Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при
этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда
были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен
был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж
этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что
было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно
было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
По нравственным своим свойствам дама
эта была то, что у нас называют чехвалка.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она
была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для
этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Господин
этот был местный исправник Ардальон Васильевич Захаревский, фактотум [Фактотум — название старательного и точного исполнителя приказаний, происходит от соединения двух латинских слов: fac — сделай и totum — все.]
Напротив Александры Григорьевны, и особенно как-то прямо, сидел еще старик, — в отставном военном сюртуке, в петличке которого болтался Георгий, и в военных с красными лампасами брюках, —
это был сосед ее по деревне, Михаил Поликарпович Вихров, старый кавказец, курчавый, загорелый на южном солнце, некогда ординарец князя Цицианова [Цицианов Павел Димитриевич (1754—1806) — генерал царской армии.
Одет он
был в суконный, домашнего шитья, сюртучок и в новые, но нанковые брючки; он
был довольно уже высоконек и чрезвычайно, должно
быть, нервен, потому что скука и нетерпение, против воли его, высказывались во всей его фигуре, и чтобы скрыть
это хоть сколько-нибудь, он постоянно держал свои умненькие глазенки опущенными в землю.
Серьезное лицо Александры Григорьевны приняло еще более серьезное выражение. Она стороной слышала, что у полковника
были деньжонки, но что он, как человек, добывавший каждую копейку кровавым трудом,
был страшно на них скуп. Она вознамерилась, на
этот предмет, дать ему маленький урок и блеснуть перед ним собственным великодушием.
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно не в состоянии
будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я
буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему
будет поставлено
это в первом пункте моего завещания.
— Сын мой к
этому будет обязан не чувством, но законом.
— Не для себя, полковник, не для себя, а
это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, — если нужно
будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь
этот мальчик, который со временем
будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что
будет в твоей возможности, —
это приказывает тебе твоя мать.
Пашу всегда очень интересовало, что как
это отцу не
было скучно, и он не уставал так долго стоять на ногах.
От
этих мыслей Паша, взглянув на красный двор, перешел к другим: сколько раз он по нему бегал, сидя на палочке верхом, и крепко-крепко тянул веревочку, которою, как бы уздою,
была взнуздана палочка, и воображал, что
это лошадь под ним бесится и разбивает его…
Паша сначала не обратил большого внимания на
это известие; но тетенька действительно приехала, и привезенный ею сынок ее — братец Сашенька — оказался почти ровесником Павлу: такой же
был черненький мальчик и с необыкновенно востренькими и плутоватыми глазками.
Павлу очень
было жаль их, однакож он не утерпел и, упросив Сашу зарядить ему ружье, выстрелил во вновь прилетевшую стаю; и у него тоже один воробышек упал; радости Паши при
этом пределов не
было!
Полковник
был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик
этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки
был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Но вряд ли все
эти стоны и рыдания ее не
были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Все
эти воспоминания в настоящую минуту довольно живо представлялись Павлу, и смутное детское чувство говорило в нем, что вся
эта жизнь, — с полями, лесами, с охотою, лошадьми, — должна
была навеки кончиться для него, и впереди предстояло только одно: учиться.
Эта обедня собственно ею и
была заказана за упокой мужа; кроме того, Александра Григорьевна
была строительницей храма и еще несколько дней тому назад выхлопотала отцу протопопу камилавку [Камилавка — головной убор священников во время церковной службы, жалуемый за отличие.].
Оба
эти лица
были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее
были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама
эта имела то свойство, что, что бы она ни надела, все к ней как-то не шло.
Захаревский около
этого времени сделан
был столоначальником и, как подчиненный, часто бывал у исправника в доме; тот наконец вздумал удалить от себя свою любовницу...
Здесь молодой человек (может
быть, в первый раз) принес некоторую жертву человеческой природе: он начал страшно, мучительно ревновать жену к наезжавшему иногда к ним исправнику и выражал
это тем, что бил ее не на живот, а на смерть.
Старший сын хозяев, должно
быть, очень неглупый мальчик, заметил
это, и когда Александра Григорьевна перестала говорить, он сейчас же подошел к Сереже и вежливо сказал ему...
Она сначала
было расставила все
это перед Александрой Григорьевной, потом вдруг бросилась с чашкой кофе и с массой сухарей и к Сереже.
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите
этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу
этого письма к господину, которого я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к себе ли возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в
этом случае не жалеть, потому что в Петербурге также
пьют и
едят, а не воздухом питаются!
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела
было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству
это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам
это сделать!
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в
этом случае
был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
— Подайте
это прошение, ну, и там подмажьте, где нужно
будет! — заключила она, вероятно воображая, что говорит самую обыкновенную вещь.
— Вот
это так, вернее, — согласилась с нею Александра Григорьевна. — «Ничто бо от вас
есть, а все от меня!» — сочинила она сама текст.
Другой же сын их
был в
это время занят совсем другим и несколько даже странным делом: он болтал палкой в помойной яме; с месяц тому назад он в
этой же помойне, случайно роясь, нашел и выудил серебряную ложку, и с тех пор
это сделалось его любимым занятием.
Гораздо уже в позднейшее время Павел узнал, что
это топанье означало площадку лестницы, которая должна
была проходить в новом доме Еспера Иваныча, и что сам господин
был даровитейший архитектор, академического еще воспитания, пьянчуга, нищий, не любимый ни начальством, ни публикой.
После
этого Полевой
был вызван к шефу жандармов, и, хотя его объяснения
были признаны удовлетворительными, журнал «Московский Телеграф»
был закрыт.
За
это он сослан
был под присмотр полиции в маленький уездный городишко, что в переводе значило: обречен
был на голодную смерть!
Говоря
это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль
было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою
этот человек!
Анна Гавриловна, видевшая, что господа, должно
быть, до чего-то не совсем приятного между собою договорились, тоже поспешила посмягчить
это.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего
это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем
этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все
это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то
есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— А
это что такое у вас, дядя? — спросил Павел, показывая на астролябию, которая очень возбуждала его любопытство; сам собою он никак уж не мог догадаться, что
это было такое.
Он полагал, что все, что дядя желает, чтоб он делал, все
это было прекрасно, и он должен
был делать.
—
Это пары водяные, — отвечал тот: — из земли выходит испарение и вверху, где холодно, оно превращается в мелкие капли и пузырьки, которые и
есть облака.
—
Это, мой милый друг, — начал он неторопливо, —
есть неведомые голоса нашей души, которые говорят в нас…
Когда он» возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала и блистала своей чешуей и в ведрах, и в сети, и на лугу береговом; но Еспер Иваныч и не взглянул даже на всю
эту благодать, а поспешил только дать рыбакам поскорее на водку и, позвав Павла, который начал
было на все
это глазеть, сел с ним в линейку и уехал домой.
— На-ка вот тебе, — сказал он, подавая его Паше: — тут
есть три-четыре рыжичка; если тебе захочется полакомиться, — книжку какую-нибудь купить, в театр сходить, — ты загляни в
эту шапочку, к тебе и выскочит оттуда штучка, на которую ты можешь все
это приобресть.
Он находил, что
этому так и надлежало
быть, а то куда же им обоим
будет деваться от стыда; но, благодаря бога, благоразумие взяло верх, и они положили, что Аннушка притворится больною и уйдет лежать к родной тетке своей.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей
было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни
было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что
это никогда для него и не существовало.
В губернии Имплев пользовался большим весом: его ум, его хорошее состояние, — у него
было около шестисот душ, — его способность сочинять изворотливые, и всегда несколько колкого свойства, деловые бумаги, — так что их узнавали в присутственных местах без подписи: «Ну,
это имплевские шпильки!» — говорили там обыкновенно, — все
это внушало к нему огромное уважение.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла
это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в
этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен
был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни
было) по-прежнему
была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться
было не от чего…
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем
этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в чем бы то ни
было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь
эту пустоту.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так
было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при
этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Они оба обыкновенно никогда не произносили имени дочери, и даже, когда нужно
было для нее посылать денег, то один обыкновенно говорил: «
Это в Спирово надо послать к Секлетею!», а другая отвечала: «Да, в Спирово!».
— Что же,
это будет хорошо! — отвечала она после небольшой паузы.