреюшке его посетители, он, не взглянув даже на них, запел: «Со святыми упокой! Со святыми упокой!»
Маланья, не получившая от родителя ни копейки из денег, данных ему Ченцовым, и даже прибитая отцом, задумала за все это отомстить Аксинье и барину, ради чего она набрала целое лукошко красной морошки и отправилась продавать ее в Синьково, и так как Екатерина Петровна, мелочно-скупая, подобно покойному Петру Григорьичу, в хозяйстве, имела обыкновение сама покупать у приходящих крестьянок ягоды, то Маланья, вероятно, слышавшая об этом, смело и нагло
вошла в девичью и потребовала, чтобы
к ней вызвали барыню.
Потом все
вошли в гостиную, где сидели вдвоем Егор Егорыч и Сусанна Николаевна, которые, увидав, кто
к ним приехал, без сомнения, весьма удивились, и затем началась обычная сцена задушевных, хоть и бестолковых, деревенских свиданий: хозяева и гости что-то такое восклицали; все чуть-чуть не обнимались; у Сусанны Николаевны оба прибывшие гостя поцеловали с чувством руку; появилась тут же вдруг и gnadige Frau, у которой тоже оба кавалера поцеловали руку; все о разных разностях отрывочно спрашивали друг друга и, не получив еще ответа, рассказывали, что с ними самими было.
— Вот я спрошу мужа, — проговорила она и, проворно
войдя к тому, сказала...
Словом, с Сусанной Николаевной происходил припадок религиозной галлюцинации,
к которой она была с детства наклонна, и хорошо еще, что в это время довольно шумно
вошли в церковь отец Василий и Сверстов.
— Мы, вероятно, ее разбудили! — проговорила та и в сопровождении Агапии
вошла к матери.
Тулузов
вошел, я не скажу, чтобы величаво, но совершенно спокойно, как
входит обыкновенно равный
к равному. Одет он был в черный фрак с висевшим Владимиром в петлице и распространял от себя, по тогдашней моде, довольно чувствительный запах пачули.
Иван Петрович не замедлил
войти и, мучимый чувством нетерпения, прежде всего обратился
к Тулузову и спросил...
По деревенским обычаям, обоим супругам была отведена общая спальня, в которую
войдя после ужина, они хоть и затворились, но комнатная прислуга кузьмищевская, долго еще продолжавшая ходить мимо этой комнаты, очень хорошо слышала, что супруги бранились, или, точнее сказать, Миропа Дмитриевна принялась ругать мужа на все корки и при этом,
к удивлению молодых горничных, произнесла такие слова, что хоть бы в пору и мужику, а Аггей Никитич на ее брань мычал только или произносил глухим голосом...
В результате столь приятно проведенной ночи Аггей Никитич совсем какой-то бронзовый
вошел к Егору Егорычу поутру, едва лишь тот поднялся, и объявил ему, что он должен уехать.
— Буду, буду! — затараторил Егор Егорыч, но сейчас же и смолк, потому что в это время
к нему
вошли Сусанна Николаевна и Миропа Дмитриевна.
Вслед за тем повторились подобные возгласы и в других, более отдаленных группах и закончились почти басистым ревом: «Мы не желаем вас считать!» Бас этот вряд ли не принадлежал секретарю депутатского собрания. Часам
к двенадцати, как водится, приехал губернатор и,
войдя на небольшое возвышение, устроенное в одном конце зала, произнес краткую речь...
В кофейную действительно вскоре
вошел своей развалистой походкой Лябьев. После женитьбы он заметно пополнел и начинал наживать себе брюшко, но зато совершенно утратил свежий цвет лица и был даже какой-то желтый. В кофейную Лябьев, видимо, приехал как бы
к себе домой.
Сусанна Николаевна, улыбаясь,
вошла в свою квартиру и прямо направилась
к Егору Егорычу, которого она застала за книгой и в шерстяном колпаке, и при этом — скрывать нечего — он ужасно показался Сусанне Николаевне похожим на старенький, сморщенный грибок.
— Помилуйте, — говорил он, — этот наш европеец, генерал-губернатор, помимо комитета
входит в стачку с кабацким аферистом, который нагло является
к нам и объявляет, что он прокормит Москву, а не мы!
Больной помещался в самой большой и теплой комнате. Когда
к нему
вошли, в сопровождении Углаковых, наши дамы, он, очень переменившийся и похудевший в лице, лежал покрытый по самое горло одеялом и приветливо поклонился им, приподняв немного голову с подушки. Те уселись: Муза Николаевна — совсем около кровати его, а Сусанна Николаевна — в некотором отдалении.
Не успел еще Егор Егорыч запечатать этого письма, как
к нему
вошла какою-то решительною походкой только что возвратившаяся домой Сусанна Николаевна.
Началось с того, что когда Сусанна Николаевна
вошла к Егору Егорычу, то он, находя еще преждевременным посвящать ее в дело Тулузова, поспешил спрятать написанное им
к Сверстову письмо.
— Если только он чувствует себя хорошо, то он, может быть, примет вас, — отвечала неуверенным тоном Сусанна Николаевна, хорошо ведая, что Егор Егорыч очень не любил Екатерины Петровны; но все-таки из сожаления
к той решилась попробовать и,
войдя к мужу, сказала...
Сусанна Николаевна, конечно, поняла, что это дело не отца, а самого Пьера, а потому, вспыхнув до ушей, попросила только Углакова
войти к Егору Егорычу, а сама и не
вошла даже вместе с ним.
Углаков
вошел в камеру заключенного, как бы
к себе в комнату; он развесил по гвоздям снятые им с дам салопы, а также и свою собственную шинель; дело в том, что Углаков у Лябьева, с первого же дня ареста того, бывал каждодневно.
У многих из них появились слезы на глазах, но поспешивший в коридор смотритель, в отставном военном вицмундире и с сильно пьяной рожей, велел, во-первых, арестантам разойтись по своим местам, а потом,
войдя в нумер
к Лябьеву, объявил последнему, что петь в тюрьме не дозволяется.
Не обратив на это особенного внимания, Егор Егорыч продолжал свою прогулку и в конце двора вдруг увидал, что в калитку ворот
вошла Мария Федоровна, которая, спеша и потрясая своими седыми кудрями, тоже направлялась
к домику Екатерины Филипповны.
В приемной министра, прилегающей
к его кабинету, по случаю вечернего времени никого из просителей не было и сидел только дежурный чиновник, который, вероятно, заранее получил приказание, потому что, услыхав фамилии прибывших, он без всякого доклада отворил им двери в кабинет и предложил
войти туда.
Это они говорили, уже переходя из столовой в гостиную, в которой стоял самый покойный и манящий
к себе турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить
к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав в это мгновение какой-то шум в зале, поспешила отстраниться от своего собеседника и даже пересесть на другой диван, а камер-юнкер, думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и в струнку вытянулся на диване; но
вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой господин по фамилии Углаков желает ее видеть.
Хозяин, в свою очередь, не преминул сам
войти к новоприбывшим и почтительно просил их записать свои фамилии в номерной книге, в каковой Егор Егорыч и начертал: «Les russes: collonel Marfin, sa femme et son ami» [Русские: полковник Марфин, его жена и друг (франц.).].
Из Кельна Егор Егорыч вознамерился проехать с Сусанной Николаевной по Рейну до Майнца, ожидая на этом пути видеть, как Сусанна Николаевна станет любоваться видами поэтической реки Германии; но недуги Егора Егорыча лишили его этого удовольствия, потому что, как только мои путники
вошли на пароход, то на них подул такой холодный ветер, что Антип Ильич поспешил немедленно же увести своего господина в каюту; Сусанна же Николаевна осталась на палубе, где
к ней обратился с разговором болтливейший из болтливейших эльзасцев и начал ей по-французски объяснять, что виднеющиеся местами замки на горах называются разбойничьими гнездами, потому что в них прежде жили бароны и грабили проезжавшие по Рейну суда, и что в их даже пароход скоро выстрелят, — и действительно на одном повороте Рейна раздался выстрел.
Войдя к Аггею Никитичу, Рамзаев начал с такого рода фразы...
Аггей Никитич порывисто отмахнул калитку у ворот и
вошел на двор домика, на котором увидел сидевшую на прилавке просвирню и кормившую кашей сбегавшихся
к ней со всех сторон крошечных куриных цыплят.
Изыскивая, как бы и чем помочь страдальцу и развлечь его, Терхов однажды привез
к Егору Егорычу, с предварительного, разумеется, позволения от него, известнейшего в то время во всей Европе гомеопата-доктора, который,
войдя к Егору Егорычу, первое, что сделал, — масонский знак мастера.