Неточные совпадения
Итак, либеральное направление сделалось привычкой Степана Аркадьича, и он любил свою газету,
как сигару после обеда,
за легкий туман, который она производила в его голове.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее,
как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли
за другим поваром?
— Ну, пойдем в кабинет, — сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его
за руку, он повлек его
за собой,
как будто проводя между опасностями.
— И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, — сказал он, но тотчас же испугался того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно,
как только он произнес эти слова, вдруг,
как солнце зашло
за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут,
как везде, радостно встречавшим его знакомым, он подошел к буфету, закусил водку рыбкой, и что-то такое сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и завитушках Француженке, сидевшей
за конторкой, что даже эта Француженка искренно засмеялась.
Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не называть кушанья по французской карте, не повторял
за ним, но доставил себе удовольствие повторить весь заказ по карте: «суп прентаньер, тюрбо сос Бомарше, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи….» и тотчас,
как на пружинах, положив одну переплетенную карту и подхватив другую, карту вин, поднес ее Степану Аркадьичу.
Но
за то,
как только она думала о будущем с Вронским, пред ней вставала перспектива блестяще-счастливая; с Левиным же будущность представлялась туманною.
Это была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней,
как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее
за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала, был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно,
как если б она сказала ему это словами. Но что же это
за человек?
— Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это
за сила, но сила есть, и вот при
каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют, в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не может быть новая сила, если она….
«Всех ненавижу, и вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся
за шляпу. Но ему не судьба была уйти. Только что хотели устроиться около столика, а Левин уйти,
как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами, обратился к Левину.
Кити чувствовала,
как после того, что произошло, любезность отца была тяжела Левину. Она видела также,
как холодно отец ее наконец ответил на поклон Вронского и
как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел на ее отца, стараясь понять и не понимая,
как и
за что можно было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно
за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным,
как всегда, сном.
— Я
за матушкой, — улыбаясь,
как и все, кто встречался с Облонским, отвечал Вронский, пожимая ему руку, и вместе с ним взошел на лестницу. — Она нынче должна быть из Петербурга.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И,
как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой
за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на нее и, сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел в вагон.
Оттого ли, что дети видели, что мама любила эту тетю, или оттого, что они сами чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два, а
за ними и меньшие,
как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем
как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла
за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
— И ни
за что не хотел войти. Какой-то он странный, — прибавил Степан Аркадьич.
После вальса Кити подошла к матери и едва успела сказать несколько слов с Нордстон,
как Вронский уже пришел
за ней для первой кадрили.
Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал,
как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее
за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Потом вспоминал,
как он ночевал ночь в части
за буйство.
— Кто я? — еще сердитее повторил голос Николая. Слышно было,
как он быстро встал, зацепив
за что-то, и Левин увидал перед собой в дверях столь знакомую и всё-таки поражающую своею дикостью и болезненностью огромную, худую, сутоловатую фигуру брата, с его большими испуганными глазами.
И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые так знал Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату историю Крицкого:
как его выгнали из университета зa то, что он завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и
как потом он поступил в народную школу учителем, и
как его оттуда также выгнали, и
как потом судили
за что-то.
Читала ли она,
как героиня романа ухаживала
за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том,
как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том,
как леди Мери ехала верхом
за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой.
Ветер
как будто только ждал ее, радостно засвистал и хотел подхватить и унести ее, но она рукой взялась
за холодный столбик и, придерживая платье, спустилась на платформу и зашла
за вагон.
Она вздохнула еще раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться
за столбик и войти в вагон,
как еще человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря.
— Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила, — сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего
за ними. «Но что мне
за дело?» подумала она и стала спрашивать у мужа,
как без нее проводил время Сережа.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так,
как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну,
за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать.
Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же
за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Домашний доктор давал ей рыбий жир, потом железо, потом лапис, но так
как ни то, ни другое, ни третье не помогало и так
как он советовал от весны уехать
за границу, то приглашен был знаменитый доктор.
И доктор пред княгиней,
как пред исключительно умною женщиной, научно определил положение княжны и заключил наставлением о том,
как пить те воды, которые были не нужны. На вопрос, ехать ли
за границу, доктор углубился в размышления,
как бы разрешая трудный вопрос. Решение наконец было изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем обращаться к нему.
Теперь она знала всех их,
как знают друг друга в уездном городе; знала, у кого
какие привычки и слабости, у кого
какой сапог жмет ногу; знала их отношения друг к другу и к главному центру, знала, кто
за кого и
как и чем держится, и кто с кем и в чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны, не мог интересовать ее, и она избегала его.
— А
как я вспоминаю ваши насмешки! — продолжала княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие в следовании
за успехом этой страсти. — Куда это все делось! Вы пойманы, мой милый.
—
Какую ж вы можете иметь надежду? — сказала Бетси, оскорбившись
за своего друга — entendons nous… [поймем друг друга…]—Но в глазах ее бегали огоньки, говорившие, что она очень хорошо, и точно так же
как и он, понимает,
какую он мог иметь, надежду.
Мы извинились
как следует: «мы в отчаянии, мы просим простить
за несчастное недоразумение».
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в большой гостиной,
как уж одна
за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих,
за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Хозяйка села
за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья с помощью незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, — у самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной — около красивой жены посланника в черном бархате и с черными резкими бровями. Разговор в обоих центрах,
как и всегда в первые минуты, колебался, перебиваемый встречами, приветствиями, предложением чая,
как бы отыскивая, на чем остановиться.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее и
как тени ходят
за ней?
— Если
за нами никто не ходит
как тень, то это не доказывает, что мы имеем право осуждать.
— Анна, ради Бога не говори так, — сказал он кротко. — Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же
за себя,
как и
за тебя. Я муж твой и люблю тебя.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу
за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того,
как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь,
как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Были в его прошедшем,
как у всякого человека, сознанные им дурные поступки,
за которые совесть должна была бы мучать его; но воспоминание о дурных поступках далеко не так мучало его,
как эти ничтожные, но стыдные воспоминания.
И, выйдя на двор, Левин,
как дерево весною, еще не знающее, куда и
как разрастутся его молодые побеги и ветви, заключенные в налитых почках, сам не знал хорошенько,
за какие предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал, что он полон планов и предположений самых хороших.
Но ему стало стыдно
за это чувство, и тотчас же он
как бы раскрыл свои душевные объятия и с умиленною радостью ожидал и желал теперь всею душой, чтоб это был брат.
Как всегда, у него
за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
Она летела прямо на него: близкие звуки хорканья, похожие на равномерное наддирание тугой ткани, раздались над самым ухом; уже виден был длинный нос и шея птицы, и в ту минуту,
как Левин приложился, из-за куста, где стоял Облонский, блеснула красная молния; птица,
как стрела, спустилась и взмыла опять кверху.
Но в это самое мгновенье оба вдруг услыхали пронзительный свист, который
как будто стегнул их по уху, и оба вдруг схватились
за ружья, и две молнии блеснули, и два удара раздались в одно и то же мгновение. Высоко летевший вальдшнеп мгновенно сложил крылья и упал в чащу, пригибая тонкие побеги.
Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий, которые
за три месяца вперед отдал ему купец, вошел наверх. Дело с лесом было кончено, деньги в кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в самом веселом расположении духа, а потому ему особенно хотелось рассеять дурное настроение, нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить день зa ужином так же приятно,
как он был начат.
— Но не будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я был груб с тобой, — сказал Левин. Теперь, высказав всё, он опять стал тем,
каким был поутру. — Ты не сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не сердись, — сказал он и улыбаясь взял его
за руку.
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал,
как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил
как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос,
как это сделать.