Роковой обет

Эллис Питерс, 1984

Действие романа «Роковой обет» (1984) происходит в Англии XII◦века, где бушует пожар гражданской войны. Предательски убит благородный рыцарь, а его наследник исчез, возбудив подозрения. В числе гостей, приехавших в обитель святых Петра и Павла, находятся неразлучные друзья Мэтью и Сиаран. Однако проницательный глаз брата Кадфаэля замечает в их отношениях что-то необычное. Что же за роковой обет заставил этих двоих пуститься в дорогу?

Глава третья

Семнадцатого июня искусно сработанную дубовую раку с останками святой Уинифред, запечатанную, богато отделанную серебром, со всем надлежащим почтением вынесли из монастырской церкви и доставили в часовню Святого Жиля, где мощам предстояло дожидаться знаменательного дня — двадцать второго июня.

Погода стояла чудесная: на небе ни облачка, но и ласковое солнышко не припекает — в самый раз для путешествия. Уже к восемнадцатому июня стали прибывать первые паломники, все предвещало в ближайшие дни настоящий наплыв.

Брат Кадфаэль наблюдал за отбытием реликвий в достославное путешествие с чувством легкой вины, от которой никак не мог избавиться, хотя и уверял Хью, что в ту летнюю ночь в Гвитерине он не мог поступить иначе. Он чувствовал, что святая — плоть от плоти Уэльса и должна покоиться там, где будет слышать родную валлийскую речь, в родной земле, где она безмятежно пролежала несчетные годы, совершая маленькие, милые чудеса для своего народа. Нет, он не мог поверить в то, что допустил ошибку, но… Если бы она только глянула в его сторону и удостоила кивка или одобрительной улыбки!

Озираясь по сторонам, в садик зашел недавно прибывший паломник. Следуя указаниям брата Дэниса, он разыскивал собрата по ремеслу. Кадфаэль был занят прополкой тесно засаженных грядок с мятой, тимьяном и петрушкой. Весной и солнце пригревало, и дождик поливал в самую меру, так что всходы задались; правда, и сорной травы повылезло немало, а потому в этот послеобеденный час монах трудился не покладая рук. Заслышав чьи-то шаги, Кадфаэль поднялся с колен и обернулся.

Напротив стоял дочерна загорелый брат, который телосложением напоминал его самого, хотя и был лет эдак на пятнадцать моложе. Они смотрели друг на друга в упор — коренастые, крепко сколоченные монахи одного ордена и воистину братья.

— Ты, должно быть, и есть брат Кадфаэль, — промолвил гость густым мелодичным голосом. — Брат попечитель странноприимного дома объяснил мне, как тебя найти. Меня зовут брат Адам, я из Ридинга, садовник и травник, как и ты, хоть и не столь искусный, а о твоих уменьях наслышаны даже на юге, в нашей обители.

Он говорил это, с восторгом оглядывая редкостные сокровища брата Кадфаэля — восточные маки, вывезенные из Святой земли и заботливо взлелеянные здесь, в саду, и нежные теплолюбивые фиги, ухитрившиеся пышно расцвести у северной стены под ласковыми лучами солнца. Круглое, гладко выбритое лицо пришельца порозовело от восхищения и зависти. Дюжий монах производил впечатление человека, уверенного в себе: такого лучше не задевай — спуску не даст. Кадфаэлю гость пришелся по душе.

— Добро пожаловать, брат, рад приветствовать тебя в нашей обители, — сердечно промолвил Кадфаэль, — надеюсь, ты останешься на праздник нашей святой? Скажи, а место для ночлега тебе уже подыскали? У нас нарочно оставлено несколько свободных топчанов на случай приезда братьев из других обителей — таких как ты.

— Наш аббат послал меня из Ридинга с поручением в дочернюю обитель в Леоминстере, — сказал брат Адам, пробуя пальцем ноги щедро удобренную почву возделанной грядки и приподняв бровь в знак признания отменного качества работы. — А я попросил у него дозволения заглянуть в ваше аббатство и побывать на празднике перенесения мощей святой Уинифред и получил его. Не часто выпадает случай побывать так далеко на севере, и было бы жаль упустить такую возможность.

— Так тебе уже нашли подходящее место?

И впрямь: нельзя же такого гостя — брата Бенедиктинского ордена, садовника и травника — поместить в странноприимном доме с мирянами. Кадфаэлю польстил восторженный блеск в глазах брата Адама — потому-то он и стремился сойтись с ним поближе.

— Не беспокойся, брат, меня встретили очень радушно и устроили рядом с послушниками.

— Коли так, будем соседями, — обрадовался Кадфаэль, — а сейчас давай-ка пройдемся, я покажу тебе все, что стоит посмотреть. Главные-то наши сады раскинулись вдоль берега реки — это на дальнем конце предместья, ну а этот я насадил сам, собственными руками. И если у меня найдется что-нибудь нужное для тебя, я с радостью дам тебе семена или рассаду.

Оба монаха зашагали по тропинке между грядками, ведя обстоятельную и чрезвычайно приятную для обоих беседу. Им было что рассказать друг другу о садах и огородах своих обителей. Брат Адам из Ридинга имел острый и наметанный глаз, и не приходилось сомневаться в том, что домой он отправится нагруженный трофеями. Он восхищался аккуратностью и образцовым порядком, царившими в сарайчике Кадфаэля, гирляндами шуршащих сушившихся трав, свисавших с потолочных балок и навесов кровли, и выстроившимися дружными рядами кувшинами, флягами и бутылями. К тому же Адам, в свою очередь, дал Кадфаэлю ряд полезных советов. Травники настолько увлеклись разговором, что день пролетел незаметно. Когда перед самой вечерней они наконец вернулись на монастырский двор, там уже царило предпраздничное оживление.

К конюшням под уздцы вели лошадей, в странноприимный дом вносили тюки и седельные сумы. Пожилой важный господин, приехавший верхом, направлялся к церкви, дабы сразу, не откладывая, преклонить колени перед алтарем. Следом за ним семенил слуга. Юные послушники брата Павла гурьбой столпились у ворот и во все глаза таращились на прибывающих. Правда, проходивший мимо брат Жером, как всегда, с важным видом спешивший куда-то по поручению приора, шуганул мальчишек, но едва он пропал из виду, они тотчас снова сбились в стайку. На улице собралась кучка любопытных жителей предместья — им тоже хотелось поглазеть на гостей. Подле них с возбужденным лаем бегали собаки.

— Завтра, — заметил Кадфаэль, глядя на эту картину, — народу будет куда как больше. Это еще только начало. Если и дальше продержится такая прекрасная погода, праздник нашей святой удастся на славу.

«И она поймет, что все это устроено в ее честь, — подумал монах, — хоть и находится далеко отсюда. И кто знает, может, заглянет к нам по доброте души. Расстояние для святой не помеха — она в мгновенье ока перенесется куда ей угодно».

Весь следующий день напролет странноприимный дом гудел, как улей, пополняясь все новыми гостями. Паломники прибывали с утра до вечера, кто поодиночке, кто в компании, ибо многие, повстречавшись по дороге, познакомились и приятно скоротали неблизкий путь вместе. Одни приходили пешком, другие приезжали на низкорослых лошадках. Одни были здоровы и веселы и явились на праздник из простого любопытства, многие собрались из окрестных селений, но немало было и прибывших издалека, причем иные из них приковыляли на костылях. Слепых приводили их зрячие друзья и родные. Недужных было, пожалуй, больше всего: страдавшие хромотой, ломотой в суставах, слабостью в ногах, покрытые гнойниками и язвами — все они чаяли получить облегчение своих страданий.

День брата Кадфаэля, поделенный между церковью и садом, протекал в обычных, повседневных трудах, но при этом он находил время присматриваться к деловитой суете большого монастырского двора. Монах не обошел вниманием ни одного из прибывших, правда, пока никто из них не выделялся из общей массы. Впрочем, те из них, кто нуждается в его услугах, так или иначе найдут к нему дорогу, и он, само собой, постарается сделать для них все, что в его силах.

Но одну женщину монах все же приметил. Шурша юбками, она шла от ворот к странноприимному дому, неся на руке корзину со свежевыпеченным хлебом и маленькими лепешками. Дело было вскоре после заутрени, и женщина, скорее всего, возвращалась из предместья, с рынка. «Знать, рачительная хозяйка, — подумал монах, — коли не поленилась подняться ни свет ни заря да сбегать на рынок. Такая знает, что ей нужно, и не станет полагаться на аббатских хлебопеков».

Плотной, цветущей, уверенной в себе женщине можно было дать на вид лет пятьдесят. Одета она была в неброское и скромное, но шитое из добротной материи платье. Из-под шали, покрывавшей голову, виднелся туго повязанный белый плат. Ростом она, может, и не вышла, зато держалась прямо и оттого казалась выше. Круглое полное лицо украшали большие живые глаза, а выступающий подбородок указывал на решительный и твердый характер.

Незнакомка быстро исчезла в дверях странноприимного дома, да и видел Кадфаэль ее лишь мельком, однако она произвела на него приятное впечатление, и, когда, выйдя из церкви, монах снова заметил эту женщину, он сразу ее узнал. На сей раз она — и не без основания — напомнила ему наседку с растопыренными крыльями, подгоняющую своих цыплят. Двое птенцов, и впрямь поспешавших перед нею, были наполовину скрыты ее пышными юбками в многочисленных складках. Выглядела она основательно и благообразно, чувствовалось, что эта женщина полна кипучей энергии и, при всем своем добродушии, не прочь покомандовать. Она по-матерински обхаживала своих юных подопечных, и видно было, что за ее широкими юбками они как за каменной стеной. Кадфаэль невольно проникся приязнью к этой женщине, исполненной доброты и жизненных сил.

После полудня монах работал в своем маленьком королевстве. Он собирал целебные снадобья, которые намеревался отнести в приют Святого Жиля, чтобы в эти праздничные дни тамошние призреваемые ни в чем не испытывали нужды. В это время он и думать не думал ни о женщине, ни о других обитателях странноприимного дома, ведь покуда никто из них не обратился к нему за помощью. Кадфаэль укладывал в маленькую коробочку пилюли от кашля, мази от зуда и сухости в горле, когда на пороге сарайчика появилась внушительная фигура и послышался грудной женский голос:

— Прошу прощения за беспокойство, брат, но мне посоветовал обратиться к тебе брат Дэнис, и он же объяснил, как тебя найти.

В дверях, закрывая собой проем, подбоченясь и высоко подняв голову, стояла та самая запомнившаяся монаху особа. Взгляд ее больших ярко-голубых глаз с редкими белесыми ресницами был решительным и сосредоточенным.

— Видишь ли, брат, — доверительно пояснила она, — все дело в моем племяннике. Это сынок моей сестрицы, которая по дурости выскочила за какого-то беспутного валлийца из Билта. Нынче он помер, а следом за ним и она, бедняжка, отдала Богу душу. Двое ее детишек остались сиротами, и на всем белом свете некому, кроме меня, о них позаботиться. А я и сама мужа схоронила и унаследовала его ремесло, только вот ребятишек мне в утешение Бог не послал. Не скажу, чтобы я не могла управляться с работой или с работниками, — за двадцать лет замужества я нехудо выучилась ткацкому ремеслу, но, конечно, если бы мне сын помогал, дело бы ладилось лучше. Но видать, Господь судил иначе, да и племянник, сестрицын сынишка, радует мне душу. Ей-богу, брат, здоровый или больной, по мне, он самый славный, милый паренек, какого только свет видел. А уж какой терпеливый — ты только подумай, брат, такую боль сносит и вовсе не жалуется. А у меня сердце кровью обливается. Потому-то я к тебе и пришла.

Кадфаэль уловил мгновение, когда говорливая гостья остановилась, чтобы перевести дух, и торопливо промолвил:

— Добро пожаловать, достойная госпожа. Заходи. Поведай, какой недуг мучает твоего парнишку, и поверь: все, что можно для него сделать, будет сделано. Но все же мне не помешает встретиться с ним — кто лучше его самого сможет рассказать о его болезни. Ну а пока присаживайся поудобнее и говори — я тебя слушаю.

Гостья уверенно ступила через порог и уселась на лавку возле стены, широко раскинув свои пышные юбки. Взгляд ее обежал полки, уставленные горшочками и флягами, развешенные гирлянды трав, жаровню, бутылки и склянки. Судя по выражению лица, увиденное, несомненно, возбудило в ней любопытство, однако она ничуть не была заворожена ни этими таинственными предметами, ни самим их владельцем.

— Я родом из-под Кэмпдена, брат, а весь тамошний народ промышляет ткачеством — так уж повелось. Муж мой был ткачом, и отец его, и дед, и даже кличут их Виверы, что на нашем саксонском наречии и значит — ткачи. Потому и меня зовут Элис Вивер, и нынче я тружусь в мастерской покойного мужа точно так же, как раньше он. Ну а сестрица моя младшая — я ее уже поминала — сбежала с тем непутевым валлийцем, да оба они и преставились. Я как прознала про это, тут же послала за детишками — пусть, думаю, со мной живут, как-никак родня. Старшенькой нынче уж восемнадцать — девушка славная, работящая, и я, брат, так тебе скажу: все сделаю, чтобы подыскать ей доброго жениха, хотя и то правда, что жаль будет лишиться такой помощницы. Уж больно она ловкая, сноровистая, ну и понятное дело, крепкая да здоровая — не то что парнишка. Всем хороша девчонка, только вот окрестили ее в честь какой-то никому не ведомой валлийской святой — Мелангель. Слыхал ты когда-нибудь хоть что-то подобное?

— Так ведь я и сам валлиец, — добродушно отозвался Кадфаэль, — и знаю, что вам, англичанам, непросто выговорить наши имена.

— Ну да ладно, зато у мальца имечко коротенькое и простое — Рун, вот как его назвали. Ему сейчас шестнадцать лет, на два годочка моложе сестры, да здоровья ему Бог не дал. И росточку-то он подходящего, и с лица пригож, но вот беда: еще с малолетства не заладилось у него что-то с правой ногой. Ступня у него скрючена, да и вся нога такая слабая, что он не то что ходить, но и стоять на ней не может. Чуть обопрется на ступню, она и подворачивается — вот он и волочит ногу. Приходится ходить на костылях. Я привела его к вам в надежде, что добрая святая что-нибудь для него сделает. Но ему стоило больших трудов добраться досюда, хоть мы и пустились в дорогу три недели назад и то и дело останавливались на отдых.

— Неужели он всю дорогу прошел пешком? — удивился монах.

— А как же иначе? Я не настолько богата, чтобы держать больше одной лошади, а та, что есть, нужна дома в хозяйстве. Слава Богу, по пути попадались добрые люди, пару раз возчики его подвозили, ну а остальной путь пришлось парнишке тащиться на костылях. Но что поделаешь, брат, верно, и другим калекам не легче было добираться до вашей обители. Теперь-то, слава Богу, он здесь, благополучно устроен в странноприимном доме и, ежели моя молитва будет услышана, вернется домой на своих ногах. Но пока здесь он страдает не меньше, чем дома.

— Тебе надо привести его ко мне, — сказал Кадфаэль. — Нужно выяснить, в чем причина его боли. Больно ли ему только при ходьбе или в покое тоже? Кости у него ноют, суставы или что другое?

— Хуже всего бывает ему ночью. Дома я частенько слышу, как он стонет от боли, правда тихонько, потому как старается нас не тревожить. Спит он плохо, а бывает, что всю ночь промается, да так глаз и не сомкнет. Кости у него ноют — это верно, но беда в том, что в икре-то ну ровно узлы завязаны. Они-то вроде бы и болят больше всего.

— Сдается мне, — рассудил Кадфаэль, — что этому горю можно как-то помочь. Попробовать стоит, хуже-то не будет. И на худой конец у меня есть питье, которое приглушает боль и помогает заснуть.

— Ты только не подумай, брат, что я не доверяю святой, — забеспокоилась госпожа Вивер, — но ведь парнишка совсем изведется, пока будет дожидаться от нее чуда. Я так скажу: почему болезному пареньку, пока суд да дело, не попросить помощи у простого смертного, ежели тот, как, к примеру, ты, добрый христианин, у которого и знания есть, и вера?

— Почему бы и нет, — охотно согласился Кадфаэль. — Самый малый из нас по воле Божией может снискать благодать, даже если не достоин такой милости. А парнишке скажи: пусть придет ко мне. Нам надо с ним потолковать с глазу на глаз. В странноприимном доме, известное дело, шум да толкотня, а здесь нам никто не помешает.

Госпожа Вивер выяснила все, что хотела, и поднялась, собираясь уходить, однако, как видно, она еще не наговорилась, а потому завела разговор о трудном путешествии, добрых попутчиках и о нагонявших их по дороге паломниках.

— Там, — сказала она, указывая на видневшуюся за изгородью стену странноприимного дома, — не одному Руну потребуется твоя помощь. Несколько дней назад мы повстречались с двумя молодыми людьми и дальше добирались вместе, потому как шли они так же медленно, как и мы. И вот ведь какое дело: один из этих парней вполне бодр и здоров, но не мог обогнать своего приятеля, а тот, бедолага, отшагал босиком, почитай, еще больше миль, чем мой Рун на костылях. А уж ноги-то разбил — глянешь, и жалость берет. Нет бы ему хоть тряпицами обвязать. Но куда там — ни в какую! Я, говорит, принес обет пройти босым весь путь паломничества. И мало того, на шее у него висит здоровенный железный крест, такой тяжелый, что и шею, и грудь бедняге натерло до крови, но он и его никогда не снимает, потому что это тоже часть данного обета. Я-то, грешным делом, никак в толк не возьму, зачем приличному с виду юноше эдак себя мучать, но сам знаешь, брат, люди порой и не такое способны учудить. Небось этот парень рассчитывает таким образом заслужить себе великую милость. Ну а пока он здесь, в обители, ты мог бы дать ему какую-нибудь мазь для ног — уж это-то, наверное, обет не запрещает. Может, послать его к тебе, а? Дружок-то его, Мэтью, выручил мою девочку, когда какие-то сумасбродные всадники, что неслись по дороге сломя голову, чуть не сшибли в канаву, а потом всю дорогу тащил ее узлы, а она была здорово нагружена, потому как я помогала идти Руну. По правде говоря, брат, сдается мне, этому малому приглянулась наша Мелангель: уж больно он был внимателен к ней, пока мы шли вместе. Пожалуй, что не меньше, чем к своему другу, хотя, надо признать, от того все же не отходил ни на шаг. Обет есть обет — тут уж ничего не попишешь, и, ежели кому втемяшилось истязать себя по доброй воле, разве другой может ему помешать? Этот Мэтью — верный друг и надежный спутник и приятеля своего никогда не покидает.

Мистрис Вивер уже ступила за порог и вдохнула пьянящий аромат напоенных солнцем трав, но тут обернулась и добавила:

— Там, в странноприимном доме, разный люд собрался: иные называют себя паломниками и корчат из себя святош, но я бы им нипочем не доверилась — от таких лучше держаться подальше. Правда, мошенники куда угодно пролезут, хоть в святую обитель.

— Это верно, — усмехнулся Кадфаэль, — покуда в святых обителях не переведутся деньжата или другие ценности, какие можно прибрать к рукам, от мошенников никуда не деться.

Неизвестно, говорила ли мистрис Вивер со своим странным попутчиком или нет, но не прошло и получаса после ее ухода, как Мэтью и его друг пришли в садик брата Кадфаэля, оказавшись там даже раньше, чем ее племянник Рун.

Кадфаэль вновь занимался прополкой, когда услышал, что к нему пожаловали гости. Гравий тропинки поскрипывал в такт медленным, осторожным шагам одного. Второй шел почти бесшумно, с опаской ступая израненными ногами по прохладной траве. Если какие-то звуки и выдавали его приближение, это были долгие тяжкие вздохи, говорившие о боли и страдании. Еще не успев распрямиться и повернуть голову, Кадфаэль уже понял, кто к нему пришел.

Молодые люди, темноволосые и темноглазые, были примерно одного возраста — лет двадцати пяти — двадцати шести, сходного телосложения, выше среднего роста, хотя один из них горбился оттого, что ему было тяжело идти, и, несомненно, походили друг на друга, правда не до такой степени, чтобы их можно было принять за братьев или близких родственников. Один из них загорел сильнее, как будто больше времени проводил под открытым небом. У него были широкие скулы, волевой подбородок и на удивление непроницаемое лицо человека, умеющего скрывать свои чувства. У другого — добровольного страдальца — лицо было продолговатым, подвижным и выразительным, с высокими скулами и впалыми щеками. Губы его были плотно сжаты то ли от боли, которая сейчас его донимала, то ли от какой-то постоянно сжигавшей его страсти. Похоже, что он не отличался сдержанностью и нередко давал волю гневу. Мэтью молча шел рядом с другом, не сводя с него заботливого взгляда.

Припомнив все, что выложила ему словоохотливая мистрис Вивер, Кадфаэль глянул на распухшие, потрескавшиеся босые ноги молодого человека, а потом на его шею. Она была обмотана полотняной тряпицей, но то ли он не сразу догадался ею воспользоваться, то ли она была слишком тонкой, но ткань пропиталась кровью. На прочной, но очень тонкой, глубоко впивавшейся в тело бечевке висел тяжелый крест в оправе в виде листьев, выглядевшей как золотая. И чего ради молодой человек обрек себя на такую муку? Неужто он и вправду убежден, что, истязая себя, угождает Богу или святой Уинифред?

Лихорадочно блестевшие глаза уставились на монаха, и тихий голос произнес:

— Ты, наверное, брат Кадфаэль? Мне рассказал о тебе брат попечитель лазарета. Он говорил, что у тебя есть мази и бальзамы, которые могли бы мне помочь. Если, — добавил он, сверкая глазами, — мне вообще что-то может помочь.

Последние слова заставили Кадфаэля повнимательнее присмотреться к молодому человеку, но он, ни о чем не спрашивая, провел обоих приятелей в сарайчик и заботливо усадил добровольного мученика на скамью. Мэтью зашел внутрь и остался стоять возле открытой двери, но стоял так, чтобы не загораживать свет.

— Ты проделал босиком немалый путь, — промолвил Кадфаэль, опускаясь на колени и осматривая израненные ноги, — была ли нужда в таких мучениях?

— А как же. Я не настолько ненавижу себя, чтобы страдать безо всякой причины.

Молчаливый молодой человек, стоявший у порога, вздрогнул, но ничего не сказал.

— Я связан обетом и не нарушу его, — заявил босоногий паломник и, по всей видимости предвидя дальнейшие расспросы, продолжил: — Меня зовут Сиаран, мать моя из Уэльса, и я собираюсь вернуться в родные края, дабы жизнь моя завершилась там, где она началась. Ты видишь раны на моих ногах, брат, но поверь: не они заставляют меня страдать больше всего. Меня терзает страшный, неизлечимый недуг, к счастью, он не заразный, но, увы, я обречен.

«Возможно, это и правда», — подумал Кадфаэль, протирая сбитые на острых камнях ступни очищающим настоем. Лихорадочный блеск глубоко посаженных глаз вполне мог быть отсветом пламени, пожиравшего этого человека изнутри. Правда, сидевший в свободной позе молодой человек не выглядел истощенным, но болезнь не обязательно сказывается на внешности.

Говорил Сиаран тихим, но твердым и решительным голосом, и, если и впрямь был уверен, что скоро умрет, должно быть, успел свыкнуться с этой мыслью.

— Я отправился в покаянное паломничество во имя спасения бессмертной души, — промолвил он, — а это гораздо важнее, нежели исцеление бренного тела. Босой и отягощенный веригами, я поклялся пешком пройти путь до обители в Абердароне, дабы после смерти удостоиться чести быть погребенным на священном острове Юнис-Энсли, где сама почва состоит из праха несчетного множества святых.

— По моему разумению, — мягко заметил Кадфаэль, — добиться этого можно было бы и явившись туда обутым — лишь бы душа была исполнена смирения.

Впрочем, цель, которую поставил перед собой этот молодой человек, была понятна Кадфаэлю, как и всякому, в чьих жилах текла валлийская кровь. Абердарон расположен на самой оконечности Ллейнского полуострова, на пустынном морском берегу, неподалеку от почитаемого кельтской церковью острова, ставшего для многих местом последнего упокоения. В тамошней обители никому не отказывали в гостеприимстве.

— Не подумай, будто я сомневаюсь в необходимости твоей жертвы, но, на мой взгляд, самоистязание свидетельствует скорее о гордыне, нежели о смирении.

— Может, ты и прав, — отстраненно отозвался Сиаран, — но тут уж ничего не поделаешь. Я связан обетом.

— Это верно, — вмешался в разговор стоявший у двери Мэтью. Голос его звучал отрывисто, но спокойно, глуше, чем у Сиарана. — Накрепко связан. Да и я тоже — не меньше, чем он.

— Вряд ли вы связаны одним и тем же обетом, — суховато заметил Кадфаэль.

Мэтью был обут в крепкие, добротные башмаки, малость стоптанные, но надежно защищавшие его ноги от дорожных камней.

— Ты прав. Я принес иной обет, но он столь же нерушим, как и обет Сиарана.

Кадфаэль опустил на пол смазанную бальзамом ногу паломника, подложив под нее сложенную тряпицу, и поднял себе на колени другую.

— Боже упаси, чтобы я подверг кого бы то ни было искушению нарушить данный обет, — сказал монах. — Вы оба исполните свой долг до конца. Но думаю, что на время праздника ты можешь дать отдых своим ногам, а за три дня они, глядишь, и подлечатся, тем паче что дорожки у нас в обители все больше гладкие. Ну а когда ступни заживут, ты смажешь их одним раствором — есть у меня такой, — чтобы они загрубели. Тогда тебе легче будет идти дальше. Ты можешь это сделать, если, конечно, не поклялся отвергать всякую помощь. Но такого обета ты не давал, потому как иначе и ко мне бы не обратился. А сейчас обожди чуток, пусть бальзам обсохнет.

Монах поднялся, придирчиво оглядел свою работу, а затем обратил внимание на окровавленную полотняную тряпицу, повязанную у Сиарана на шее. Осторожно взявшись обеими руками за шнурок, Кадфаэль собрался было снять крест через голову молодого человека.

— Нет! Не трогай! — испуганно вскричал Сиаран и одной рукой схватился за шнурок, а другой судорожно вцепился в крест. — Не прикасайся к нему! Оставь все как есть!

— Хорошо, хорошо, — отозвался удивленный Кадфаэль, — будь по-твоему. Но ты можешь снять его ненадолго, пока я обработаю ссадину. Это ж минутное дело — что тут дурного.

— Нет! — Сиаран еще крепче прижал крест к груди. — Ни на минуту, ни днем ни ночью! Оставь крест в покое!

— Тогда приподними бечевку и подержи ее так, пока я тебя перевяжу, — со вздохом попросил Кадфаэль, поняв, что упрямца не переубедить. — Не бойся: я к кресту не притронусь. Только позволь мне размотать тряпицу и осмотреть рану.

— Я ему то же самое говорю, добрый брат, — негромко промолвил Мэтью. — Если он тебя не послушает, так и будет стонать да корчиться от боли.

Кадфаэль размотал тряпицу, осмотрел глубокий порез — след от шнурка, — из которого продолжала сочиться кровь, и принялся за дело. Сперва он обработал порез жгучим настоем, чтобы удалить грязь и кусочки стершейся кожи, а потом смазал его бальзамом из липушника. Затем он вновь бережно сложил тряпицу и обернул ею шею под шнурком.

— Ну вот и все, — сказал монах, закончив перевязку, — и ты обета не нарушил, и я свое дело сделал. Советую тебе при ходьбе поддерживать крест рукой да распускать шнурок, когда ложишься спать, — глядишь, твоя ранка и заживет.

Похоже, что оба молодых человека торопились уйти, ибо Сиаран, едва Кадфаэль закончил хлопотать вокруг него, тут же осторожно поставил ступни на пол, а Мэтью ступил за порог и дожидался друга в залитом солнцем саду. Услугу Кадфаэля они восприняли как должное: рассыпаться в благодарностях им и в голову не пришло.

— Я хочу напомнить вам, — промолвил монах, задумчиво глядя на молодых людей, — что вы прибыли сюда в канун праздника святой, которая сотворила немало чудес. Даже смерть отступала перед ее несказанным могуществом, и потому, — подчеркнул Кадфаэль, — в ее власти даровать жизнь даже обреченному на безвременную кончину. Помните об этом, ибо, возможно, она слышит наш разговор.

Друзья промолчали и даже не переглянулись. Уже ступив на садовую дорожку, оба настороженно посмотрели на монаха, а затем разом повернулись и зашагали прочь. Один из них хромал.