Неточные совпадения
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу:
моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно
по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Мне очень лестно, графиня, что вы так помните
мои слова, — отвечал Левин, успевший оправиться и сейчас же
по привычке входя в свое шуточно-враждебное отношение к графине Нордстон. — Верно, они на вас очень сильно действуют.
— То есть знаю
по репутации и
по виду. Знаю, что он умный, ученый, божественный что-то…. Но ты знаешь, это не в
моей… not in my line, [не в
моей компетенции,] — сказал Вронский.
— Прощайте,
мой дружок, — отвечала графиня. — Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Я просто, по-старушечьи, прямо говорю, что полюбила вас.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и
по дороге Долли обняла Анну. — Милая
моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет
моя жизнь, хорошая и привычная,
по старому».
— Что ж делать? Мне там свиданье, всё
по этому делу
моего миротворства.
Дороги не лучше и не могут быть лучше; лошади
мои везут меня и
по дурным.
— У меня хозяйство простое, — сказал Михаил Петрович. — Благодарю Бога.
Мое хозяйство всё, чтобы денежки к осенним податям были готовы. Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои всё соседи мужики, жалко. Ну, дашь на первую треть, только скажешь: помнить, ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда — посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и выговоришь,
по скольку с тягла. Тоже есть бессовестные и из них, это правда.
— Я это самое сделал после того, как мне объявлен был ею же самой
мой позор; я оставил всё
по старому.
Целый день нынче я должен был делать распоряжения, распоряжения
по дому, вытекавшие (он налег на слово вытекавшие) из
моего нового, одинокого положения.
— Но, друг
мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться, как понял Алексей Александрович
по ее молчанию.
— Душечка, маленький
мой! — проговорила Анна и заплакала так же слабо, по-детски, как плакал он.
— Чувство
мое не может измениться, вы знаете, но я прошу не ездить, умоляю вас, — сказал он опять по-французски с нежною мольбой в голосе, но с холодностью во взгляде.
— Пойду теперь независимо от всех собирать грибы, а то
мои приобретения незаметны, — сказал он и пошел один с опушки леса, где они ходили
по шелковистой низкой траве между редкими старыми березами, в середину леса, где между белыми березовыми стволами серели стволы осины и темнели кусты орешника.
Моя дочь
по закону — не
моя дочь, а Каренина.
— И завтра родится сын,
мой сын, и он
по закону — Каренин, он не наследник ни
моего имени, ни
моего состояния, и как бы мы счастливы ни были в семье, и сколько бы у нас ни было детей, между мною и ими нет связи.
Я нашел это занятие, и горжусь этим занятием, и считаю его более благородным, чем занятия
моих бывших товарищей при дворе и
по службе.
— Нет, ты мне всё-таки скажи… Ты видишь
мою жизнь. Но ты не забудь, что ты нас видишь летом, когда ты приехала, и мы не одни… Но мы приехали раннею весной, жили совершенно одни и будем жить одни, и лучше этого я ничего не желаю. Но представь себе, что я живу одна без него, одна, а это будет… Я
по всему вижу, что это часто будет повторяться, что он половину времени будет вне дома, — сказала она, вставая и присаживаясь ближе к Долли.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь
мое положение. Как я могу желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто будут
мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя.
По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения.
— Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись
по хозяйству,
по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На
мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене, и струбов бы липовеньких нарубил».
«Боже
мой, куда мне?» — всё дальше и дальше уходя
по платформе, думала она.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь
мои страдания?» думал Левин, шагая
по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и, не в силах итти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
«Прежде я говорил, что в
моем теле, в теле этой травы и этой букашки (вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела) совершается
по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи.
И я удивлялся, что, несмотря на самое большое напряжение мысли
по этому пути, мне всё-таки не открывается смысл жизни, смысл
моих побуждений и стремлений.
А смысл
моих побуждений во мне так ясен, что я постоянно живу
по нем, и я удивился и обрадовался, когда мужик мне высказал его: жить для Бога, для души».
— Да
моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и
по науке и
по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба
по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и
мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе
моей может быть поверено.