Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит
на себе чисто
уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист
уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все,
что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид
на подгородное озеро,
на самый городок,
на идущие по другую сторону озера луга, —
на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в
чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам,
уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того
на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому
что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря
на то,
что все-таки был не дома, а в гостях, он успел
уже слазить
на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Лицо Захаревского
уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать,
что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него
на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
По всем этим признакам, которые я успел сообщить читателю об детях Захаревского, он, я полагаю, может
уже некоторым образом заключить,
что птенцы сии явились
на божий мир не раззорити, а преумножити дом отца своего.
— А это
что такое у вас, дядя? — спросил Павел, показывая
на астролябию, которая очень возбуждала его любопытство; сам собою он никак
уж не мог догадаться,
что это было такое.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный
уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом,
на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл
на гитаре, и вообще видно было,
что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Все эти слова солдата и вид комнат неприятно подействовали
на Павла; не без горести он вспомнил их светленький, чистенький и совершенно
уже не страшный деревенский домик. Ванька между тем расхрабрился: видя,
что солдат, должно быть, очень барина его испугался, — принялся понукать им и наставления ему давать.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило
на бумаге совершенно то же самое,
что было и
на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час
уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
— А это
что такое? — продолжал Павел, показывая
уже в книге
на ря (слово, выбранное им, было: Варяги).
Молодой предприниматель наш успел
уже в гимназии составить подписку, собрать часть денег и купить
на них все нужные вещи, которые, надо полагать, Ваньку даже заинтересовали, потому
что он, с величайшею расторопностью, начал с извозчика Плавина таскать стопы оберточной бумаги, кульки с клеем, кистями, сажей, вохрой и мелом.
В этом виде Павел очень стал походить
на хохла, и хохла
уже немолодого, за
что и получил от Плавина роль Прудиуса.
Молодого казака Климовского стал играть гимназист седьмого класса, большой франт, который играл
уже эту роль прежде и известен был тем,
что, очень ловко танцуя мазурку, вылетал в своем первом явлении
на сцену.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел
уже сам стал разучивать, как бог
на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял,
что такой игры
на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним,
что им было угодно, — признаваться ему прямо,
чего они не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и
на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень
уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
— Попробуй! — повторил Николай Силыч. — Тебя же сошлют
на каторгу, а
на место того вора пришлют другого, еще вористее; такая
уж землица наша:
что двор — то вор,
что изба — то тяжба!
Перед экзаменом инспектор-учитель задал им сочинение
на тему: «Великий человек». По словесности Вихров тоже был первый, потому
что прекрасно знал риторику и логику и, кроме того, сочинял прекрасно. Счастливая мысль мелькнула в его голове: давно
уже желая высказать то,
что наболело у него
на сердце, он подошел к учителю и спросил его,
что можно ли, вместо заданной им темы, написать
на тему: «Случайный человек»?
Ванька спросонья, разумеется, исполнял все это, как через пень колоду валил, так
что Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна
уже ушли, и Павел едва успел их нагнать. Свежий утренний воздух ободряющим и освежающим образом подействовал
на него; Павел шел, жадно вдыхая его; под ногами у него хрустел тоненький лед замерзших проталин;
на востоке алела заря.
Приходская церковь Крестовниковых была небогатая: служба в ней происходила в низеньком, зимнем приделе, иконостас которого скорее походил
на какую-то дощаную перегородку; колонны, его украшающие, были тоненькие; резьбы
на нем совсем почти не было; живопись икон — нового и очень дурного вкуса; священник — толстый и высокий, но ризы носил коротенькие и
узкие; дьякон — хотя и с басом, но чрезвычайно необработанным, — словом, ничего не было,
что бы могло подействовать
на воображение, кроме разве хора певчих, мальчиков из ближайшего сиротского училища, между которыми были недурные тенора и превосходные дисканты.
Самый дом и вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо — отперто; даже
на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, «
Что за чудо,
уж не воротились ли они из Москвы?» — подумал он и пошел в самый дом.
— Да ведь всему же, братец, есть мера; я сам человек печный, а ведь
уж у них — у него вот и у покойницы, — если заберется
что в голову, так словно
на пруте их бьет.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына,
на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не было: ему казалось,
что у него нет
уже больше сына,
что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
— Надо быть,
что отобедал: вечерни
уж были. Съездите,
что тут вам валяться-то
на диване! Послать,
что ли, вам камердинера-то вашего?
Анна Гавриловна опять немного покраснела; она очень хорошо поняла,
что этот намек был прямо
на нее сказан. Еспер Иваныч начал
уже слушать этот разговор нахмурившись.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было
уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем,
что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий
на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый
уже черным сукном,
на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
Помилуйте, одно это, — продолжал кричать Салов, как бы больше
уже обращаясь к Павлу: — Конт разделил философию
на теологическую, метафизическую и положительную: это верх, до
чего мог достигнуть разум человеческий!
В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже хотел было представить и передразнить Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — известный актер-трагик.] и Толченова [Толченов Павел Иванович (1787—1862) — артист московской и петербургской трупп
на ролях резонеров.], но сделал это так неискусно, так нехудожественно,
что даже сам заметил это и, не докончив монолога,
на словах
уже старался пояснить то,
что он хотел передать.
— Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только,
что все эти люди работают
на пользу вашу и мою, а потому вот в
чем дело: вы были так милостивы ко мне,
что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены
на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом
уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли,
что человек, работавший
на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
«
Уж не та ли эта особа, в которую мне сегодня предназначено влюбиться?» — подумал Павел, вспомнив свое давешнее предчувствие, но когда девица обернулась к нему, то у ней открылся такой огромный нос и такие рябины
на лице,
что влюбиться в нее не было никакой возможности.
Барышня же (или m-lle Прыхина, как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала желанием поговорить с ним о чем-то интересном и стала
уж, кажется, обижаться немножко
на него,
что он не дает ей для того случая.
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно
уже обращаясь к нему, —
что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне
на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает
уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, — начал он, — во многих случаях доносить бы
на него следовало!.. Теперь-то еще несколько поунялся, а прежде, бывало, сядет
на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и не понимали,
что такое это он чудит; после
уж только раскусили,
что это он патриарха,
что ли, из себя представляет.
— Конечно,
что уж не в полном рассудке, — подтвердил священник. — А во всем прочем — предобрый! — продолжал он. — Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в одной из них ни зерна хлеба нет, только
на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает!
—
Чего уж тут ждать! — сказал
на это что-то такое Михаил Поликарпович.
— Еще больше, кажется; но, по крайней мере, я рада тому,
что он соберет к себе разных дряней приятелей, играет, пьет с ними
на своей половине, и не адресуется
уж ко мне ни с разговорами, ни с нежностями.
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу,
уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так
что мы целый день — то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь,
на что она похожа стала…
Так
что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: «
Что ж, я одна теперь осталась
на свете», — и хотела было утопиться и подбежала было
уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так
что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда…
— Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу
на будущее время, — продолжал Павел несколько
уже и строгим голосом, — если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде,
чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в
чем было вчера дело, или нет?
Павел
на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только
что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он
уже больше не видался.
На этот раз Марьеновский
уж был очень удивлен. Его никто не предупредил,
что он встретит у Вихрова женщину… И кто она была — родственница, или… но, впрочем, он вежливо поклонился ей.
— И Шиллер — сапожник: он выучился стихи писать и больше
уж ничего не знает. Всякий немец — мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так
на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: «
Что, спросят, умеешь
на валторне играть?..» — «А гля че, говорит, не уметь — губы есть!»
При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался,
что уже — некогда, и
что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис
на платяной вешалке.
Я же господину Фатееву изъяснил так:
что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение
на оружие; но так как супруга ваша бежала
уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее,
чем с него, — и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам
на должное распоряжение,
что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно».
— Как я рад с вами, Плавин, встретиться! — говорил Павел, но не совсем искренно, потому
что, взглянув
на одну наружность Плавина, он
уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.
При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина, лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось,
что он даже и не заметил, какие штуки против него устраивались: он очень
уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке
на бал к генерал-губернатору и тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь.
— Ну,
что же делать, очень жаль! — говорил Павел, находя и со своей стороны совершенно невозможным, чтобы она в этом положении появилась
на сцене. — До свиданья! — сказал он и ушел опять к Анне Ивановне, которая была
уже в шляпке. Он посадил ее
на нарочно взятого лихача, и они понеслись
на Никитскую. Фатееву Павел в эту минуту совершенно забыл. Впереди у него было искусство и мысль о том, как бы хорошенько выучить Анну Ивановну сыграть роль Юлии.
Вихров посмотрел ему в лицо. «Может быть, в самом деле он ни
на что уж больше и не годен, как для кельи и для созерцательной жизни», — подумал он.
Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался
уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал,
что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни.
Людям остающимся всегда тяжелее нравственно —
чем людям уезжающим. Павел с каким-то тупым вниманием смотрел
на все сборы; он подошел к тарантасу, когда Клеопатра Петровна, со своим окончательно
уже могильным выражением в лице, села в него; Павел поправил за ней подушку и спросил, покойно ли ей.
Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял,
что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был
на него, а теперь отец
уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А
что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.