Неточные совпадения
Куцка!» — кричит Титка, и Куцка, — действительно куцая, дворовая собака, — соскакивает
как бешеная с сеновала, где она спала, и бежит
за ними…
— Только что, — продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина и
как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула
за кустик, гляжу, а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
У него никогда не было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто не читал детских книжек, а он прямо схватился
за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто
как бы не лелеяло и не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра и учение все задавали ему задачи больше его лет.
Маремьяна Архиповна знала,
за что ее бьют, — знала,
как она безвинно в этом случае терпит; но ни одним звуком, ни одной слезой никому не пожаловалась, чтобы только не повредить службе мужа.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь
как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил
за то; дадут еще третий, и под суд!
— Не знаю, — начал он,
как бы более размышляющим тоном, — а по-моему гораздо бы лучше сделал, если бы отдал его к немцу в пансион… У того, говорят, и
за уроками детей следят и музыке сверх того учат.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить
за Павла; а Вихров и от него,
как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
Тотчас же,
как встали из-за стола, Еспер Иваныч надел с широкими полями, соломенную шляпу, взял в руки палку с дорогим набалдашником и, в сопровождении Павла, вышел на крыльцо.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили
как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж
за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Симонов был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал —
какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— Что
за экзамен теперь,
какие глупости! — почти воскликнул тот.
— Мне жид-с один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан;
как задел
за гвоздь, не попятится уж назад, а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
Плавин шел по ней привычной ногой, а Павел, следовавший
за ним, от переживаемых ощущений решительно не видел, по
какой дороге он идет, — наконец спотыкнулся, упал в яму, прямо лицом и руками в снег, — перепугался очень, ушибся.
Точно чудовища
какие высились огромные кулисы, задвинутые одна на другую, и
за ними горели тусклые лампы, — мелькали набеленные и не совсем красивые лица актеров и их пестрые костюмы.
Вслед
за этой четой скоро наполнились и прочие кресла, так что из дырочки в переднем занавесе видны стали только
как бы сплошь одна с другой примкнутые головы человеческие.
Все гимназисты с любопытством последовали
за ним. Они знали много случаев,
как Дрозденко умел распоряжаться с негодяями-мальчишками: ни сострадания, ни снисхождения у него уж в этом случае не было.
— Очень мне нужно верить ему или не верить, — отвечал Плавин, — досадно только, что он напился
как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! — прибавил он и повернулся к стене; но не
за то ему было досадно на Николая Силыча!
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить с ружьем. Павел,
как мы знаем, в детстве иногда бегивал
за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это было и не по пути).
Дрозденко ненавидел и преследовал законоучителя, по преимуществу,
за притворство его, —
за желание представить из себя какого-то аскета, тогда
как на самом деле было совсем не то!
— А на
какую же указывать ему? На турецкую разве? Так той он подробно не знает. Тем более, что он не только мысли, но даже обороты в сочинении своем заимствовал у знаменитых писателей, коих, однако,
за то не наказывали и не судили.
Вошла Мари и вслед
за ней — ее подруга; это была молодая, высокая дама, совершенная брюнетка и с лицом,
как бы подернутым печалью.
— Надеюсь; но так
как нельзя же всю жизнь быть обманщиком, а потому я и счел
за лучшее выучиться.
Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз,
как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто
за ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый же раз,
как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
— И знаете,
за какое стихотворение?
Совестливые до щепетильности, супруг и супруга — из того, что они с Павла деньги берут, — бог знает
как начали
за ним ухаживать и беспрестанно спрашивали его: нравится ли ему стол их, тепло ли у него в комнате?
Все это в соединении с постом, который строжайшим образом наблюдался
за столом у Крестовниковых, распалило почти до фанатизма воображение моего героя, так что к исповеди он стал готовиться,
как к страшнейшему и грознейшему акту своей жизни.
— Ну
как уж не мешает, кто
за этим пошел… Епитимью бы надо на вас положить
за то… «Ныне отпущаеши раба твоего, господи…» Ну, целуйте крест и ступайте. Посылайте, кто там еще есть.
В доме Крестовниковых,
как и водится, последовало
за полнейшим постом и полнейшее пресыщение: пасха, кулич, яйца, ветчина, зеленые щи появились
за столом, так что Павел, наевшись всего этого, проспал,
как мертвый, часов до семи вечера, проснулся с головной болью и, только уже напившись чаю, освежился немного и принялся заниматься Тацитом [Тацит (около 55 — около 120) — древнеримский историк.].
Павел даже не ожидал, в
какой восторг приведет этот успех Семена Яковлевича и супругу его.
За обедом, почти с первого блюда, они начали пить
за его здоровье и чокаться с ним.
Ванька не только из грамоты ничему не выучился, но даже, что и знал прежде, забыл; зато — сидеть на лавочке
за воротами и играть на балалайке
какие угодно песни, когда горничные выбегут в сумерки из домов, — это он умел!
Полковник по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом,
как бы сообразив что-то такое и произнося больше сам с собой: «Разве вот что сделать!» — вслед
за тем крикнул во весь голос...
Самый дом и вся обстановка около него
как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо — отперто; даже на окне, в зале,
как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, «Что
за чудо, уж не воротились ли они из Москвы?» — подумал он и пошел в самый дом.
— Да, он мне очень предан; он меня обыкновенно провожал от Имплевых домой; я ему всегда давала по гривенничку на чай, и он
за это получил ко мне какую-то фанатическую любовь, так что я здесь гораздо безопаснее, чем в какой-нибудь гостинице, — говорила m-me Фатеева, но сама,
как видно, думала в это время совсем об другом.
— Что ж вам
за дело до людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну и пусть себе судят,
как хотят! — А что, Мари, скажите, знает эту грустную вашу повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
— Да, знаю, знаю,
за тебя мне бог все это мстит! — говорил он, кивая своему видению,
как бы старому приятелю, головой…
— Была, — отвечал Макар Григорьев и потом, заметив, что утомление и тоска на лице Павла
как бы увеличились, он прибавил: — Что же я
за дурак этакой, вам покушать, чай, надо.
—
Как это возможно, что у нас готовилось!.. Щи какие-нибудь пустые, — возразил Макар Григорьев, вслед
за тем встал и, приотворив немного дверь в сени, крикнул: — Эй, Огурцов!
Как ни не хотелось Павлу, однако он исполнил желание дяди и спрятался
за драпировку.
—
Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят;
за неволю дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?
— Да нашу Марью Николаевну и вас — вот что!.. — договорилась наконец Анна Гавриловна до истинной причины, так ее вооружившей против Фатеевой. — Муж ее как-то стал попрекать: «Ты бы, говорит, хоть с приятельницы своей, Марьи Николаевны, брала пример —
как себя держать», а она ему вдруг говорит: «Что ж, говорит, Мари выходит
за одного замуж, а сама с гимназистом Вихровым перемигивается!»
Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж
за другого и в то же время,
как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.
Мари, оставшись одна, задумалась. «
Какой поэтический мальчик!» — произнесла она сама с собою. — «Но
за что же он так ненавидит меня?» — прибавила она после короткого молчания, и искренняя, непритворная грусть отразилась на ее лице.
—
Как это, например, хорошо его стихотворение, — подхватил Павел, желавший перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. — «К красавице», где он говорит, что когда б он богом был, то он отдал бы
за ее поцелуй власть над ангелами и над дьяволами… У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался
за то.
— Что
за глупости такие! — проговорил,
как бы невольно, несколько потупляясь, Неведомов.
— Садитесь, пожалуйста! — сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему
за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана; из его позы видно было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать. [Посибаритничать — жить в праздности и роскоши. От названия древнегреческого города Сибарис, о жителях которого ходила молва
как о людях изнеженных.]
Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера [Шиллер Фридрих (1759—1805) — великий немецкий поэт.],
за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его,
как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов.
M-me Гартунг, жившая,
как мы знаем,
за ширмами, перебиралась в этот день со всем своим скарбом в кухню.
Салов, заметно сконфуженный тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел
как на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это, послал нарочно
за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили.
— Так
как вы, Иван, сберегли барина и привезли его мне жива и невредима, то вот вам
за это двадцать пять рублей награды!..
Словом, он знал их больше по отношению к барям,
как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником —
за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.