Неточные совпадения
Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно
было бы представить себе где-нибудь
в другом
городе, кроме Петербурга, и
в другой сфере, кроме света, то
есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него
есть и служба, и свои дела, но его чаще всего встречаешь
в большей части гостиных, утром — с визитами, на обедах, на вечерах: на последних всегда за картами.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается
в мире,
в свете и
в городе; следил за подробностями войны, если
была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь
в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
Между тем вне класса начнет рассказывать о какой-нибудь стране или об океане, о
городе — откуда что берется у него! Ни
в книге этого нет, ни учитель не рассказывал, а он рисует картину, как будто
был там, все видел сам.
В городе прежде
был, а потом замолк, за давностию, слух о том, как Тит Никоныч,
в молодости, приехал
в город, влюбился
в Татьяну Марковну, и Татьяна Марковна
в него. Но родители не согласились на брак, а назначили ей
в женихи кого-то другого.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и
город были поражены ужасом.
В народе, как всегда
в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь
в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Прошел май. Надо
было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского лета. Но куда? Райскому
было все равно. Он делал разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить
в Финляндию, но отложил и решил поселиться
в уединении на Парголовских озерах, писать роман. Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными
в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались
в городе.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала
было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья
в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал
в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
— Скажи, Марфенька, ты бы хотела переехать отсюда
в другой дом, — спросил он, — может
быть,
в другой
город?
Наконец надо
было и ему хлопотать о себе. Но где ему? Райский поднял на ноги все, профессора приняли участие, писали
в Петербург и выхлопотали ему желанное место
в желанном
городе.
— Как у предводителя все
будут рады! Как вице-губернатор желает вас видеть!.. Окрестные помещики нарочно приедут
в город… — приставала она.
По-прежнему у ней не
было позыва идти вникать
в жизнь дальше стен, садов, огородов «имения» и, наконец,
города. Этим замыкался весь мир.
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том, что делалось вчера, что
будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой и ее горами, с третьей
городом, а с четвертой — дорогой
в мир, до которого ей дела нет.
Будь она
в Москве,
в Петербурге или другом
городе и положении, — там опасение, страх лишиться хлеба, места положили бы какую-нибудь узду на ее склонности. Но
в ее обеспеченном состоянии крепостной дворовой девки узды не существовало.
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь
был всегда
в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все
в городе,
в домах, на улице,
в церкви, то
есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не спит, не
ест, пусть бы даже это
была неправда.
—
В городе все говорят о вас и все
в претензии, что вы до сих пор ни у кого не
были, ни у губернатора, ни у архиерея, ни у предводителя, — обратилась Крицкая к Райскому.
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял
в него, да не попал. Если б я
был мирный гражданин
города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как
было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
К нему все привыкли
в городе, и почти везде, кроме чопорных домов, принимали его, ради его безобидного нрава, домашних его несогласий и ради провинциального гостеприимства. Бабушка не принимала его, только когда ждала «хороших гостей», то
есть людей поважнее
в городе.
Чай он
пил с ромом, за ужином опять
пил мадеру, и когда все гости ушли домой, а Вера с Марфенькой по своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье
в городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
Когда кто приходил посторонний
в дом и когда
в прихожей не
было ни Якова, ни Егорки, что почти постоянно случалось, и Василиса отворяла двери, она никогда не могла потом сказать, кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не могла, хотя состарилась
в городе и знала
в лицо последнего мальчишку.
Он заглянул к бабушке: ее не
было, и он, взяв фуражку, вышел из дома, пошел по слободе и добрел незаметно до
города, продолжая с любопытством вглядываться
в каждого прохожего, изучал дома, улицы.
Его отвлекали, кроме его труда, некоторые знакомства
в городе, которые он успел сделать. Иногда он обедывал у губернатора, даже
был с Марфенькой, и с Верой на загородном летнем празднике у откупщика, но, к сожалению Татьяны Марковны, не пленился его дочерью, сухо ответив на ее вопросы о ней, что она «барышня».
— Вот что, слышь, плетьми
будут сечь…
В зале расселся, ждет вас, а барыня с Марфой Васильевной еще не воротились из
города…
К вечеру весь
город знал, что Райский провел утро наедине с Полиной Карповной, что не только шторы
были опущены, даже ставни закрыты, что он объяснился
в любви, умолял о поцелуе, плакал — и теперь страдает муками любви.
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то
есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать
в город, возмутить тишину сонного
города такой громадной пирушкой, что дрогнет все
в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу.
Тушин жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной — и к ней ездили Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну любила и бабушка; и когда она являлась
в город, то Татьяна Марковна
была счастлива.
— Еще что Татьяна Марковна скажет! — говорила раздражительно, как будто с досадой уступая, Марья Егоровна, когда уже лошади
были поданы, чтобы ехать
в город. — Если она не согласится, я тебе никогда не прощу этого срама! Слышишь?
И надо
было бы тотчас бежать, то
есть забывать Веру. Он и исполнил часть своей программы. Поехал
в город кое-что купить
в дорогу. На улице он встретил губернатора. Тот упрекнул его, что давно не видать? Райский отозвался нездоровьем и сказал, что уезжает на днях.
На другой день к вечеру он получил коротенький ответ от Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его уехать, не повидавшись с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (слово
было подчеркнуто) — и для того она сама, вслед за отправлением этой записки, уезжает
в тот же день, то
есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной и со всем домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь
город и огорчил бы бабушку.
Прощай — это первое и последнее мое письмо, или, пожалуй, глава из будущего твоего романа. Ну, поздравляю тебя, если он
будет весь такой! Бабушке и сестрам своим кланяйся, нужды нет, что я не знаю их, а они меня, и скажи им, что
в таком-то
городе живет твой приятель, готовый служить, как выше сказано. —
— Бог его знает — бродит где-нибудь;
в гости,
в город ушел, должно
быть; и никогда не скажет куда — такая вольница! Не знаешь, куда лошадь послать за ним!
В этом, пожалуй, он
был сам виноват (снисходительно обвинял Марк себя), усвоив условия и формы общежития, которые он называл свободными и разумными, презирая всяким принятым порядком, и которые
город этот не признавал такими.
— Ее история перестает
быть тайной…
В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего
в воскресенье,
в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что Вера?»
Была, говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что с ней? Каково мне
было отделываться, заминать! Все заметили…
—
В городе заметили, что у меня
в доме неладно; видели, что вы ходили с Верой
в саду, уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней
были больны, никого не принимали… вот откуда вышла сплетня!
— Эта нежность мне не к лицу. На сплетню я плюю, а
в городе мимоходом скажу, как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так как я давно надеялся… Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и прежде ничего не боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что нет с тех пор, как решено, что Вера Васильевна не
будет никогда моей женой…