Неточные совпадения
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось
до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или,
как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.
Для пополнения картины не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на
то что голова продолблена была
до самого мозгу носами других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными,
как старые рогожки.
— Нет, барин, нигде не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца
до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора,
как что первое попалось на язык. Таким образом дошло
до того, что он начал называть их наконец секретарями.
Между
тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием,
как будто за это получал бог знает
какое жалованье; другой отхватывал наскоро,
как пономарь; промеж них звенел,
как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел,
как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти
до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
У нас не
то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с
тем, у которого их триста, а с
тем, у которого их триста, будут говорить опять не так,
как с
тем, у которого их пятьсот, а с
тем, у которого их пятьсот, опять не так,
как с
тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи
до миллиона, всё найдутся оттенки.
Хотя день был очень хорош, но земля
до такой степени загрязнилась, что колеса брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею,
как войлоком, что значительно отяжелило экипаж; к
тому же почва была глиниста и цепка необыкновенно.
Старуха пошла копаться и принесла тарелку, салфетку, накрахмаленную
до того, что дыбилась,
как засохшая кора, потом нож с пожелтевшею костяною колодочкою, тоненький,
как перочинный, двузубую вилку и солонку, которую никак нельзя было поставить прямо на стол.
Здесь Ноздрев захохотал
тем звонким смехом,
каким заливается только свежий, здоровый человек, у которого все
до последнего выказываются белые,
как сахар, зубы, дрожат и прыгают щеки, и сосед за двумя дверями, в третьей комнате, вскидывается со сна, вытаращив очи и произнося: «Эк его разобрало!»
— Садись-ка ты, дядя Митяй, на пристяжную, а на коренную пусть сядет дядя Миняй!» Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною,
как уголь, бородою и брюхом, похожим на
тот исполинский самовар, в котором варится сбитень для всего прозябнувшего рынка, с охотою сел на коренного, который чуть не пригнулся под ним
до земли.
А уж куды бывает метко все
то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его,
как наседка цыплят, а влепливает сразу,
как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом,
какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног
до головы!
Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы
до того засалились и залоснились, что походили на юфть, [Юфть — грубая кожа.]
какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага.
—
Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник
до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на
то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка, да благословит вас Бог, а письмо-то председателю вы отдайте. Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый.
Как же! были с ним однокорытниками!
Изредка доходили
до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» — или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!..» Словом,
те слова, которые вдруг обдадут,
как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее
как можно привести дела к концу;
до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
До сих пор все дамы как-то мало говорили о Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности светского обращения; но с
тех пор
как пронеслись слухи об его миллионстве, отыскались и другие качества.
Они подействовали на него
до такой степени, что он, пришедши домой, стал думать, думать и вдруг,
как говорится, ни с
того ни с другого умер.
Я поставлю полные баллы во всех науках
тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я
тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за
то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах,
как в
том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было,
как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что
до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев,
какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку,
какая когда-либо существовала в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту
до окончания присутствия; чистил ему спину, если
тот запачкал ее мелом у стены, — но все это осталось решительно без всякого замечания, так,
как будто ничего этого не было и делано.
Что же касается
до обысков,
то здесь,
как выражались даже сами товарищи, у него просто было собачье чутье: нельзя было не изумиться, видя,
как у него доставало столько терпения, чтобы ощупать всякую пуговку, и все это производилось с убийственным хладнокровием, вежливым
до невероятности.
Так проводили жизнь два обитателя мирного уголка, которые нежданно,
как из окошка, выглянули в конце нашей поэмы, выглянули для
того, чтобы отвечать скромно на обвиненье со стороны некоторых горячих патриотов,
до времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими отечества, думающих не о
том, чтобы не делать дурного, а о
том, чтобы только не говорили, что они делают дурное.
Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что
до автора,
то он ни в
каком случае не должен ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди — это не безделица.
На щеголеватом столе перед диваном лежали засаленные подтяжки, точно
какое угощенье гостю, и
до того стала ничтожной и сонной его жизнь, что не только перестали уважать его дворовые люди, но даже чуть не клевали домашние куры.
— Это первый хозяин,
какой когда-либо бывал на Руси. Он в десять лет с небольшим, купивши расстроенное имение, едва дававшее двадцать тысяч, возвел его
до того, что теперь он получает двести тысяч.
Какое нам дело
до того, что, может быть, всякий час ему дорог и терпят оттого дела его!
Все они были
до того нелепы, так странны, так мало истекали из познанья людей и света, что оставалось только пожимать плечами да говорить: «Господи боже!
какое необъятное расстояние между знаньем света и уменьем пользоваться этим знаньем!» Почти все прожекты основывались на потребности вдруг достать откуда-нибудь сто или двести тысяч.