Неточные совпадения
И потому еще, может
быть, любят чужеродцы родные леса, что
в старину, не имея ни
городов, ни крепостей, долго
в недоступных дебрях отстаивали они свою волюшку, сперва от татар, потом от русских людей…
Каждый год не по одному разу сплывал он
в Астрахань на рыбные промыслá, а
в уездном городке, где поселился отец его, построил большой каменный дом, такой, что и
в губернском
городе был бы не из последних…
Мастериц из поповщинского согласа во всем
городе ни одной не
было, а Красноглазиха
была в славе, потому и рассчитывала на Дуню.
Говорено это
было Великим постом, и после того Смолокуров ни разу вида не подавал, намеку никакого не сделал насчет этого, сам же с собой таку думу раздумывал: «Где ж
в нашем
городе Дуне судьбу найти?..
— Дело непривычное, — улыбаясь на дочь, молвил Марко Данилыч. — Людей-то мало еще видала.
Город наш махонький да тихой, на улицах ни души, травой поросли они. Где же Дунюшке
было людей видеть?.. Да ничего, обглядится, попривыкнет маленько. Согрешить хочу,
в цирк повезу, по театрам поедем.
— Самый он и
есть, — молвил Марко Данилыч. — Зиновий Алексеич допрежь и сам-от на той мельнице жил, да вот годов уж с пяток
в городу́ дом себе поставил. Важный дом, настоящий дворец. А уж
в доме — так чего-чего нет…
Взглянул приказчик на реку — видит, ото всех баржей плывут к берегу лодки, на каждой человек по семи, по восьми сидит. Слепых
в смолокуровском караване
было наполовину. На всем Низовье по
городам,
в Камышах и на рыбных ватагах исстари много народу без глаз проживает. Про Астрахань, что бурлаками Разгуляй-городок прозвана,
в путевой бурлацкой песне поется...
— Показал маленько, — отозвался Зиновий Алексеич. — Всю, почитай, объехали: на Сибирской
были, Пароходную смотрели, под Главным домом раз пяток гуляли, музыку там слушали, по бульвару и по Модной линии хаживали. Показывал им и церкви иноверные, собор, армянскую,
в мечеть не попали, женский пол, видишь, туда не пущают, да и смотреть-то нечего там, одни голы стены…
В городу́ — на Откосе гуляли, с Гребешка на ярманку смотрели, по Волге катались.
Скучненько
было подраставшим дочерям Зиновья Алексеича, и частенько он подумывал: «Хорошо бы
в городу домик купить либо новый построить: все-таки Лиза с Наташей хоть маленько бы света Божьего повидали».
Живя на мельнице, мало видели они людей, но и тогда, несмотря на младенческий еще почти возраст, не
были ни дики, ни угрюмы, ни застенчивы перед чужими людьми, а
в городе, при большом знакомстве, обходились со всеми приветно и ласково, не жеманились, как их сверстницы, и с притворными ужимками не опускали, как те, глаз при разговоре с мужчинами, не стеснялись никем, всегда и везде бывали веселы, держали себя свободно, развязно, но скромно и вполне безупречно.
Не привыкла она к такой жизни, неприятны ей
были разъезды с одного конца
города на другой; но делать
было нечего; Зиновий Алексеич сказал, что так надо, — противоречить ему
в голову не прихаживало Татьяне Андревне.
В городе никого он не знал, для всех тамошних
был чужим человеком…
— У нас по всему Керженцу исстари такое заведенье бывало, чтобы дальним уроженкам
в ближние к нам
города и волости переписываться, поближе бы пáчпорта
было выправлять.
Ни
города, ни ярманки, ни Волги с Окой, ни судов не видит Петр Степаныч. Не слышит он ни городского шума, ни свиста пароходов, не видит широко разостлавшихся зеленых лугов. Одно только видит: леса, леса и леса. Там
в их глуши
есть Каменный Вражек, там бедная, бедная Фленушка.
А
было то
в ночь на светлое Христово воскресенье, когда, под конец заутрени, Звезда Хорасана, потаенная христианка, первая с иереем христосовалась. Дворец сожгли, останки его истребили, деревья
в садах порубили. Запустело место. А речку, что возле дворца протекала, с тех пор прозвали речкою Царицей. И до сих пор она так зовется. На Волге с одной стороны устья Царицы
город Царицын стоит, с другой — Казачья слободка, а за ней необъятные степи, и на них кочевые кибитки калмыков.
— Тронуть-то не тронут, это верно, — сумрачно отвечал Сурмин. — А придется и мне покинуть насиженное место,
в город, что ль, перебираться. Ежели разгонят матерей, какая мне
будет здесь работа? С голоду помрешь на безлюдье… Признаться, и я, как Манефа же, местечко
в городу себе приискал.
— Что ж, — молвил Самоквасов. —
В городе больше
будет работы.
Уверял Сурмина, что нежданно-негаданно спешное дело ему выпало, что к полдням непременно ему надо
в соседний
город поспеть.
— Ладно, хорошо, — молвил Петр Степаныч. —
Пой же скорей лошадей да закладывай. К полдням мне надо
в городе быть безотменно.
— Ежели бы теперича рыба
была у нас свежая, стерлядки бы, к примеру сказать, да ежели бы у нас по всему
городу в погребах лед не растаял, мог бы я, сударь, и стерлядь
в разваре самым отличным манером сготовить, мог бы свертеть и мороженое.
— Какое ж могло
быть у ней подозренье? — отвечал Феклист Митрич. — За день до Успенья
в городу она здесь
была, на стройку желалось самой поглядеть. Тогда насчет этого дела с матерью Серафимой у ней речи велись. Мать Манефа так говорила: «На беду о ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч с Семеном Петровичем из скита выехали — при ихней бытности ни за что бы не сталось такой беды, не дали бы они, благодетели, такому делу случиться».
Верстах
в четырех от того
города, где у Смолокурова
была оседлость, вдоль суходола, бывшего когда-то речкой, раскинулась небольшая деревня.
Таков уж сроду
был: на одном месте не сиделось, переходить бы все с места на место, жить бы
в незнакомых дотоль
городах и селеньях, встречаться с новыми людьми, заводить новые знакомства и, как только где прискучит, на новые места к новым людям идти.
Но все
в один голос решили, что Герасим Чубалов темный богач, и стали судить и рядить, гадать и догадываться, где б это он был-побывал,
в каких сторонах,
в каких
городах и каким способом столь много добра накопил.
Когда еще
была в ходу по большим и малым
городам третья гильдия, куда, внося небольшой годовой взнос, можно
было записываться с сыновьями, внуками, братьями и племянниками и тем избавляться всем до единого от рекрутства, повсеместно, особенно по маленьким городкам, много
было купцов, сроду ничем не торговавших.
Подговорил товарища из уральских казаков, летом прошлого года
было это дело, —
в ту пору хан на кочевке
был, верстах во ста от
города.
— Не о том речь веду, сударыня, — возразил Марко Данилыч. — Тут главная причина
в том, что
будет ей оченно зазорно, ежели с простыми девками она станет водиться. Не знаете вы, что за народ у нас
в городу живет. Как раз наплетут того, что и во сне не виделось никому.
— Надо потрудиться, Пахомушка, — говорил он ему, — объезжай святую братию, повести, что
в ночь на воскресенье
будет раденье.
В Коршунову прежде всего поезжай, позови матроса Семенушку, оттоль
в Порошино заверни к дьякону, потом к Дмитрию Осипычу, а от него
в город к Кисловым поезжай. Постарайся приехать к ним засветло, а утром пораньше поезжай
в Княж-Хабаров монастырь за Софронушкой.
— Ехать пора, засветло, покамест у Кисловых спать не легли, надо
в город поспеть, — сказал он. — Отдохну маленько у них, да пораньше и
в монастырь. К вечеру завтра надо домой
поспеть…
На другой день после «привода» Дуни ей отвели особую от Вареньки комнату.
В то же время привезли к Луповицким почту из
города. Между письмами
было и к Дуне от Марка Данилыча. Послано оно из Казани.
Было в нем писано...
— У господ Луповицких
в Рязанской губернии, — с важностью приподняв голову, с расстановкой проговорил Марко Данилыч. — Люди с большим достатком, знатные, генеральские дети — наши хорошие знакомые… Ихняя сестрица Алымова соседка
будет нам. С нашим
городом по соседству купила именье, Дунюшку очень она полюбила и выпросила ее у меня погостить, поколь я
буду на ярманке.
— Так вот что: сейчас распорядись, чтоб улицу против дома и против всего дворового места устлали соломой, — продолжал городничий. — Это для порядка. Во всех хороших
городах и
в самом даже Петербурге так делается, если занеможет знатный или богатый человек, — заметил градоначальник стоявшему возле лекарю. — Чтоб сейчас же устлали! — прикрикнул он Василью Фадееву. — А ежели через полчаса мое приказанье исполнено не
будет, розгачей отведаешь. Шутить не люблю… Смотри ж, любезный, распорядись.
— Каждая по-своему распорядилась, — отвечал Патап Максимыч. — Сестрица моя любезная три дома
в городу-то построила, ни одного не трогает, ни ломать, ни продавать не хочет. Ловкая старица. Много такого знает, чего никто не знает. Из Питера да из Москвы
в месяц раза по два к ней письма приходят.
Есть у нее что-нибудь на уме, коли не продает строенья. А покупатели
есть, выгодные цены дают, а она и слышать не хочет. Что-нибудь смекает. Она ведь лишнего шага не ступит, лишнего слова не скажет. Хитрая!
— Да, — примолвила Аграфена Петровна. — Вот хоть и меня, к примеру, взять. По десятому годочку осталась я после батюшки с матушкой. Оба
в один день от холеры
в больнице померли, и осталась я
в незнакомом
городу одна-одинешенька. Сижу да плачу у больничных ворот. Подходит тятенька Патап Максимыч. Взял меня, вспоил, вскормил, воспитал наравне с родными дочерьми и, мало того, что сохранил родительское мое именье, а выдавши замуж меня, такое же приданое пожаловал, какое и дочерям
было сготовлено…
— Ладно, потолкуем с Васильем Фадеевым, — сказал Патап Максимыч, — а работникам, наперед говорю вам, не дам своевольничать. Нá этот счет у меня ухо держи востро, терпеть не могу потачек да поблажек.
Будьте, матушка, спокойны, вздорить у меня не станут, управлюсь. Поговоря с приказчиком, деньги кому следует отдам, а ежели кто забунтует, усмирю.
В городу-то у вас начальство тоже ведь, чай,
есть?
После смерти Христофора Семенушка переехал
в город, а там уж
было три-четыре человека «верных-праведных», и у них завелся маленький кораблик.
— Да уж лет тридцать прошло с той поры, как его под стражей из Луповиц увезли. Я
был тогда еще внове, только что удостоился принять рукоположение, — отвечал отец Прохор. — Но его хорошо помню — важный такой вид имел, а корабль у него не
в пример больше
был теперешнего. И
в том корабле
были все больше из благородных да из нашего брата, духовенства… А вот мы и приехали, — прибавил отец Прохор, указывая на огоньки и на белевшие
в полумраке здания губернского
города.
— Не беспокойтесь. Она
в месте безопасном, теперь ей не может
быть никакой неприятности, — сказал отец Прохор. — Поезжайте
в наш губернский
город, там у купца Сивкова найдете Авдотью Марковну. Марку Данилычу тот купец знаком. Дела у них
есть торговые.
— Ночью она убежала, — сказал отец Прохор. — Грозило ей большое несчастье, беда непоправимая.
В окошко выпрыгнула. Не до того
было ей, чтоб пожитки сбирать… Да я лучше все по порядку расскажу. Неподалеку от того
города, где жительствует родитель Авдотьи Марковны, одна пожилая барышня, генеральская дочь, именье купила. Из семьи здешних господ она — Алымова, Марья Ивановна.
За Волгу
в скиты послать за канонницей некогда — она не
поспеет ко времени; наставник спасова согласия, что проживал
в городе, сам на смертном одре лежал.
— Окроме того, надо вам, Дарья Сергевна, озаботиться, чтоб
в день похорон изготовлен
был самолучший обед, — молвил Патап Максимыч. — Сейчас
были городничий со стряпчим — сами назвались. И другого чиновного люда
в городе тоже ведь достаточно — надо всех подмаслить, чтобы вам с Авдотьей Марковной
было без меня беспечально, да и никаких нападок от начальства тоже не
было. Надо замасливать, беспременно надобно, особливо
в сиротском деле.
— Надо хорошенько
будет попросить Герасима Силыча, — сказал Патап Максимыч. — Он за всем присмотрит. Да вот еще что думаю — для чего вам оставаться
в здешнем
городе, не лучше ль
в ином месте устроиться домком? Из близких у вас здесь ведь нет никого. Ни единого человека нет, кого бы можно
было пожалеть, с кем бы прощаться
было тяжело.
Насчет дел по
городу разные люди являлись к Чапурину с предложеньями заняться устройством их,
были в том числе и отставной стряпчий, и выгнанный из службы становой, и промотавшиеся дотла помещики, и прогоревшие купцы.
— После расскажу, после, когда
буду у вас
в Осиповке, — сказала Дуня, — а теперь, видит Бог, не могу. Язык не поворотится. Знаете, отчего мне хочется покинуть этот
город и
в нем даже родительские могилки? Чтобы подальше
быть от этих Луповицких, от Фатьянки, от Марьи Ивановны. Много я от них натерпелась — говорить, так всего не перескажешь.
— Вот я сама всего девяти годков
была, как померли у меня батюшка с матушкой и осталась я одна
в чужом, незнакомом
городе…
В городе, где жил Смолокуров, только и говора
было, что о несметном богатстве Дуни.
Долго искали мы, куда могла бы ты скрыться, но не могли узнать; после уж стороной услыхали, что
была ты
в губернском
городе у купца Сивкова, а от него с какою-то женщиной поехала к больному отцу.
Из местных обывателей не
было такого, кто бы мог купить смолокуровский дом, даже и с долгой рассрочкой платежа, а жители других
городов и
в помышленье не держали покупать тот дом, у каждого
в своем месте от отцов и дедов дошедшая оседлость
была — как же оставлять ее, как менять верное на неверное?
А главное дело
в том, что по всему городку ни у кого не
было столько денег, чтоб купить смолокуровский дом, красу городка, застроенного ветхими деревянными домишками, ставленными без малого сто лет тому назад по воле Екатерины, обратившей ничтожное селенье
в уездный
город.
Переправясь через Волгу, все поехали к Груне
в Вихорево. Эта деревня ближе
была к
городу, чем Осиповка. Патап Максимыч не успел еще прибрать как следует для Дуни комнаты, потому и поторопился уехать домой с Дарьей Сергевной. По совету ее и убирали комнату. Хотелось Патапу Максимычу, чтобы богатая наследница Смолокурова жила у него как можно лучше; для того и нанял плотников строить на усадьбе особенный дом. Он должен
был поспеть к Рождеству.