Неточные совпадения
Родители нынешних владельцев строили дом для себя и
не предвидели никакой нужды извлекать из него какие бы то ни было доходы, а потому и планировали его,
что называется,
по своей фантазии.
Старикам
не было и нужды стеснять себя, потому
что у них
по старине были хорошие доходы с доходного места.
Доходили такие слухи и до самой вдовы, и она их,
по общему мнению, опровергала очень слабо: старушка имела в виду,
что эти толки ей
не повредят.
Матери очень многих девиц, поставленных гораздо лучше,
чем дочь доктора Гриневича, и гораздо положительнее ее обеспеченных,
не пренебрегли бы таким женихом, как Висленев, а Сашеньке Гриневич партия с Висленевым,
по всеобщему приговору, была просто клад, за который эта девушка должна была держаться крепче.
По общим замечаниям, Сашенька понимала свою пользу и держалась, за
что ей следовало держаться, превосходно. Говорили,
что надо было дивиться ее такту и уму, твердым и расчетливым даже
не по летам. С Иосафом Платоновичем она
не всегда была ровна, и даже подчас для самого ненаблюдательного взгляда было заметно,
что между ними пробегали легкие тени.
Пустых и вздорных людей этот брак генерала тешил, а умных и честных, без которых,
по Писанию,
не стоит ни один город, этот союз возмутил; но генерал сумел смягчить неприятное впечатление своего поступка, объявив там и сям под рукой,
что он женился на Флоре единственно для того, чтобы, в случае своей смерти, закрепить за нею и за ее матерью право на казенную пенсию, без
чего они могли бы умереть с голоду.
В городе проговорили,
что это
не без синтянинской руки, но как затем доктору Гриневичу,
не повинному ни в
чем, кроме мелких взяток
по должности (
что не считалось тогда ни грехом, ни пороком), опасаться за себя
не приходилось, то ему и на мысль
не вспадало робеть пред Синтяниным, а тем более жертвовать для его прихоти счастием дочери.
Объяснения, которые после этого последовали у них наедине с дочерью, были
по обычаю очень кратки и
не выяснили ничего, кроме того,
что Саше брак с Синтяниным приходится более всего
по мыслям и
по сердцу. Говорить более было
не о
чем, и дочь Гриневича была обвенчана с генералом.
Отца и мать своих любила Синтянина, но ведь они же были и превосходные люди, которых
не за
что было
не любить; да и то
по отношению к ним у нее, кажется, был на устах медок, а на сердце ледок.
Ныне, то есть в те дни, когда начинается наш рассказ, Александре Ивановне Синтяниной от роду двадцать восемь лет, хотя,
по привычке ни в
чем не доверять ей, есть охотники утверждать,
что генеральше уже стукнуло тридцать, но она об этом и сама
не спорит.
Но
чем же живет она,
что занимает ее и
что дает ей эту неодолимую силу души, крепость тела и спокойную ясность полусокрытого взора? Как и
чем она произвела и производит укрощение своего строптивого мужа, который
по отношению к ней, по-видимому,
не смеет помыслить о каком-либо деспотическом притязании?
—
Чем же я бестолковее вас, которые мне и
по капле
не открыли,
что вы этого
не знаете?
— То есть еще и
не своя, а приятеля моего, с которым я приехал, Павла Николаевича Горданова: с ним
по лености его стряслось что-то такое вопиющее. Он черт знает
что с собой наделал: он, знаете, пока шли все эти пертурбации, нигилистничанье и всякая штука, он за глаза надавал мужикам самые глупые согласия на поземельные разверстки, и так разверстался,
что имение теперь гроша
не стоит. Вы ведь, надеюсь,
не принадлежите к числу тех, для которых лапоть всегда прав пред ботинком?
— Да;
по твоему же настоянию и сознался: ты же уговорил меня,
что надо беречь себя для дела, а
не ссориться из-за женщин.
— Ну полно врать: помнишь! Прекрасно ты все помнишь! Еще
по твоему же совету… ты же сказал,
что ты понимаешь одну только такую дуэль,
по которой противник будет наверняка убит.
Что,
не твои это слова?
— Да, но все-таки, я, конечно, уж, если за
что на себя
не сетую, так это за то,
что исполнил кое-как свой долг
по отношению к сестре. Да и нечего о том разговаривать,
что уже сделано и
не может быть переделано.
— Да и удивляться нечего; а почему? А потому
что есть царь в голове.
Чего ей
не быть дюшессой? Она всем сумела бы быть. Вот это-то и надо иметь в уме таким людям, как мы с тобой, которые ворчали,
что делать состояние будто бы «противно природе». Кто идет в лес
по малину спустя время, тому одно средство: встретил кого с кузовом и отсыпь себе в кузовок.
Советую тебе прежде всего
не объявляться ни под какою кличкой, тем более,
что, во-первых, всякая кличка гиль, звук пустой, а потом,
по правде тебе сказать, ты вовсе и
не нигилист, а весьма порядочный гилист.
Ворота двора были отворены, и Горданову с улицы были видны освещенные окна флигеля Ларисы, раскрытые и завешенные ажурными занавесками. Горданов,
по рассказам Висленева, знал,
что ему нужно идти
не в большой дом, но все-таки затруднялся: сюда ли, в этот ли флигель ему надлежало идти? Он
не велел экипажу въезжать внутрь двора, сошел у ворот и пошел пешком. Ни у ворот, ни на дворе
не было никого. Из флигеля слышались голоса и на занавесках мелькали тени, но отнестись с вопросом было
не к кому.
—
Не знаю, какой вы его чтитель, но, по-моему, все нынешнее курение женскому уму вообще — это опять
не что иное, как вековечная лесть той же самой женской суетности, только положенная на новые ноты.
— Пока вы его провожали, мы на его счет
по нашей провинциальной привычке уже немножко посплетничали, — сказала почти на пороге генеральша. — Знаете, ваш друг, — если только он друг ваш, — привел нас всех к соглашению между тем как, все мы чувствуем,
что с ним мы вовсе
не согласны.
Он давал мне взаймы… но разве мое нынешнее положение при нем
не то же самое,
что положение немца, которого Блонден носил за плечами, ходя
по канату?
Его обливал пот и в то же время била лихорадка, в голове все путалось и плясало, сдавалось,
что по комнате кто-то тихо ходит, стараясь
не разбудить его.
Это было с твоей стороны чрезвычайно пошло, потому
что должен же ты был понимать,
что я
не могла же
не быть женой своего мужа, с которым я только
что обвенчалась; но… я была еще глупее тебя: мне это казалось увлекательным… я любила видеть, как ты меня ревнуешь, как ты, снявши с себя голову, плачешь
по своим волосам.
— Ну да; я знаю. Это по-здешнему считается хорошо. Экипаж, лошадей, прислугу… все это чтоб было… Необходимо, чтобы твое положение било на эффект, понимаешь ты: это мне нужно! План мой таков,
что… общего плана нет. В общем плане только одно:
что мы оба с тобой хотим быть богаты.
Не правда ли?
Он слышит шепот дрожащих древесных листьев и соображает,
что солнце
не блещет,
что небо должно быть в тучах, и точно, вот штора приподнялась и отмахнулась, и видны ползущие
по небу серые тучи и звонче слышен шепот шумящих деревьев, и вдруг среди всего этого в просвете рамы как будто блеснул на мгновение туманный контур какой-то эфирной фигуры, и
по дорожному песку послышались легкие и частые шаги.
— О-о! голос нежен и ласков, — радостно заметил Висленев. — Нет, да ведь мало мудреного,
что она и в самом деле, пожалуй, ничего и
не поняла… Пришли, дружок, девушку дать мне умыться! — воскликнул он громко и, засвистав, смело зашлепал туфлями
по полу.
— Я лежу и никак
не засну, все Бог знает
что идет в голову, как вдруг она,
не касаясь ногами пола, влетает в мою спальню: вся бледная, вся в белом, глаза горят, в обеих руках
по зажженной свече из канделябра, бросилась к окну, открыла занавеску и вдруг…
Висленев такой выходки никак
не ожидал, потому
что он
не видал никакой причины укладываться теперь и спать, и
не чувствовал ни малейшего позыва ко сну; но помешать Форову и отцу Евангелу, когда они уж уснули, он, разумеется,
не захотел, и решил побродить немножко
по кустарникам.
— Ну вздор, ничего, хороший молодец из воды должен сух выходить. Вот приедем к жене, она задаст тебе такого эрфиксу,
что ты высохнешь и зарок дашь с приезда
по полям
не разгуливать, прежде
чем друзей навестишь.
Базаровцы ему приходились
не по обычаю: мы выше сказали,
что базаровцы казались ему непрактичными, но сила вещей брала свое, надо было примыкать к этой силе, и Горданов числился в студенческой партии, которою руководил бурнопламенный, суетливый и суетный Висленев.
Во главе этих беспокойных староверов более всех надоедала Горданову приземистая молоденькая девушка, Анна Александровна Скокова, особа ограниченная, тупая, рьяная и до того скорая,
что в устах ее изо всего ее имени, отчества и фамилии, когда она их произносила,
по скорости, выходило только Ванскок, отчего ее, в видах сокращения переписки, никогда ее собственным именем и
не звали, а величали ее в глаза Ванскоком, а за глаза или «Тромбовкой» или «Помадною банкой», с которыми она имела некоторое сходство
по наружному виду и крепкому сложению.
Негодование Ванскок росло
не по дням, а
по часам, и было от
чего: она узнала, к каким кощунственным мерам прибегают некоторые лицемерки, чтобы наверстать упущенное время и выйти замуж.
Не признающей брака Казимире вдруг стала угрожать родительская власть, и потому, когда Казимира сказала: «Князь, сделайте дружбу, женитесь на мне и дайте мне свободу», — князь
не задумался ни на одну минуту, а Казимира Швернотская сделалась княгиней Казимирой Антоновной Вахтерминской,
что уже само
по себе нечто значило, но если к этому прибавить красоту, ум, расчетливость, бесстыдство, ловкость и наглость, с которою Казимира на первых же порах сумела истребовать с князя обязательство на значительное годовое содержание и вексель во сто тысяч, «за то, чтобы жить,
не марая его имени», то, конечно, надо сказать,
что княгиня устроилась недурно.
— Живучи с волками, войте по-волчьи и
не пропускайте то,
что плывет в руки.
Что вам далось это глупое слово «донос», все средства хороши, когда они ведут к цели. Волки
не церемонятся, режьте их, душите их, коверкайте их, подлецов, воров, разбойников и душегубов!
— Да, разъясняет значение фактов; ну это
не по нем.
Что ж, платят,
что ли, ему
не ладно,
что он так раскован?
Ванскок со своею теорией «свежих ран» открывала Горданову целую новую, еще
не эксплуатированную область,
по которой скачи и несись куда знаешь, твори,
что выдумаешь, говори,
что хочешь, и у тебя везде со всех сторон будет тучный злак для коня и дорога скатертью, а вдали на черте горизонта тридцать девять разбойников, всегда готовые в помощь сороковому.
Висленев даже мог улучшить свое положение, написав сестре, которой он уступил свою часть, но ему это никогда
не приходило в голову даже в то время, когда его питала Ванскок, а теперь… теперь самый жизнелюбивый человек мог бы свободно поручиться головой,
что Висленев так и дойдет до гроба
по своей прямой линии, и он бы и дошел, если бы… если бы он
не потребовался во всесожжение другу своему Павлу Николаевичу Горданову.
— Вот какой бон-тон: «
что вам угодно?» А мне ничего от вас, сударь мой,
не угодно, — продолжал он, кряхтя, смеясь и щурясь, — я так, совсем так… осведомиться, все ли в добром здоровьи мой сосед
по имению, Иосаф Платоныч Висленев, и более ничего.
— Да, касаться-то оно, пожалуй,
что не касается, а
по человечеству, по-соседски вас жалко, право жалко.
Висленеву эта похвала очень нравилась, особенно тем,
что была выражена в присутствии Меридианова, но он
не полагался на успех
по «независящим обстоятельствам».
— Я тебя
не учу, — говорил он Висленеву, — и ты потому, пожалуйста,
не обижайся; я знаю,
что у тебя есть свой талант, но у меня есть своя опытность, и я
по опыту тебе говорю: здесь посоли, а здесь посахари.
Висленев назвал своего «соседа
по имению», Феоктиста Меридианова, который пришел в своих кимрских туфлях и все терпеливо прослушал, и потом,
по своему обыкновению, подражая простонародному говору, сказал,
что как все это
не при нем писано, то он
не хочет и лезть с суконным рылом в калачный ряд, чтобы судить о такой политичной материи, а думает лишь только одно,
что в старину за это
— Вы меня спрашиваете так, как будто я должен заключить из ваших слов,
что без дела мне
не следовало и посещать вас, — отвечал Горданов, в котором шевельнулась дворянская гордость пред этим ломаньем жидка, отец которого,
по достоверным сведениям, продавал в Одессе янтарные мундштуки.
— О, разумеется! Я знаю,
что вы человек умный, но только позвольте вам по-старому, по-дружески сказать,
что ведь никто и
не делает так легкомысленно самых опрометчивых глупостей, как умные люди.
— Я знаю, и мне для меня от вас пока ничего
не нужно. Но план мой верен: вы знаете,
что я служил в западном крае и, кажется, служил
не дурно: я получал больше двух тысяч содержания,
чего с меня, одинокого человека, было, конечно, весьма довольно; ужиться я
по моему характеру могу решительно со всяким начальством, каких бы воззрений и систем оно ни держалось.
— Надеюсь,
что я вас понял. Теперь идем далее: дорогая вам женщина
не обладает средствами Глафиры Акатовой, чтобы сделаться госпожой Бодростиной; да вам это и
не нужно: вас дела связывают неразлучно и должны удерживать неразлучно навсегда, или
по крайней мере очень надолго. Я
не знаю ваших условий, но я так думаю.
— Пожалуйста, будьте покойны: будемте говорить о цене, а товар я вам сдам честно. Десять тысяч рублей за мужа, молодого, благовоспитанного, честного, глупого, либерального и такого покладистого,
что из него хоть веревки вей, это,
по чести сказать,
не дорого. Берете вы или нет? Дешевле я
не уступлю, а вы другого такого
не найдете.
— Когда наступит время расчета, — продолжал Горданов, — я у вас наличных денег
не потребую; а вы, почтенный Тихон Ларионович, дадите мне только записку,
что мною у вас куплены такие-то и такие-то бумаги, на сумму девяти тысяч рублей, и сделайте меня негласным компанионом
по вашей ссудной кассе, на соответственную моему капиталу часть, и затем мы станем работать сообща.
— И он, как он ни прост, поймет,
что бумаги надо выручить. Впрочем, это уже будет мое дело растолковать ему, к
чему могут повести эти бумаги, и он поймет и
не постоит за себя. А вы, Алина Дмитриевна, — обратился Горданов к даме, бесцеремонно отгадывая ее имя, — вы можете тогда поступить
по усмотрению: вы можете отдать ему эти бумаги после свадьбы, или можете и никогда ему их
не отдавать.