Неточные совпадения
Во-вторых, как это ни парадоксально
на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно
одно и то же.
Я до такой степени привыкк ним, что, право, не приходит даже
на мысль вдумываться, в чем собственно заключаются те тонкости, которыми
один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите меня, что либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь, я не найдусь даже ответить
на этот вопрос.
Ведь и те и другие одинаково говорят мне об «обуздании» — зачем же я буду целоваться с
одним и отворачиваться от другого из-за того только, что первый дает мне
на копейку менее обуздания, нежели второй?
Но я стою
на одном: что частные вопросы не имеют права загромождать до такой степени человеческие умы, чтобы исключать вопросы общие.
Сообразите только, возможное ли это дело! чтобы вопрос глубоко человеческий, вопрос, затрогивающий основные отношения человека к жизни и ее явлениям, мог хотя
на одну минуту оставаться для человека безынтересным, а тем более мог бы помешать ему устроиваться
на практике возможно выгодным для себя образом, — и вы сами, наверное, скажете, что это вздор!
Подумайте, сколько тут теряется нравственных сил? а если нравственные силы нипочем
на современном базаре житейской суеты, то переложите их
на гроши и сообразите, как велик окажется недочет последних, вследствие
одного того только, что простец, пораженный унынием, не видит ясной цели ни для труда, ни даже для самого существования?
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся
на том месте
одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес
на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Только по весне купил. Он верхний-то этаж снести хочет. Ранжереи тоже нарушил. Некому, говорит, здесь этого добра есть. А в ранжереях-то кирпича
одного тысяч
на пять будет.
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в
одном месте клочок, в другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут не из чего. Взял да
на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан
одна усадьба кирпичом того стоит. Леску тоже немало, покосы!
А вот кстати, в стороне от дороги, за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули и золоченые главы
одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось
на простор темное плёсо монастырского озера. Я знал и этот монастырь, и это прекрасное, глубокое рыбное озеро! Какие водились в нем лещи! и как я объедался ими в годы моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные и обсыпанные яйцами — во всех видах они были превосходны!
Восклицание «уж так нынче народ слаб стал!» составляет в настоящее время модный припев градов и весей российских. Везде, где бы вы ни были, — вы можете быть уверены, что услышите эту фразу через девять слов
на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою — все в
одно слово вопиют: «Слаб стал народ!» То же самое услышали мы и
на постоялом дворе.
Жена содержателя двора, почтенная и деятельнейшая женщина, была в избе
одна, когда мы приехали; прочие члены семейства разошлись: кто
на жнитво, кто
на сенокос. Изба была чистая, светлая, и все в ней глядело запасливо, полною чашей. Меня накормили отличным ситным хлебом и совершенно свежими яйцами. За чаем зашел разговор о хозяйстве вообще и в частности об огородничестве, которое в здешнем месте считается главным и почти общим крестьянским промыслом.
Хозяева отобедали и ушли опять
на работы. Пришел пастух, который в деревнях обыкновенно кормится по ряду то в
одной крестьянской избе, то в другой. Ямщик мой признал в пастухе знакомого, который несколько лет сряду пас стадо в М.
Вас надули при покупке, вы дались в обман, не потому, чтоб были глупы, а потому, что вам
на ум не приходило, чтобы в стране, снабженной полицией, мошенничество было
одною из форм общежития...
Мрак погустел; вы
на улице
одни; из-под ног что-то вдруг шмыгнуло…
Чтоб не сидеть
одному, я направился в залу третьего класса. Тут, вследствие обширности залы, освещенной единственною лампой, темнота казалась еще гуще.
На полу и
на скамьях сидели и лежали мужики. Большинство спало, но в некоторых группах слышался говор.
Гонял я, гонял —
одна мне резолюция: сам подписывал, сам
на себя и надейся!
—
Одного я боюсь, — говорит он, — чтоб Тихон Никанорыч сам не явился
на торги!
— Да, — говорит
один из них, — нынче надо держать ухо востро! Нынче чуть ты отвернулся, ан у тебя тысяча, а пожалуй, и целый десяток из кармана вылетел. Вы Маркова-то Александра знавали? Вот что у Бакулина в магазине в приказчиках служил? Бывало, все Сашка да Сашка! Сашка, сбегай туда! Сашка, рыло вымой! А теперь, смотри, какой дом
на Волхонке взбодрил! Вот ты и думай с ними!
— Наш хозяин гениальный! — говорит
один из них, — не то что просто умный, а поднимай выше! Знаешь ли ты, какую он
на днях штуку с братом с родным сыграл?
Далее мы пролетели мимо Сокольничьей рощи и приехали в Москву. Вагоны, в которых мы ехали, не разбились вдребезги, и земля,
на которую мы ступили, не разверзлась под нами. Мы разъехались каждый по своему делу и
на всех перекрестках слышали
один неизменный припев: дурррак!
Трактир свой он устроил
на городскую ногу: с половыми в белых рубашках и с поваром,
одним из вымирающих обломков крепостного права, который может готовить не только селянку, но и настоящее кушанье.
Прекратительных орудий словно как не бывало; дело о небытии погружается в
один карман, двугривенный — в другой; в комнате делается светло и радостно;
на столе появляется закуска и водка…
Вы расквитались, и хотя в вашей мошне сделалось
одним двугривенным меньше, но не ропщите
на это, ибо, благодаря этой монете, при вас остался драгоценнейший дар творца: ваше бытие.
Только в
одном случае и доныне русский бюрократ всегда является истинным бюрократом. Это —
на почтовой станции, когда смотритель не дает ему лошадей для продолжения его административного бега. Тут он вытягивается во весь рост, надевает фуражку с кокардой (хотя бы это было в комнате), скрежещет зубами, сует в самый нос подорожную и возглашает...
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас за
одним столом другой господин чай пьет. Ну, вы и смотрите
на него, и разговариваете с ним просто, как с человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были — и тех всех до
одного выловил да здесь в трактире мужикам
на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
У здешних крестьян, позвольте вам доложить, издавна такой обычай: ненастье ли продолжительное, засуха ли — лекарство у них
на этот счет
одно: молебствие.
— По здешнему месту эти концы очень часто, сударь, бывают. Смотришь, это,
на человека: растет, кажется… ну, так растет! так растет! Шире да выше, краше да лучше, и конца-краю, по видимостям, деньгам у него нет. И вдруг, это, — прогорит. Словно даже свечка, в
одну минуту истает. Либо сам запьет, либо жена сбесится… разумеется, больше от собственной глупости. И пойдет, это, книзу, да книзу, уже да хуже…
Как видно, он ожидал, что его позовут
на вышку, потому что, следом за ним, в нашу комнату вошло двое половых с подносами, из которых
на одном стояли графины с водкой, а
на другом — тарелки с закуской.
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания человек, однако при всем том так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит,
на одной линии с мужиком идти! Помилуйте!
одной, с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо как у благородных господ амбре.
Пантелей Егоров вдруг смолк. Он нервно семенил ногами
на одном месте и бросал тревожные взгляды
на отца Арсения. Но запрещенный поп стоял в стороне и тыкал вилкой в пустую тарелку.
На минуту в комнате воцарилось глубокое молчание.
Приняв во внимание все вышеизложенное, а равным образом имея в виду, что казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов, есть
один из прекраснейших уделов,
на которые может претендовать смертный в сей земной юдоли, — я бодро гляжу в глаза будущему! Я не ропщу даже
на то, что некоторые из моих товарищей по школе, сделавшись адвокатами, держат своих собственных лошадей, а некоторые, сверх того, имеют и клеперов!
Предположение это так нелепо и, можно сказать, даже чудовищно, что ни
один адвокат никогда не осмелится остановиться
на идее ненаказуемости, и все так называемые оправдательные речи суть не что иное, как более или менее унизительные варьяции
на тему: „не пойман — не вор!“
P. S. Помните ли вы Ерофеева, милая маменька? того самого Ерофеева, который к нам по праздникам из школы хаживал? Теперь он адвокат, и представьте себе, какую штуку удрал! — взял да и объявил себя специалистом по части скопцов! До тех пор у него совсем дел не было, а теперь от скопцов отбою нет!
На днях выиграл
одно дело и получил сорок тысяч. Сорок тысяч, милая маменька!! А ведь он даже не очень умный!
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не
одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была
на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Читаем мы вечером «житие», только он вдруг
на одном месте остановил нас:"Сестрицы! говорит, если я, по старой привычке, скощунствую, так вы меня, Христа ради, простите!"И скощунствовал-таки, не удержался.
— Осмелюсь повергнуть
на усмотрение вашего превосходительства только
один почтительнейший вопрос, — начал я, — если найден «устав» общества, то, может быть, имеется в виду и список членов его?
— Да, список есть: найдена бумажка,
на которой карандашом написано пятнадцать фамилий, и, что всего прискорбнее, в числе участников общества значится
один уланский офицер.
—
На первый раз позвольте мне просить вас об
одной милости, ваше превосходительство!
Устроился он отлично; за монтировку
одного кабинета заплатил пятнадцать тысяч, в приемной поставил золоченую мебель, а
на полках разместил полное собрание законов.
Другой весь век
на одном месте сидит, и никто его не замечает: все равно, что он есть, что его нет.
Однако так как и генералу твоему предики этого изувера понравились, то оставляю это
на его усмотрение, тем больше что, судя по письму твоему, как там ни разглагольствуй в духе пророка Илии, а все-таки разглагольствиям этим
один неизбежный конец предстоит.
Слышались: фырканье лошадей, позвякиванье колокольцев и бубенчиков, гулкий лет голубей, хлопанье крыльями домашней птицы; где-то, в самом темном углу, забранном старыми досками, хрюкал поросенок, откармливаемый
на убой к
одному из многочисленных храмовых праздников.
— Какое же дело! Вино вам предоставлено было
одним курить — кажется,
на что статья подходящая! — а много ли барыша нажили! Побились, побились, да к тому же Дерунову
на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь все заводы в округе у меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно, до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки да живи
на теплых водах!
— Пять тысяч — самая христианская цена. И деньги сейчас в столе — словно бы для тебя припасены. Пять тысяч
на круг! тут и худая, и хорошая десятина — всё в
одной цене!
— А я так денно и нощно об этом думаю!
Одна подушка моя знает, сколь много я беспокойств из-за этого переношу! Ну, да ладно. Давали христианскую цену — не взяли, так
на предбудущее время и пятидесяти копеек напроситесь. Нет ли еще чего нового?
Осип Иваныч умолк
на минуту и окинул нас взглядом. Я сидел съежившись и как бы сознаваясь в какой-то вине; Николай Осипыч, как говорится, ел родителя глазами. По-видимому, это поощрило Дерунова. Он сложил обе руки
на животе и глубокомысленно вертел
одним большим пальцем вокруг другого.
Лукьяныч выехал за мной в одноколке,
на одной лошади.
На вопрос, неужто не нашлось попросторнее экипажа, старик ответил, что экипажей много, да в лом их лучше отдать, а лошадь
одна только и осталась, прочие же «кои пали, а кои так изничтожились».
Он даже не ждет с моей стороны «поступков», а просто,
на основании Тришкиных показаний, проникает в тайники моей души и
одним почерком пера производит меня или в звание"столпа и опоры", или в звание"опасного и беспокойного человека", смотря по тому, как бог ему
на душу положит!