Неточные совпадения
— Очень может быть,
по французской поговорке: будь жаден, как кошка, и ты в жизни получишь вдвое больше против того,
чего стоишь! — произнес он
не без грусти.
—
Не знаю-с, какой я начальник! — произнес он голосом, полным некоторой торжественности. — Но знаю,
что состав моих чиновников
по своим умственным и нравственным качествам, конечно, есть лучший в Петербурге…
Во-первых, в Петербурге действительно меха лучше и дешевле; во-вторых, мне кажется, мы настолько добрые и хорошие знакомые,
что церемониться нам в подобных вещах
не следует, и смею вас заверить,
что даже самые огромные денежные одолжения,
по существу своему, есть в то же время самые дешевые и ничтожные и, конечно, никогда
не могут окупить тех высоконравственных наслаждений, которые иногда люди дают друг другу и которые я в такой полноте встретил для себя в вашем семействе.
— Ты княгине ничего
не говори,
что я заходила, я
не пройду к ней; мне пора
по делу! — произнесла девушка опять каким-то повелительным тоном и сама пошла.
Старушка сначала в ужас пришла от этой новости; потом тщилась отговорить безумца от его намерения, убеждая его тем,
что он очень еще молод и
не знает ни себя, ни своего сердца, и, наконец,
по крайней мере, себя хотела выгородить в этом случае и восклицала,
что она, как Пилат [Пилат, Понтий — римский наместник (прокуратор) иудейской провинции в 26-36-х годах I века, упоминается в евангельских сказаниях.], умывает тут руки!..
Швейцар хоть и видел,
что подъехала барская карета, но,
по случаю холода,
не счел за нужное выйти к ней: все люди князя были страшно избалованы и распущены!
— Мингера, разумеется, — отвечал князь с некоторою гримасою. — Приятель этот своим последним подобострастным разговором с Михайлом Борисовичем просто показался князю противен. — К нам летом собирается приехать в Москву погостить, — присовокупил он: — но только,
по своей немецкой щепетильности, все конфузится и спрашивает,
что не стеснит ли нас этим? Я говорю,
что меня нет, а жену —
не знаю.
По выходе из училища, дочь объявила матери,
что она ничем
не будет ее стеснять и уйдет в гувернантки, и действительно ушла; но через месяц же возвратилась к ней снова, говоря,
что частных мест она больше брать
не будет, потому
что в этом положении надобно сделаться или рабою, служанкою какой-нибудь госпожи, или предметом страсти какого-нибудь господина, а
что она приищет себе лучше казенное или общественное место и будет на нем работать.
Ограниченность применения женского труда в ту эпоху в России вынуждала девушек стремиться к получению преимущественно педагогического и медицинского образования.] мать очень мало понимала и гораздо больше бы желала, чтобы она вышла замуж за человека с обеспеченным состоянием, или, если этого
не случится, она, пожалуй,
не прочь бы была согласиться и на другое, зная
по многим примерам,
что в этом положении живут иногда гораздо лучше,
чем замужем…
Госпожа Жиглинская долго после этого ни о
чем подобном
не говорила с дочерью и допекала ее только тем,
что дня
по два у них
не было ни обеда, ни чаю; хотя госпожа Жиглинская и могла бы все это иметь, если бы продала какие-нибудь свои брошки и сережки, но она их
не продавала.
—
Не от всех болезней, — возразил на это сердито князь, — a genius morborum [дух недугов (лат.).] нашего времени таков,
что эти средства,
по преимуществу, помогают.
Ее,
по преимуществу, конфузило то,
что княгиня во все это время
не проговорила с ней ни слова.
Князь принялся, наконец, читать. Елена стала слушать его внимательно. Она все почти понимала и только в некоторых весьма немногих местах останавливала князя и просила его растолковать ей. Тот принимался, но
по большей части путался, начинал говорить какие-то фразы, страшно при этом конфузился:
не оставалось никакого сомнения,
что он сам хорошенько
не понимал того,
что говорил.
— Поверьте вы мне-с, — продолжала она милым, но в то же время несколько наставническим тоном, — я знаю
по собственному опыту,
что единственное счастье человека на земле — это труд и трудиться; а вы, князь, извините меня, ничего
не делаете…
— Княгиня может ненавидеть Москву, но я все-таки
не поеду отсюда
по одному тому,
что в Москве вы живете, — заключил князь, произнеся последние слова несколько тише,
чем прочие.
Князь же, собственно, ездил в Петербург с совершенно другими целями; впечатлительный и памятливый
по натуре, он все явления жизни, все мысли из книг воспринимал довольно живо и, раз
что усвоив, никогда уже
не забывал того вполне.
Дело в том,
что, как князь ни старался представить из себя материалиста, но, в сущности, он был больше идеалист, и хоть
по своим убеждениям твердо был уверен,
что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами
не может и
не должно существовать, и хоть вместе с тем знал даже,
что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о том прямо у него никак
не хватало духу, и ему казалось,
что он все-таки оскорбит и унизит ее этим.
Сия опытная в жизни дама видела,
что ни дочь нисколько
не помышляет обеспечить себя насчет князя, ни тот нимало
не заботится о том, а потому она, как мать, решилась,
по крайней мере насколько было в ее возможности,
не допускать их войти в близкие между собою отношения; и для этого она, как только приходил к ним князь, усаживалась вместе с молодыми людьми в гостиной и затем ни на минуту
не покидала своего поста.
— Уверена в том! — подхватила Анна Юрьевна и захохотала. — Il me semble, que la princesse ne peut pas… [Мне кажется,
что княгиня
не может… (франц.).], как это сказать по-русски, владеть всем мужчиной.
— Елпидифор,
по крайней мере, тем хорош, — продолжала Анна Юрьевна, —
что он раб и собачка самая верная и
не предаст вас никогда.
— Ну, я до рабов
не охотник, и, по-моему,
чем кто, как раб, лучше, тем, как человек, хуже. Adieu! — произнес князь и встал.
Первые ее намерения были самые добрые — дать совет князю, чтобы он как можно скорее послал этим беднякам денег; а то он,
по своему ротозейству, очень может быть,
что и
не делает этого…
Но когда Анна Юрьевна приехала к Григоровым, то князя
не застала дома, а княгиня пригласила ее в гостиную и что-то долго к ней
не выходила: между княгиней и мужем только
что перед тем произошла очень
не яркая
по своему внешнему проявлению, но весьма глубокая
по внутреннему содержанию горя сцена.
Покуда княгиня приводила себя в порядок, Анна Юрьевна ходила взад и вперед
по комнате, и мысли ее приняли несколько иное течение: прежде видя князя вместе с княгиней и принимая в основание,
что последняя была tres apathique, Анна Юрьевна считала нужным и неизбежным, чтобы он имел какую-нибудь альянс на стороне; но теперь, узнав,
что он уже имеет таковую, она стала желать, чтобы и княгиня полюбила кого-нибудь постороннего, потому
что женщину, которая верна своему мужу, потому
что он ей верен, Анна Юрьевна еще несколько понимала; но чтобы женщина оставалась безупречна, когда муж ей изменил, — этого даже она вообразить себе
не могла и такое явление считала почти унижением женского достоинства; потому, когда княгиня, наконец, вышла к ней, она очень дружественно встретила ее.
Когда управляющий ушел, Елизавета Петровна послала Марфушку купить разных разностей к обеду. Елене, впрочем, о получении денег она решилась
не говорить лучше, потому
что, бог знает, как еще глупая девочка примет это; но зато
по поводу другого обстоятельства она вознамерилась побеседовать с ней серьезно.
Он гораздо бы больше показал ей уважения, если бы просто
не приехал и сказал,
что нельзя ему было, — все-таки это было бы умнее для него и покойнее для нее; тогда она
по крайней мере
не знала бы пошлой причины тому.
— Я
не помню, говорила ли я тебе, — начала она, обращаясь к дочери и каким-то необыкновенно развязным тоном, —
что у покойного мужа было там одно дело,
по которому у него взято было в опеку его имение.
— Но как же в жизни различить, кто идет
по новым путям или
по старым? — воскликнула Анна Юрьевна. — La vie n'est pas un champ [Жизнь
не поле (франц.).], где видно,
что есть дорога или нет… Вы говорите, моя милая, какую-то утопию!
— Ну, когда
не может, так и сиди там себе! — сказал князь резко, и вместе с тем очень ясно было видно, до какой степени он сам хорошо сознавал,
что ему следовало съездить к старушке, и даже желал того, но все-таки
не мог этого сделать
по известной уже нам причине.
Князь совершенно был убежден,
что барон, чисто
по своей чиновничьей привычке, никогда и никому звука
не скажет из того,
что услышит от него.
— Вы, мой милый Эдуард, — отвечал он, — вероятно
не знаете,
что существует довольно распространенное мнение,
по которому полагают,
что даже уголовные преступления — поймите вы, уголовные! —
не должны быть вменяемы в вину, а уж в деле любви всякий французский роман вам докажет,
что человек ничего с собой
не поделает.
Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем
не столько
по болезни своей, сколько
по другой причине: в начале нашего рассказа она думала,
что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена,
что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла тем,
что он в самом деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак
не больше того.
Ей казалось,
что он тогда,
по необходимости, будет больше бывать дома и
не станет каждый день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но,
по переезде на дачу, князь продолжал
не бывать дома, — это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она узнает,
что Елена
не только
что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно,
что князь просто возит ее за собой.
— Это
что вы делаете?.. Хвораете?.. А?..
Не стыдно ли вам! — говорил он, целуя белую ручку княгини, и потом, сколь возможно стараясь потише, откашлянулся: — К-ха!.. Ну-с, где же и
что же у вас болит? — продолжал он, принимаясь,
по обыкновению, щупать пульс.
Впервые напечатана А.И.Герценом в «Полярной звезде» в 1856 году.]; потом стал ей толковать о русском мужике, его высоких достоинствах; объяснял, наконец,
что мир ждет социальных переворотов,
что так жить нельзя,
что все порядочные люди задыхаются в современных формах общества; из всего этого княгиня почти ничего
не понимала настоящим образом и полагала,
что князь просто фантазирует
по молодости своих лет (она была почти ровесница с ним).
Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или,
по крайней мере, она стала бы притворяться,
что разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и
не стал ни слова с ней говорить о том,
что составляло его суть, так
что с этой стороны княгиня почти
не знала его и видела только,
что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит.
Грум слегка при этом подсадил его, и только
что Елпидифор Мартыныч уселся, и уселся весьма неловко, на левой стороне, к
чему совершенно
не привык, и
не всем даже телом своим, — как Анна Юрьевна ударила вожжами
по рысаку, и они понеслись
по колеистой и неровной дороге.
Князь же
не спал и
по временам сердито и насмешливо взглядывал на барона. Его,
по преимуществу, бесила мысль,
что подобный человек, столь невежественный, лишенный всякого чувства национальности, вылезет, пожалуй, в государственные люди, — и князю ужасно захотелось вышвырнуть барона на мостовую и расшибить ему об нее голову, именно с тою целию, чтобы из него
не вышел со временем государственный человек.
По возвращении в Останкино, барон,
не совсем еще проспавшийся, пошел досыпать, а князю доложили,
что присылала Анна Юрьевна и
что вечером сама непременно будет.
— Нисколько я
не отказываюсь от этого определения, и, по-моему, оно вовсе
не противоречит определению mademoiselle Helene, так как касается только формы утверждения законов: законы всюду и везде основываются на потребностях народа и для блага народа издаются, — проговорил барон, начинавший видеть,
что ему и тут придется биться, и потому он решился,
по крайней мере, взять смелостью и изворотливостью ума.
— Нет,
не могу, потому
что по русским, например, законам меня накажут за это.
Анна Юрьевна ушла сначала к княгине, а через несколько времени и совсем уехала в своем кабриолете из Останкина. Князь же и барон пошли через большой сад проводить Елену домой. Ночь была лунная и теплая. Князь вел под руку Елену, а барон нарочно стал поотставать от них.
По поводу сегодняшнего вечера барон был
не совсем доволен собой и смутно сознавал,
что в этой проклятой службе, отнимавшей у него все его время, он сильно поотстал от века. Князь и Елена между тем почти шепотом разговаривали друг с другом.
—
Не бывать она у нас
не может, потому
что это повлечет огласку и прямо даст повод объяснить причину,
по которой она у нас
не бывает! — проговорил князь.
По странному стечению обстоятельств, барон в эти минуты думал почти то же самое,
что и княгиня: в начале своего прибытия в Москву барон, кажется, вовсе
не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому
что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой день своего приезда ни с того ни с сего обратился с разговором к работавшему в большом саду садовнику.
— Именно вытурят из Москвы!.. — согласилась с удовольствием княгиня. — И потом объясните вы этой девчонке, — продолжала она, —
что это верх наглости с ее стороны — посещать мой дом; пусть бы она видалась с князем, где ей угодно, но
не при моих,
по крайней мере, глазах!.. Она должна же хоть сколько-нибудь понять,
что приятно ли и легко ли это мне, и, наконец, я
не ручаюсь за себя: я, может быть, скажу ей когда-нибудь такую дерзость, после которой ей совестно будет на свет божий смотреть.
— А знаете ли вы, — продолжал барон, —
что наши, так называемые нравственные женщины, разлюбя мужа, продолжают еще любить их по-брачному: это явление, как хотите, безнравственное и представляет безобразнейшую картину; этого никакие дикие племена, никакие животные
не позволяют себе! Те обыкновенно любят тогда только, когда чувствуют влечение к тому.
— Я всегда такой!.. — отвечал князь: его,
по преимуществу, бесило то,
что он
не мог чувствовать так, как бы он желал и как бы должен был чувствовать!
Как бы наперекор всему, княгиня последнее время ужасно старалась веселиться: она
по вечерам гуляла в Останкинском саду, каждый почти праздник ездила на какую-нибудь из соседних дач, и всегда без исключения в сопровождении барона, так
что,
по поводу последнего обстоятельства,
по Останкину, особенно между дамским населением, шел уже легонький говор;
что касается до князя, то он все время проводил у Елены и, вряд ли
не с умыслом, совершенно
не бывал дома, чтобы
не видеть того,
что, как он ни старался скрыть, весьма казалось ему неприятным.
Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил,
что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить,
что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с голоду умереть
не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены
не боится, потому
что никогда и
не верил женской верности [Вместо слов «женской измены
не боится, потому
что никогда и
не верил женской верности» было: «женской измены
не боится, потому
что сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того,
что оно все состоит из цифр, а цифры,
по его словам, суть самые честные вещи в мире и никогда
не лгут!
— Все может, жаль только,
что все это
не по религии нашей с вами! — подсмеивался Миклаков.