Неточные совпадения
Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы
не венчались почти полным успехом: по крайней мере, большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга и святых обязанностей; только
один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
Вы знаете, вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала
одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который
не только сам
не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
—
Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только
одно, что дружба, по-моему,
не должна выражаться на
одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно
не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, —
не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
Павлу очень было жаль их, однакож он
не утерпел и, упросив Сашу зарядить ему ружье, выстрелил во вновь прилетевшую стаю; и у него тоже
один воробышек упал; радости Паши при этом пределов
не было!
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее
не были устроены нарочно, только для
одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Егерь и Кирьян сначала пошли было около него, но он вскоре удрал от них вперед, чтобы показать, что он
не боится оставаться
один с медведем.
Маремьяна Архиповна знала, за что ее бьют, — знала, как она безвинно в этом случае терпит; но ни
одним звуком, ни
одной слезой никому
не пожаловалась, чтобы только
не повредить службе мужа.
Он всякий раз, когда беседа между отцом и матерью заходила о службе и о делах,
не проронял ни
одного слова.
Картины эти, точно так же, как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча
один художник, кротчайшее существо, который, тем
не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в том, что к известной эпиграмме.
Еспер Иванович понял, что в душе старика страшно боролись: с
одной стороны, горячая привязанность к сыну, а с другой — страх, что если он оставит хозяйство, так непременно разорится; а потому Имплев более уже
не касался этой больной струны.
Имплева княгиня сначала совершенно
не знала; но так как она
одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно
не было под руками никаких книг, то ей кто-то сказал, что у помещика Имплева очень большая библиотека.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и
один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что
не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было
не от чего…
Она горячо любила Имплева и презирала мужа, но никогда, ни при каких обстоятельствах жизни своей, из
одного чувства самоуважения,
не позволила бы себе пасть.
Они оба обыкновенно никогда
не произносили имени дочери, и даже, когда нужно было для нее посылать денег, то
один обыкновенно говорил: «Это в Спирово надо послать к Секлетею!», а другая отвечала: «Да, в Спирово!».
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю жизнь свою
не бывал ни в
одном каменном доме.
— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего
не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак
не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил
одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— Мне жид-с
один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин,
не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан; как задел за гвоздь,
не попятится уж назад, а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
В
одну из суббот, однако, Павел
не мог
не обратить внимания, когда Плавин принес с собою из гимназии особенно сделанную доску и прекраснейший лист веленевой бумаги.
Павел во всю жизнь свою, кроме
одной скрипки и плохих фортепьян,
не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра, у него как бы вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в
одно и то же время подпрыгивать и плакать.
Точно чудовища какие высились огромные кулисы, задвинутые
одна на другую, и за ними горели тусклые лампы, — мелькали набеленные и
не совсем красивые лица актеров и их пестрые костюмы.
Великий Плавин (за все, что совершил этот юноша в настоящем деле, я его иначе и назвать
не могу), устроив сцену, положил играть «Казака-стихотворца» [«Казак-стихотворец» — анекдотическая опера-водевиль в
одном действий А.А.Шаховского (1777—1846).] и «Воздушные замки» [«Воздушные замки» — водевиль в стихах Н.И.Хмельницкого (1789—1845).].
Публика начала сбираться почти
не позже актеров, и первая приехала
одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только
одно, что он целый день пил и никогда
не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Сыграв «Воздушные замки», актеры побежали переодеваться. Плавин, спешивший из Виктора преобразиться в Грицко,
не забыл, однако, послать
одного неиграющего гимназиста...
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать
одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки,
один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он
не слыхивал.
У Николая Силыча в каждом почти классе было по
одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они
не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться
не смели, чтобы
не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по
одной дороге, хотя Павлу это было и
не по пути).
Юный герой мой сначала и
не понимал хорошенько, зачем это Николай Силыч все больше в
одну сторону склонял разговор.
Результатом этого разговора было то, что, когда вскоре после того губернатор и полицеймейстер проезжали мимо гимназии, Павел подговорил товарищей, и все они в
один голос закричали в открытое окно: «Воры, воры!», так что те даже обернулись, но слов этих, конечно, на свой счет
не приняли.
В
один из последних своих походов за охотой, Николай Силыч и Павел зашли верст за пятнадцать, прошли потом огромнейшее болото и
не убили ничего; наконец они сели на кочки. Николай Силыч, от усталости и неудачи в охоте, был еще более обыкновенного в озлобленном расположении духа.
Все эти толкованья сильно запали в молодую душу моего героя, и
одно только врожденное чувство приличия останавливало его, что он
не делал с начальством сцен и ограничивался в отношении его глухою и затаенною ненавистью.
Княгиня-то и отпустила с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей
не с кем: с
одной горничной княгиня ее отпустить
не желала, а сама ее везти
не может, — по Москве, говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним дорогам и жива бы
не доехала…
— Одна-с, — отвечала та, прислушавшись немного. — Вот, батюшка, — прибавила она Павлу, — барыня-то эта чужая нам, а и в деревню к нам приезжала, и сюда сейчас приехала, а муженек хоть и сродственник, а до сих пор
не бывал.
Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз, как та поехала с Павлом в
одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней
не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
— Совсем уж
один останусь! — проговорил Павел и сделался так печален, что Мари, кажется,
не в состоянии была его видеть и беспрестанно нарочно обращалась к Фатеевой, но той тоже было, по-видимому,
не до разговоров. Павел, посидев немного, сухо раскланялся и ушел.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела,
не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он
один там у нас сидит и дожидается вас».
Одна только совершенно юношеская неопытность моего героя заставляла его восхищаться голубоокою кузиною и почти совершенно
не замечать стройную, как пальма, m-me Фатееву.
— Полноте, бог с вами! — воскликнул Павел. —
Один ум этого человека
не позволит ему того говорить.
Отдача сына на казну, без платы, вряд ли
не была для полковника
одною из довольно важных причин желания его, чтобы тот поступил в Демидовское.
— А про то, что все
один с дяденькой удумал; на, вот, перед самым отъездом, только что
не с вороной на хвосте прислал оказать отцу, что едешь в Москву!
— Да, но это все
одно!.. «Я, говорит, совершенно
не способен к этому крючкотворству».
— Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила… Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда
не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в
одном салоне.
— Она могла бы и
не играть, — говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), — от нее для балета нужен только ритм — такт. Достаточно барабана
одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.
— Нельзя же все этим объяснять, — воскликнул Павел, —
одною подлостью история
не делается; скорее причина этому таится в самом племени околомосковском и поволжском.
— Зачем?.. На кой черт? Чтобы в учителя прислали; а там продержат двадцать пять лет в
одной шкуре, да и выгонят, —
не годишься!.. Потому ты таблицу умножения знаешь, а мы на место тебя пришлем нового, молодого, который таблицы умножения
не знает!
— Да, подите, — люди разве рассудят так!.. Никто этого
не знает, да и знать
не хочет!.. Я здесь совершенно
одна, ни посоветоваться мне
не с кем, ни заступиться за меня некому! — проговорила m-me Фатеева и заплакала горькими-горькими слезами.
Огурцов из шкафчика достал два стакана, из которых
один, почище, поставил перед Павлом, а другой, совершенно грязный, перед хозяином, и принялся разливать вино, опасаясь, чтобы
не пролить из него капельки.
Павлу тогда и в голову
не приходило, что он в этом старике найдет себе со временем, в
одну из труднейших минут своей жизни, самого верного и преданного друга.
Мысль, что она
не вышла еще замуж и что все эти слухи были
одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел
одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами.
Оставшись
один, Павел непременно думал заснуть, потому что он перед тем только две ночи совершенно
не спал; но, увы, диван — от положенной на нем аккуратно Ванькой простыни —
не сделался ни шире, ни покойнее.
Павел, чтоб спастись от
одного этого храпа, решился уйти к заутрени и, сам
не зная — куда пришел, очутился в церкви девичьего Никитского монастыря.