Неточные совпадения
И ниже
тех мест по нагорному берегу Волги встретишь их поселенья, но от Самарской луки вплоть
до Астрахани сплошь русский народ живет, только около Саратова, на лучших землях пшеничного царства, немцы поселились; и живут они меж русских
тою жизнию,
какой живали на далекой своей родине, на прибрежьях Рейна и Эльбы…
До того велика у нагорных крестьян охота по чужой стороне побродить, что исстари завелся у них такой промысел,
какого, опричь еще литовских Сморгонь, на всем свете нигде не бывало.
По съеме на откуп казенных вод Мокею Данилычу,
до той поры
как с ловцами рядиться, гулевых дней оставалось недели с три.
Нежно поглядывая на Дунюшку, рассказывал он Марку Данилычу, что приехал уж с неделю и пробудет на ярманке
до флагов, что он, после
того как виделись на празднике у Манефы, дома в Казани еще не бывал, что поехал тогда по делам в Ярославль да в Москву, там вздумалось ему прокатиться по новой еще тогда железной дороге, сел, поехал, попал в Петербург, да там и застрял на целый месяц.
— Что?.. Небось теперь присмирели? — с усмешкой сказал он. — Обождите-ка
до вечера, узнаете тогда,
как бунты в караване заводить! Земля-то ведь здесь не бессудная — хозяин управу найдет. Со Смолокуровым вашему брату тягаться не рука, он не
то что с водяным, с самим губернатором он водит хлеб-соль. Его на вас, голопятых, начальство не сменяет…
— Уж
как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич,
как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем
до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И
то половины с рук не сойдет.
— Во всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем,
до чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю,
как ваши промысла? «
Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось».
Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае не
то война, не
то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату хоть голову в петлю клади».
Года полтора от свах отбоя не было,
до тех самых пор,
как Зиновий Алексеич со всей семьей на целую зиму в Москву уехал. Выгодное дельце у него подошло, но, чтобы хорошенько его обладить, надо было месяцев пять в Москве безвыездно прожить. И задумал Доронин всей семьей катить в Белокаменную, кстати ж, ни Татьяна Андревна, ни Лиза с Наташей никогда Москвы не видали и на Рогожском кладбище сроду не маливались.
Но
как ихняя квартира в нанято́м доме-особняке на Земляном валу еще не была
как следует устроена, а именины пришлись в пятницу, значит, стола во всей красе устроить нельзя,
то и решили отложить пир
до Татьянина дня, благо он приходился в скоромный понедельник.
— Это так, это верно, — подтвердил Зиновий Алексеич. —
До какого дела ни коснись — без Питера нельзя, а без Москвы да без Макарья —
тем паче.
Тот всего судака вовремя закупил и продал его по высокой цене у Макарья, другой икру в свои руки
до последнего пуда забрал и ставил потом на нее цены,
какие вздумалось.
— Сказано тебе,
какая родня, — сказал Зиновий Алексеич пристававшему Марку Данилычу. — Такой родни
до Москвы не перевешаешь. А что человек он хороший,
то верно, за
то и люблю его и, сколько смогу, ему порадею.
— Этот Корней с письмом ко мне от Смолокурова приехал, — шепотом продолжал Володеров. — Вот оно, прочитайте, ежели угодно, — прибавил он, кладя письмо на стол. — У Марка Данилыча где-то там на Низу баржа с тюленем осталась и должна идти к Макарью. А
как у Макарья цены стали самые низкие,
как есть в убыток, по рублю да по рублю с гривной, так он и просит меня остановить его баржу, ежели пойдет мимо Царицына, а Корнею велел плыть ниже,
до самой Бирючьей Косы, остановил бы
ту баржу, где встретится.
Сорок рублей
до того раздобрили почтмейстера, что он ради будущего знакомства пригласил Корнея к себе на квартиру, а так
как у него на
ту пору пирог из печки вынули, предложил ему водочки выпить да закусить. Корней не отказался и, прощаясь с гостеприимным почтмейстером, сунул ему красненькую.
Тот стал было отнекиваться, однако принял…
К Наташе подошел.
Как стрелой пронзило его сердце, когда прикоснулся он к нежной, стройной руке ее. Опустила глаза Наташа и замлела вся… Вздохнула Татьяна Андревна, глядя на них… А Наташа?.. Не забыть ей
той минуты
до бела савана, не забыть ее
до гробовой доски!..
После, долго после
того,
как Брайтон подарил ему эти часы, один магистр-протопоп сказал ему, что писано на них по-гречески: «éос тис синтелиас
ту эо́нос», что в этой надписи таится великий смысл и что по-русски она значит: «
до скончания века», а треугольник с кольцом — знак масонов…
А
до тех пор не позволю, ни под
каким видом не позволю.
—
Какое ж могло быть у ней подозренье? — отвечал Феклист Митрич. — За день
до Успенья в городу она здесь была, на стройку желалось самой поглядеть. Тогда насчет этого дела с матерью Серафимой у ней речи велись. Мать Манефа так говорила: «На беду о
ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч с Семеном Петровичем из скита выехали — при ихней бытности ни за что бы не сталось такой беды, не дали бы они, благодетели, такому делу случиться».
Так веселятся в городке, окруженном скитами.
Тот же дух в нем царит, что и в обителях,
те же нравы,
те же преданья,
те ж обиходные, житейские порядки… Но ведь и по соседству с
тем городком есть вражки, уютные полянки и темные перелески. И там летней порой чуть не каждый день бывают грибовные гулянки да ходьба по ягоды, и там
до петухов слушает молодежь,
как в кустиках ракитовых соловушки распевают, и там… Словом, и там, что в скитах, многое втайне творится…
Замялся было Васька, но кушак да шапка, особенно эта заманчивая мерлушчатая шапка,
до того замерещилась в глазах молодца, что, несмотря на преданность свою Петру Степанычу, все, что ни знал, рассказал, пожалуй еще кой с
какими прибавочками.
До того был рад старик Самоквасов, что,
как только ушел от него Веденеев, не только Васютке кушак и шапку купил, но и другим молодцам на пропив деньжонок малую толику пожаловал.
Каждый день по нескольку часов Марья Ивановна проводила с Дуней в задушевных разговорах и скоро приобрела такую доверенность молодой девушки,
какой она
до того ни к кому не имела, даже к давнему испытанному другу Аграфене Петровне.
Девушки все
до единой на тебя заглядывались, гадали об тебе, ворожили, каждая только
то на мыслях и держала,
как бы с тобой повенчаться…
— На доброте на твоей поклоняюсь тебе, братец родной, — через силу он выговаривал. — Поклон тебе
до земли,
как Богу, царю али родителю!.. За
то тебе земной поклон, что не погнушался ты моим убожеством, не обошел пустого моего домишка, накормил, напоил и потешил моих детушек.
Тяжба шире да дальше, дело дошло
до окружного,
до палаты, но
как у опекуна ничего не оказалось,
то праведные судьи решили: на нет и суда нет.
Такую отраду, такое высокое духовное наслажденье почувствовал он,
каких до тех пор и представить себе не мог…
— А Господь их знает. Шел на службу, были и сродники, а теперь кто их знает. Целый год гнали нас
до полков, двадцать пять лет верой и правдой Богу и великому государю служил, без малого три года отставка не выходила, теперь вот четвертый месяц по матушке России шагаю, а
как дойду
до родимой сторонушки, будет ровно тридцать годов,
как я ушел из нее… Где, чать, найти сродников? Старые, поди, подобрались, примерли, которые новые народились —
те не знают меня.
Тем же шагом,
каким под турку, под венгерца и на горцев хаживал, зашагал он, направляя путь к пристани, чтобы плыть
до Перми, а оттоль шагать да шагать
до сибирской дальней родины…
Больше недели прошло с
той поры,
как Марко Данилыч получил письмо от Корнея. А все не может еще успокоиться, все не может еще забыть ставших ему ненавистными Веденеева с Меркуловым, не может забыть и давнего недруга Орошина. С утра
до ночи думает он и раздумывает,
как бы избыть беды от зятьев доронинских,
как бы утопить Онисима Самойлыча, чтоб о нем и помину не осталось. Только и не серчал, что при Дуне да при Марье Ивановне, на Дарью Сергевну стал и ворчать, и покрикивать.
Пуще всего
того я опасался, чтобы Хлябина речи не дошли
до Онисима Самойлыча, пакости бы он из
того какой не сделал.
— Да
как в
тот раз, — сказал Пахом. — В радельной рубахе к попу на село не побежал бы. Долго ль
до огласки? И
то, слышь, поп-от грозил тогда. «
До архиерея, — говорил, — надо довести, что у господ по ночам какие-то сборища бывают… и на них монахов в рубахи тонкого полотна одевают».
Набеги разбойников и нередко бунтовавших инородцев, нескончаемые поземельные тяжбы, а больше всего непорядки, возникшие с
тех пор,
как люди из хороших родов перестали сидеть в настоятелях обители Всемилостивого Спаса, а в монахи начали поступать лишь поповичи да отчасти крестьяне, отъем населенных не одною тысячью крестьян имений — довели строенье князя Хабарова
до оскуденья; затем в продолжение многих десятков лет следовал длинный ряд игумнов из поповичей,
как всегда и повсюду, мало радевших о монастырских пользах и много о собственной мамоне и кармане.
Все лезут к Софронушке про судьбу спросить, а иным хочется узнать:
какой вор лошадушку свел со двора, кто новину с луга скрал, кто буренушке хвост обрубил,
как забралась она в яровое,
какой лиходей бабу
до того испортил, что собакой она залаяла, а потом и выкликать зачала.
И
до того бабы усердствовали, что блаженный крепился, крепился да
как заорет во всю мочь.
И вдруг смолк. Быстро размахнув полотенцем, висевшим
до того у него на плече, и потрясая пальмовой веткой, он,
как спущенный волчок, завертелся на пятке правой ноги. Все, кто стоял в кругах, и мужчины, и женщины с кликами: «Поднимайте знамена!» — также стали кружиться, неистово размахивая пальмами и полотенцами.
Те, что сидели на стульях, разостлали платки на коленях и скорым плясовым напевом запели новую песню, притопывая в лад левой ногой и похлопывая правой рукой по коленям. Поют...
И стали ее ублажать. Варвара Петровна первая подошла к ней и поцеловала. Смутилась, оторопела бедная девушка. Еще немного дней прошло с
той поры,
как, угнетенная непосильной работой в доме названого дяди, она с утра
до ночи терпела попреки да побои ото всех домашних, а тут сама барыня, такая важная, такая знатная, целует и милует ее. А за Варварой Петровной и другие — Варенька, Марья Ивановна, Катенька ее целовали.
А в самом Писании нигде нет отрицанья, чтоб у апостолов не было
тех самых радений,
какие дошли
до нас, — сказала Варенька.
Льстивые слова знатной барышни понравились надменному купчине. «Видите, Дарья Сергевна, — говорил он, — видите,
как знатные господа, генеральские дети об нас отзываются! Спасибо Дунюшке, спасибо голубушке, что так заслужила у господ Луповицких!» Он согласился оставить Дуню у Луповицких
до сентября. Дарья Сергевна была
тем недовольна. Расплакалась даже.
— А в условии-то, Марко Данилыч, что написано? — хладнокровно отвечал Веденеев раскипятившемуся Смолокурову. — Извольте-ка читать: «По уплате же всей суммы сполна, согласно сему условию, я, Смолокуров, вступаю во владение товаром». Значит,
как отдадите вторые сто тысяч сполна, тогда и будете хозяином купленного вами товара, а
до тех пор хозяева мы.
Меж
тем гроза миновалась, перестал и дождик. Рассеянные тучки быстро неслись по́ небу, лишь изредка застилая полный месяц. Скоро и тучки сбежали с неба, стало совсем светло… Дарья Сергевна велела Василью Фадееву лошадей запрягать.
Как ни уговаривала ее Аграфена Ивановна остаться
до утра,
как ни упрашивали ее о
том и Аннушка с Даренушкой, она не осталась. Хотелось ей скорей домой воротиться и обо всем, что узнала, рассказать Марку Данилычу.
А в доме и по хозяйству все врознь поехало. Правду говорят старые люди: «Хозяин лежит — весь дом лежит, хозяин с постели — все на ногах». А тут приходится лежать хозяину
до той поры,
как его в могилу уложат.
А между
тем Лохматов
до последней нитки все перевел на свое имя и,
как только перевел, так во всей красе и развернулся.
— Человек в чем родился, в
том и помри, — сказал на
то Патап Максимыч. — Веру переменить — не рубаху сменить. А ежели
до́ Бога, так я таких мыслей держусь, что, по
какой вере ему ни молись, услышит он созданье рук своих. На что жиды — плут на плуте, мошенник на мошеннике, и
тех Господь небесной манной кормил. Без конца он милосерд.
С
того часу
как приехал Чапурин, в безначальном
до того доме Марка Данилыча все само собой в порядок пришло. По прядильням и на пристани пошел слух, что заправлять делами приехал не
то сродник, не
то приятель хозяина, что денег у него куры не клюют, а своевольничать не даст никому и подумать. И все присмирело, каждый за своим делом, а дело в руках так и горит. Еще никто в глаза не видал Патапа Максимыча, а властная его рука уже чуялась.
Говорил о бывшем землетрясенье на горе Араратской,
как вершина ее сизыми тучами облеклась,
как из туч лились ярые молнии потоками,
как стонала земля и возгремели
до той поры не слыханные никогда громы.
Наконец
до того утомился, что
как сноп, без чувств повалился на лавку.
Только Аграфене Петровне сказала, и
то как о пустячной новости,
до которой дела ей нет…
Чистая, непорочная, и
до сих пор
какою осталась, готова была она устроить с
тем молодым человеком судьбу свою, а он, вероятно, рассчитывал на ее богатство, что достанется ей по смерти отца.
На другой день, после
того как отец Прохор воротился домой, Аграфена Петровна к нему приехала. Сказанные им слова, что Дуня «пропала без вести»,
до того поразили вихоревскую тысячницу, что вся она помертвела и долгое время в себя не могла прийти. Отец Прохор догадался, что она не просто знакомая Смолокуровым, а что-нибудь поближе. Когда пришла в себя Аграфена Петровна и немного поуспокоилась, сказал он...
— Тут не шутки, а настоящее дело, — возразил Чапурин. — Выслушайте меня да по душе и дайте ответ. Вот дело в чем: Авдотья Марковна осталась теперь
как есть круглой сиротой. В торговых и других делах ни она, ни Дарья Сергевна ничего не разумеют — дело женское, эти дела им не по разуму. По моему рассужденью, о чем я Авдотье Марковне еще
до кончины покойника говорил и она на
то согласилась, — надо ей все распродать либо на сроки сдать в кортому.