Неточные совпадения
По переезде Александры Григорьевны из Петербурга в деревню, Вихров, вместе с другим дворянством, познакомился с ней и на первом же визите объяснил ей: «Я приехал представиться супруге генерал-адъютанта
моего государя!»
Феномен этот —
мой сосед
по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна,
по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну
моему будет поставлено это в первом пункте
моего завещания.
— А
мой сын, — возразил полковник резко, — никогда не станет
по закону себе требовать того, что ему не принадлежит, или я его и за сына считать не буду!
— Прощай,
мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (
по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— Нет, у меня-то благодарить бога надо, а тут вот у соседей
моих, мужичков Александры Григорьевны Абреевой,
по полям-то проезжаешь, боже ты
мой! Кровью сердце обливается; точно после саранчи какой, — волотина волотину кличет! […волотина волотину кличет — волотина — соломинка ржи или другого злачного растения.]
« Занятия
мои, — продолжал он далее, — идут по-прежнему: я скоро буду брать уроки из итальянского языка и эстетики, которой будет учить меня профессор Шевырев [Шевырев Степан Петрович (1806—1864) — профессор литературы в Московском университете, критик и поэт.
По крайней мере с месяц после разлуки с отцом,
мой юный герой тосковал об нем.
Он,
по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно не понимал того, что читала Мари; но вместе с тем, стыдясь в том признаться, когда его собеседницы,
по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, — и он также смеялся, поддакивал им улыбкой, так что те решительно и не заметили его обмана, но втайне самолюбие
моего героя было сильно уязвлено.
«Да, нелегко мне выцарапаться из
моей грязи!» — повторял он мысленно, ходя
по красному двору и глядя на поля и луга,
по которым он когда-то так весело бегал и которые теперь ему были почти противны!
— Ах, боже
мой, боже
мой! — произнесла, вздохнув, Александра Григорьевна. — России, по-моему, всего нужнее не ученые, не говоруны разные, а верные слуги престолу и хорошие христиане. Так ли я, святой отец, говорю? — обратилась она к настоятелю.
— Все мы, и я и господа чиновники, — продолжал между тем Постен, — стали ему говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и муж, но будет отвечать
по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад… Что же оставалось с подобным человеком делать, кроме того, что я предложил ей
мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
— Очень, вероятно!
По крайней мере, в последнем письме, которое она мне писала, она беспрестанно называет: «
мой добрый, бесценный».
— Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и
мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год
по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
Не выдержало
мое генеральское тело и сомлело перед очьми народными!» По-славянски, знаешь, этак заговорил — черт его знает что такое!
— А вот что такое военная служба!.. — воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя
по временам к водке и выпивая
по четверть рюмки. — Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году
моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: «Благодарю тебя, боже, — сказала она, — я узнаю в нем сына
моего!»
— Боже
мой, боже
мой! — воскликнул он, забегав
по комнате. — Этот Гоголь ваш — лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: «Для чего это ты,
мой милый, шлепнул на пол Репетилова — разве это смешно?» Смешно разве это? — кричал Александр Иванович.
— Знаю,
мой милый ветеран, что — нет!.. — подхватил он, подходя и трепля полковника
по плечу. — Потому-то и шучу с вами так смело.
— Точно так. Отец
мой тридцать лет казначеем! — проговорила она с какою-то гордостью, обращаясь к Павлу, и затем, поведя как-то носом
по воздуху, прибавила: — Какой вид тут у вас прекрасный — премиленький!
— Не столько не хочу, сколько не могу —
по всему складу души
моей, — произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою.
— Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в «Илиаде»,
по чистоте,
по спокойствию,
по правильности линий — те же статуи греческие, — видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг
мой, ты ничего этого не знаешь? — спросил ее в заключение Павел.
То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее
моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое,
по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.
— Вот
по случаю этой-то жизни, — начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, — я и очутился в весьма неприятном положении: отец
мой, у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.
— Это один
мой товарищ, про которого учитель математики говорил, что он должен идти
по гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, — и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства.
Пришла мне мысль — сыграть нам театр, хороший, настоящий, и
мой взгляд
по сему предмету таков, чтобы взять для представления что-нибудь из Шекспира; так как сего великого писателя хотя и играют на сцене, но актеры,
по их крайнему необразованию, исполняют его весьма плохо.
— Что делать-то, Вихров?.. Бедные на мне не женятся, потому что я сама бедна. Главное, вот что — вы ведь знаете
мою историю. Каролина говорит, чтобы я называлась вдовой; но ведь он
по бумагам
моим увидит, что я замужем не была; а потому я и сказала, чтобы сваха рассказала ему все: зачем же его обманывать!
— А
по то, чтобы вы не были крепостными; пока я жив, то, конечно, употреблю все старание, чтобы вам было хорошо, но я умру, и вы достанетесь черт знает кому, и тот, будущий
мой наследник, в дугу вас, пожалуй, начнет гнуть!
«
Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь
мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то,
по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в
моей жизни… Слушай...
Малейшие стоны его, я вообразить не могу, до какой степени раздирали мне сердце, но, впрочем, ты сам знаешь
по собственному опыту, что я в привязанностях
моих пределов не знаю, и вдруг за все это, за всю любовь и службу
моему супругу, я начинаю видеть, что он все чаще и чаще начинает приезжать домой пьяный.
Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, — и что же, за что это предпочтение; наконец, если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только
по одному виду и для света, а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова
мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий — и сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена.
— Приеду, извольте, — отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись
по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой
мой заснул на этот раз таким же блаженным сном, как засылал некогда, устраивая детский театр свой: воздух искусств, веющий около человека, успокоителен и освежающ!
— Разбогател я, господин
мой милый, смелостью своей: вот этак тоже собакой-то бегаючи
по Москве, прослышал, что князь один на Никитской два дома строил; я к нему прямо, на дворе его словил, и через камердинера не хотел об себе доклад делать.
Вижу,
мой товарищ взял за окно
по полтора рубли, а красит его как бы в полтинник.
Извините меня, господа, — продолжал старик, уже обращаясь к прочим гостям, — барин
мой изволил раз сказать, что он меня за отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою того, но так, как
по чувствам
моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний.
— Что я натерпелась, друг
мой,
по приезде из Москвы, я тебе и сказать не могу, — начала Клеопатра Петровна. — Вот если бы не Катишь, — прибавила она, указывая на Прыхину, — я, кажется, я с ума бы сошла.
Девица сия еще в первый раз является в
моем рассказе, а потому я,
по необходимости, должен об ней сказать хоть несколько слов.
— И жаловались, да мало только что-то внимали тому, —
по пословице: рука руку
моет; я бога возблагодарил, как из этой их компании ушел!.. — заключил Добров.
Я в азарте кричу: «Вот, говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!..» Дело, значит, повели уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши там следователи уписали было меня порядочно, да настоятель,
по счастью
моему, в те поры был в монастыре, — старец добрый и кроткий, призывает меня к себе.
Только этот самый барин… отчаянный этакой был, кутила, насмешник, говорит священнику: «Вы, батюшка, говорит, крестьян
моих не забижайте много, а не то я сам с вами шутку сшучу!» — «Да где я их обижаю, да чем их обижаю!» — оправдывается, знаете, священник, а промеж тем в приходе действует по-прежнему.
— На ваше откровенное предложение, — заговорил он слегка дрожащим голосом, — постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения
моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную
мою мечту и цель жизни, а при такого рода занятиях надо быть на все готовым: ездить в разные местности, жить в разнообразных обществах, уехать, может быть, за границу, эмигрировать, быть, наконец, сослану в Сибирь, а
по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.
По возвращении из-за границы первым
моим желанием было узнать, где ты и что ты поделываешь, но от кого было это проведать, решительно недоумевала.
— Сколько угодно, душа
моя, сколько угодно! — отвечал Кергель, разливая глинтвейн
по стаканам.
Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и,
по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она
по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой
мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
Мать
моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня
по одному поручению послали в Париж…
Когда я приехал туда и
по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания
моего в Париже читал, учился, и теперь,
по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир.
Возвращаюсь, однако, к
моему рассказу:
по уходе подрядчика, между братьями сейчас же начался спор, характеризующий, как мне кажется, не только их личные характеры, но даже звания, кои они носят.
По всему было заметно, что Илариону Захаревскому тяжело было слышать эти слова брата и стыдно меня; он переменил разговор и стал расспрашивать меня об деревне
моей и, между прочим, объявил мне, что ему писала обо мне сестра его, очень милая девушка, с которой, действительно, я встречался несколько раз; а инженер в это время распорядился ужином и в своей маленькой, но прелестной столовой угостил нас отличными стерлядями и шампанским.
Домой поехали мы вместе с старшим Захаревским. Ему, по-видимому, хотелось несколько поднять в
моих глазах брата.
— Это вы,
по поручению
моему, депутатом командированы ко мне? — спросил Вихров.
Ничего подобного и в голову герою
моему, конечно, не приходило, и его, напротив, в этом деле заняла совершенно другая сторона, о которой он,
по приезде в город, и поехал сейчас же поговорить с прокурором.