Неточные совпадения
Феномен
этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то
же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Ваш сын должен служить в гвардии!.. Он должен там
же учиться, где и мой!.. Если вы не генерал, то ваши десять ран, я думаю, стоят генеральства; об
этом доложат государю, отвечаю вам за то!
Паша сначала не обратил большого внимания на
это известие; но тетенька действительно приехала, и привезенный ею сынок ее — братец Сашенька — оказался почти ровесником Павлу: такой
же был черненький мальчик и с необыкновенно востренькими и плутоватыми глазками.
Но вряд ли все
эти стоны и рыдания ее не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи
же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
— Куда
это он? — спросил полковник, не сообразив еще хорошенько в первую минуту; потом сейчас
же торопливо прибавил: — Кирьян, лови его! Останови!
Захаревский сейчас
же явился на помощь к начальнику своему и тоже совершенно покойно и бестрепетно предложил Маремьяне Архиповне руку и сердце, и получил за
это место станового.
— Мне часто приходило в голову, — начала она тем
же расслабленным голосом, — зачем
это мы остаемся жить, когда теряем столь близких и дорогих нам людей?..
Старший сын хозяев, должно быть, очень неглупый мальчик, заметил
это, и когда Александра Григорьевна перестала говорить, он сейчас
же подошел к Сереже и вежливо сказал ему...
Другой
же братишка его, постояв немного у притолки, вышел на двор и стал рассматривать экипаж и лошадей Александры Григорьевны, спрашивая у кучера — настоящий ли серебряный набор на лошадях или посеребренный — и что все
это стоит?
После него в губернском городе до сих пор остались две — три постройки, в которых вы сейчас
же замечали что-то особенное, и вам делалось хорошо, как обыкновенно
это бывает, когда вы остановитесь, например, перед постройками Растрелли [Растрелли Варфоломей Варфоломеевич (1700—1771) — выдающийся архитектор, строитель монументальных зданий в Петербурге (Зимний дворец) и его окрестностях.].
Картины
эти, точно так
же, как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который, тем не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в том, что к известной эпиграмме.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего
это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас
же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем
этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все
это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— Теперь по границе владения ставят столбы и, вместо которого-нибудь из них, берут и уставляют астролябию, и начинают смотреть вот в щелку
этого подвижного диаметра, поворачивая его до тех пор, пока волосок его не совпадает с ближайшим столбом; точно так
же поворачивают другой диаметр к другому ближайшему столбу и какое пространство между ими — смотри вот: 160 градусов, и записывают
это, —
это значит величина
этого угла, — понял?
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна. Та сейчас
же, как вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие и подал Павлу. Полковник при
этом немного нахмурился. Он не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его сына.
Он находил, что
этому так и надлежало быть, а то куда
же им обоим будет деваться от стыда; но, благодаря бога, благоразумие взяло верх, и они положили, что Аннушка притворится больною и уйдет лежать к родной тетке своей.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла
это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в
этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла
же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас
же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при
этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
— Что
же,
это будет хорошо! — отвечала она после небольшой паузы.
— Да
это что
же? С великим нашим удовольствием; сумеет ли только!
— Ванька! — крикнул он, — поди ты к Рожественскому попу; дом у него на Михайловской улице; живет у него гимназистик Плавин; отдай ты ему вот
это письмо от матери и скажи ему, чтобы он сейчас
же с тобою пришел ко мне.
— Но теперь как
же это?..
Это неудобно! — отвечал Плавин и опять, как показалось Павлу, усмехнулся.
— И я тоже рад, — подхватил Павел; по вряд ли был
этому рад, потому что сейчас
же пошел посмотреть, что такое с Ванькой.
Павел сейчас
же догадался, что
это была та самая женщина, которую он видел на доске.
— Ну, какая
же это буква? — спросил его наконец Павел.
— Ну, что
же из всего
этого выйдет?
Ванька молчал. Дело в том, что он имел довольно хороший слух, так что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно так
же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой
это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более
же этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.
— Что
же все
это будет стоить, — материал и работа? — заключил наконец тот с некоторым уже беспокойством в голосе.
Повесили наконец и передний занавес. Симонов принялся его опускать и поднимать особенно приделанными бечевками на блоках. Павел (когда занавес поднимался) входил и выходил со сцены в нарисованные им двери, отворял и затворял им
же нарисованные окна. Зрителей и на
это зрелище набралось довольно: жена Симонова, Ванька, двое каких-то уличных мальчишек; все они ахали и дивились.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на
этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих
это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз
это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той
же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— Да
это что
же?.. Все равно! — отвечал jeune-premier, совершенно не поняв того, что сказал ему Николай Силыч: он был малый красивый, но глуповатый.
— Я говорю, что он женщина, — подхватил Разумов, — так обижается
этим!.. Стоит только ему груди из теста приклеить, нынешний
же год выйдет замуж…
Симонов, видя, что
это приказывает учитель, сейчас
же буквально исполнил
эти слова и взял Разумова за ворот еще не снятого им женского платья.
Вообще детские игры он совершенно покинул и повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя обыкновенно присылал ему из Новоселок, как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию
этому немало способствовало то, что на том
же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить ему снести их к нему в комнату.
— Я сейчас
же пойду! — сказал Павел, очень встревоженный
этим известием, и вместе с тем, по какому-то необъяснимому для него самого предчувствию, оделся в свой вицмундир новый, в танцевальные выворотные сапоги и в серые, наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и отправился.
У Еспера Иваныча в городе был свой дом, для которого тот
же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом был срублен, покрыт крышей, рамы в нем были вставлены, но — увы! — дальше
этого не шло; внутри в нем были отделаны только три — четыре комнаты для приезда Еспера Иваныча, а в остальных пол даже не был настлан.
Анна Гавриловна заметила
это и тотчас
же поспешила чем-нибудь поразвеселить его.
М-me Фатеева говорила: «
Это такой человек, что сегодня раскается, а завтра опять сделает то
же!» Сначала Мари только слушала ее, но потом и сама начала говорить.
Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор
этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый
же раз, как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый
же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
Рвение Павла в
этом случае до того дошло, что он
эту повесть тотчас
же сам переписал, и как только по выздоровлении пошел к Имплевым, то захватил с собой и произведение свое.
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас
же вписал в свою повесть дневник
этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
— Но я не то, что сам напечатаю, а отнесу ее к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж, тот не убьет
же меня за
это: понравится ему — возьмет он, а не понравится — откажется! Печатаются повести гораздо хуже моей.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно
это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут
же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
В продолжение
этого времени в церковь пришли две молоденькие девушки, очень хорошенькие собой; они сейчас
же почти на первого на Павла взглянули как-то необыкновенно внимательно и несколько даже лукаво.
Павел исполнил все
это и вышел в очень неудовлетворенном состоянии: ему казалось, что он слишком мало покаялся; и потому, чтобы хоть как-нибудь пополнить
это, он, творя внутреннее покаяние, прослушал все правила и в таком
же печальном и тревожном состоянии простоял всю заутреню.
— Кто
же это ваша невеста и богата ли? — спрашивал Семен Яковлевич.
— Что
же, ты так уж и видаться со мной не будешь, бросишь меня совершенно? — говорил полковник, и у него при
этом от гнева и огорченья дрожали даже щеки.
— А о чем
же? — возразил в свою очередь Павел. — Я, кажется, — продолжал он грустно-насмешливым голосом, — учился в гимназии, не жалея для
этого ни времени, ни здоровья — не за тем, чтобы потом все забыть?
— Так что
же вы говорите, я после
этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в
этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
«Неужели
это, шельмец, он все сам придумал в голове своей? — соображал он с удовольствием, а между тем в нем заговорила несколько и совесть его: он по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве — и только в
этом случае не стал бы откладывать и сберегать денег для него
же.
— То было, сударь, время, а теперь — другое: меня сейчас
же, вон, полковой командир солдату на руки отдал… «Пуще глазу, говорит, береги у меня
этого дворянина!»; так тот меня и умоет, и причешет, и грамоте выучил, — разве нынче есть такие начальники!