Неточные совпадения
Ему, верно, случалось проезжать целые уезды, не набредя ни
на одно жилое барское поместье, хотя часто ему метался в глаза господский дом, но — увы! — верно, с заколоченными окнами и с красным двором, глухо заросшим крапивою; но никак нельзя было этого сказать про упомянутую волость: усадьбы ее были и в настоящее время преисполнены помещиками; немногие из них заключали по
одному владельцу, но в большей части проживали целые семейства.
Заседатель земского суда как, бывало, попадет иуда
на следствие, так месяца два, три и не выедет: все по гостям, а исправник, которого очень все любили, просто не выезжал оттуда: круглый год ездил от
одного помещика к другому.
На баллотировках боярщинцы всегда действовали заодно и, надобно сказать, имели там значительный голос, тем более что сам губернский предводитель был из числа их.
Одним словом — все как-то было серо и мрачно и наводило
на вас грустное и неприятное чувство.
Так прошли два года. Задор-Мановский сделался
одним из главных представителей между помещиками Боярщины. Его все уважали, даже поговаривали, что вряд ли он не будет
на следующую баллотировку предводителем. Дамам это было очень досадно. «Вот уж нечего сказать, будет у нас предводительша, дает же бог этаким счастье», — говорили они…
Несмотря
на то, что в комнате, по причине растворенных окон, был страшный холод, Мановский был без сюртука, без галстука и без жилета, в
одних только широких шальварах с красными лампасами.
— За что вы меня мучите, — проговорила, наконец, она грустным голосом, — что я вам сделала? Я просила и прошу вас об
одном, чтоб вы не бранили при мне моего отца. Он не виноват, он не знал, что вы женитесь не
на мне, а
на состоянии.
В это время в гостиную вошел Эльчанинов, прислонился к колонне и, стараясь принять несколько изысканное положение, вставил стеклышко в глаз и взором наблюдателя начал оглядывать общество. Вдруг глаза его неподвижно остановились
на одном предмете; бледное лицо его вспыхнуло.
Эльчанинов подошел к вдове, которая
на этот раз была
одна и сидела опять в наугольной, задумчиво перебирая концы своего шарфа.
Проживая таким образом лет около двадцати в Боярщине, Иван Александрыч как будто не имел личного существования, а был каким-то телеграфом, который разглашал помещикам все, что делал его дядя в Петербурге или что делается в имении дяди; какой блистательный бал давал его дядя,
на котором
один ужин стоил сто тысяч, и, наконец, какую к нему самому пламенную любовь питает его дядюшка.
Результат был тот, что бедная девушка, как новая Татьяна, полная самоотвержения, чтоб угодить отцу, любя
одного, отдала руку другому, впрочем, обрекая себя вперед
на полное повиновение и верность своему мужу; и действительно, с первых же дней она начала оказывать ему покорность и возможную внимательность, но не понял и не оценил ничего Мановский.
— Она и без того должна за честь, которую вы ей сделали, быть у вашего сиятельства, — сказал Мановский, — и так как я нисколько не принимаю ваше посещение
на свой счет, то она должна ехать
одна, а я уж буду иметь честь представиться после.
Оставалось
одно средство: идти и оставить
на месте свидания записку, в которой уведомить Эльчанинова о случившемся и назначить ему прийти туда в понедельник.
Анна Павловна почти вбежала в свою комнату и написала к Эльчанинову записку: «Простите меня, что я не могла исполнить обещания. Мой муж посылает меня к графу Сапеге, который был сегодня у нас. Вы знаете, могу ли я ему не повиноваться? Не огорчайтесь, добрый друг, этой неудачей: мы будем с вами видеться часто, очень часто. Приходите в понедельник
на это место, я буду непременно.
Одна только смерть может остановить меня. До свиданья».
Эльчанинов ничего не мог понять. Он догадался, впрочем, что Анна Павловна уехала к графу Сапеге, о котором он слышал от многих. Но зачем уехала, и как
одна, и в тот именно день, когда назначено было свидание? Ему сделалось не
на шутку грустно и досадно.
Напротив него,
на диване, сидела Уситкова, по-прежнему в блондовом чепце; толстый муж ее стоял несколько сбоку и тоже ел персик;
на одном из кресел сидел исправник с сигарой в зубах, и, наконец, вдали от прочих помещался, в довольно почтительном положении,
на стуле, молодой человек, с открытым, хотя несколько грубоватым и загорелым лицом, в синем из толстого сукна сюртуке;
на ногах у него были огромные, прошивные, подбитые
на подошве гвоздями сапоги, которые как-то странно было видеть
на паркетном полу.
— Ну, да-с, мы и ничего, только я и говорю: «Съездим-ка, говорю, и мы, Карп Федорыч, завтра в Могилки; я же Анны Павловны давно не видала». — «Хорошо», говорит.
На другой день поутру к нам приехали Симановские. Мы им говорим, что едем. «Ах, говорят, это и прекрасно, и мы с вами съездим». Поехали. Граф уж тут, и, ах, Алексей Михайлыч! вы представить себе не можете, какие сцены мы видели, и я
одному только не могу надивиться, каким образом Михайло Егорыч, человек не глупый бы…
Молодой человек, которого называли
одним только полуименем Савелий, был такой же дворянин, как Эльчанинов, как предводитель, как даже сам граф; но у него было только несколько десятин земли и выстроенный
на той земле маленький деревянный флигель.
— О том, что наши северные женщины любят как-то холодно и расчетливо. Они никогда, под влиянием страсти, не принесут ни
одной жертвы, если только тысячи обстоятельств не натолкнут их
на то.
Грубое лицо его, лежавшее
на тонкой наволочке подушки и освещенное слабым светом
одной свечи, казалось еще грубее.
— О, не убегайте меня! — говорил растерявшийся старик, протягивая к ней руки. — Ласки…
одной ничтожной ласки прошу у вас. Позвольте мне любить вас, говорить вам о любви моей: я за это сделаюсь вашим рабом; ваша малейшая прихоть будет для меня законом. Хотите, я выведу вашего мужа в почести, в славу… я выставлю вас
на первый план петербургского общества: только позвольте мне любить вас.
Во весь остальной день граф не возобновлял первого разговора. Он просил Анну Павловну играть
на фортепиано, с восторгом хвалил ее игру, показывал ей альбомы с рисунками, водил в свою картинную галерею, отбирал ей книги из библиотеки. Узнавши, что она любит цветы, он сам повел ее в оранжереи, сам вязал для нее из лучших цветов букеты,
одним словом, сделался внимательным родственником и больше ничего.
Вместо церемонности и чистоты, которыми обыкновенно отличаются гостиные в семейных помещичьих домах, она представляла страшный беспорядок:
на столе и
на диванах валялись разные книги, из которых
одни были раскрыты, другие совершенно лишены переплета.
За рамкой портрета отца был заткнут портрет Щепкина [Щепкин Михаил Семенович (1788—1863) — великий русский актер,
один из основоположников реализма
на русской сцене.].
— Например, мне теперь ужасно хочется видеться с
одной женщиной, — продолжал Эльчанинов, — и не имею
на это никаких средств.
— Говорят тебе, оправдывайся, или я тебя убью! — заревел Мановский и схватил ее
одной рукой за ворот капота, а другой замахнулся. В первый еще раз поднимал он
на жену руку. Негодование и какое-то отчаяние отразилось
на бледном ее лице.
Одна только Клеопатра Николаевна не увлеклась этим общим движением и еще небрежнее развалилась
на диване.
— Меня не любят здешние дамы! — прибавил граф, искоса взглянув
на вдову. — Ни
одна из них не посетила меня.
— По
одному моему делу, — отвечал Савелий, показывая головой
на зало.
Проснувшись
на другой день, Эльчанинов совершенно забыл слова Савелья о каком-то письме и поехал в двенадцать часов к графу. Анна Павловна, всегда скучавшая в отсутствие его, напрасно принималась читать книги, ей было грустно. В целом доме она была
одна: прислуга благодаря неаккуратности Эльчанинова не имела привычки сидеть в комнатах и преблагополучно проводила время в перебранках и в разговорах по избам. Кашель и шаги в зале вывели Анну Павловну из задумчивости.
На одной из страниц приклеено было знакомое нам письмо Эльчанинова, которое он написал ей, уезжая от нее ночью.
Исправник только вздохнул и, проведя потом мучительные четверть часа, отправился, наконец, в кабинет, где увидел, что граф стоит, выпрямившись и опершись
одною рукою
на спинку кресел, и в этой позе он опять как будто был другой человек, как будто сделался выше ростом; приподнятый подбородок, кажется, еще выше поднялся, ласковое выражение лица переменилось
на такое строгое, что как будто лицо это никогда даже не улыбалось.
Пока происходили все эти сцены в кабинете, в зале танцевали уж польку. Бойцами
на этом поприще оказались только два мичмана, из коих каждый танцевал по крайней мере с девятой барышнею. Местные кавалеры, по новости этого танца, не умели еще его. Впрочем, длинный Симановский принялся было, но оказалось, что он танцевал
одну польку, дама — другую, а музыка играла третью, так что никакого складу не вышло.
В продолжение всего ужина Эльчанинов переглядывался с Клеопатрою Николаевною каким-то грустным и многозначительным взором. Ночевать, по деревенскому обычаю, у графа остались только Алексей Михайлыч, никогда и ниоткуда не ездивший по ночам, и Клеопатра Николаевна, которая хотела было непременно уехать, но граф ее решительно не пустил, убедив ее тем, что он не понимает возможности, как можно по деревенским проселочным дорогам ехать даме
одной, без мужчины, надеясь
на одних кучеров.
— Нет, поверят, потому что я из первого же города пришлю крепость
на ее имя: удостоверение, кажется, верное;
одной ей здесь ничего не могут сделать, но оставаться и жить таким образом, как мы до сих пор жили, это безумие.
— Да, чтобы недолго, пожалуйста, недолго! Сядь ко мне поближе, посмотри
на меня. Ах, как я люблю тебя! — И она снова обвила голову Эльчанинова своими руками и крепко прижала к груди. — Завтра тебя не будет уже в это время, ты будешь далеко, а я
одна…
одна… — И она снова залилась слезами.
«Ай да соколена, — говорили многие, по преимуществу дамы, — не успел еще бросить
один, а она уж нашла другого…» — «Да ведь она больна, — осмеливались возражать некоторые подобрее, — говорят, просто есть было нечего, граф взял из человеколюбия…» — «Сделайте милость, знаем мы это человеколюбие!» — восклицали им
на это.
Врешь, нагоню, уморю в тюрьме! — говорил Мановский, ходя взад и вперед по комнате, потом вдруг вошел в спальню, там попались ему
на глаза приданые ширмы Анны Павловны;
одним пинком повалил он их
на пол, в несколько минут исщипал
на куски, а вслед за этим начал бить окна, не колотя по стеклам, а ударяя по переплету, так что от
одного удара разлеталась вся рама.
После трех — четырех приемов в спальне не осталось ни
одного стекла, и Мановский, видно уже обессилевший, упал
на постель.
Остановился он
на этот раз
на квартире, как и всегда, у
одного бедного приказного, который уже несколько десятков лет ко всему ихнему роду чувствовал какую-то рабскую преданность, за которую вознаграждаем был каждогодно несколькими пудами муки и еще кой-чем из домашнего запаса.
Не могу удержаться, чтобы не известить вас об
одном, конечно, неприятном для вашего сердца случае, но призовите, добрый друг,
на помощь религию, ваш рассудок и будьте благоразумны.
Следующая же ночь была избрана для того, потому что Савелий только
на это время и оставлял Анну Павловну
одну и уходил спать в отдаленную комнату.
— Я вас оставлю
одну,
на нищету,
на позор, забуду мою любовь и предам вас мужу.
Флигелек его разделялся
на две половины, в
одной из них жил его мужик с семейством и пускались по зимам коровы и овцы, а другую занимал он сам. Последняя была, в свою очередь, разгорожена
на две комнатки —
на прихожую и спаленку, в которой он поместил больную.
— Незадолго до моего отъезда из Петербурга
одна девушка умерла решительно от любви, — произнесла она, и разговор
на некоторое время прекратился.