В водовороте

Восьмого июля, в день католической Елизаветы, княгине предстояло быть именинницей. Она непременно хотела этот день отпраздновать вечером, который должен был состоять из музыки, танцев, освещения их маленького дачного садика и, наконец, фейерверка. Как бы наперекор всему, княгиня последнее время ужасно старалась веселиться: она по вечерам гуляла в Останкинском саду, каждый почти праздник ездила на какую-нибудь из соседних дач, и всегда без исключения в сопровождении барона, так что, по поводу последнего обстоятельства, по Останкину, особенно между дамским населением, шел уже легонький говор; что касается до князя, то он все время проводил у Елены и, вряд ли не с умыслом, совершенно не бывал дома, чтобы не видеть того, что, как он ни старался скрыть, весьма казалось ему неприятным. С бароном князь был более чем сух и очень насмешлив. Желанию жены отпраздновать свои именины он, конечно, не противоречил и, предоставив ей распоряжаться, как она желает, только спросил ее:

— Кто же у тебя будет танцевать… дамы твои и кавалеры?

— Во-первых, я сама! — отвечала княгиня.

— Во-вторых, конечно, барон! — подхватил с явным оттенком насмешки князь.

— Конечно, барон, во-вторых, — повторила за мужем княгиня.

— Потом Анна Юрьевна, — прибавила она.

— Кто же для нее кавалером будет? Господин Иллионский разве? — спросил князь.

— И господин Иллионский будет у меня!.. Потом ты будешь танцевать!

— С кем же я буду танцевать? — спросил князь.

— С mademoiselle Еленой, если только она удостоит чести посетить меня! — проговорила княгиня.

— То есть, если вы удостоите ее чести пригласить! — подхватил князь.

— Нет уж, это я вас буду просить пригласить ее, — сказала княгиня.

— Что ж, вы мне поручаете это? — сказал князь с явным оттенком удовольствия.

— Если вы желаете, так можете пригласить ее! — отвечала княгиня.

Она, кажется, хотела этим показать мужу, что теперь для нее ничего даже не значит присутствие Елены в их доме.

— Пригласим-с, пригласим mademoiselle Елену, — повторил двукратно князь.

Княгиня на это молчала.

— Потом приглашу и милейшего моего Миклакова! — присовокупил князь.

— Пригласи!.. — как-то протянула княгиня.

Милейший Миклаков, о котором упомянул князь, будет играть в моем рассказе довольно значительную роль, а потому я должен несколько предуведомить об нем читателя. Миклаков в молодости отлично кончил курс в университете, любил очень читать и потому много знал; но в жизни как-то ему не повезло: в службе он дотянул только до бухгалтера, да и тут его терпели потому, что обязанности свои он знал в совершенстве, и начальники его обыкновенно говорили про него: «Миклаков, как бухгалтер, превосходный, но как человек — пренеприятный!» Дело в том, что при служебных объяснениях с своими начальствующими лицами он нет-нет да и ввернет почти каждому из них какую-нибудь колкость. Потом Миклаков был влюблен в девушку очень хорошей фамилии, с прекрасным состоянием. Та сначала отвечала ему, но потом вдруг разочаровалась в нем; Миклаков после этого сходил с ума и вряд ли не содержался в сумасшедшем доме. В пятидесятых годах он, наконец, сделался известен в литературных кружках и прослыл там человеком либеральнейшим, так что, при первом же более свободном дыхании литературы, его пригласили к сотрудничеству в лучшие журналы, и он начал то тут, то там печатать свои критические и памфлетические статьи. Творения его, кроме ума и некоторого знания, имели еще свойство невообразимой бранчивости, так что Миклаков сам даже про себя говорил, что ему единственный свыше ниспослан дар: это продернуть себе подобного! Вследствие таковых качеств, успех его в литературе был несомненный: публика начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело в том, что, вступая почти в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках. «Что же это такое? — говорил он, например, про одну литературную партию. — Болеть об нищей братии, а в то же время на каждом шагу делать подлости, мерзости: лучше первоначально от этого отказаться, а потом уже переходить к высшим подвигам гуманности!» Потом про другой, очень почтенный журнал, он выражался так: «О-хо-хо-хо, батюшки… какие там слоны сидят! И не разберешь сразу: демагоги ли это или мурзы татарские? Кажется, последнее». И вообще про все полчище русских литераторов Миклаков говорил, что в нем обретается никак не больше десятков двух или трех истинно даровитых и образованных людей, а остальные набрались из таких господ, которые ни на какое другое путное дело неспособны. Нынче от писцов требуют, чтобы они были хоть сколько-нибудь грамотны, но русский литератор может быть даже безграмотен: корректор ему все поправит; а писать он тоже может всякую чепуху, какая только придет ему в голову, ибо эти тысячеустные дуры-газеты (так обыкновенно Миклаков называл газеты) способны принять в себя всякую дрянь и изрыгнуть ее перед русскою публикою.

Все эти насмешливые отзывы Миклакова, разумеется, передавались кому следует; а эти, кто следует, заставляли разных своих критиков уже печатно продергивать Миклакова, и таким образом не стало почти ни одного журнала, ни одной газеты, где бы не называли его то человеком отсталым, то чересчур новым, либеральным, дерзким, бездарным и, наконец, даже подкупленным. Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности [Вместо слов «женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности» было: «женской измены не боится, потому что сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи в мире и никогда не лгут! Говоря таким образом, Миклаков в душе вряд ли то же самое чувствовал, потому что день ото дня становился как-то все больше худ и желт и почти каждый вечер напивался до одурения; видимо, что он сгорал на каком-то внутреннем и беспрестанно мучившем его огне!

Князь познакомился с Миклаковым у Елены, с которою тот был давно знаком и даже дружен. С первого же свиданья он понравился князю своими насмешливыми суждениями; и потом это внимание князя к Миклакову усилилось еще оттого, что Елена раз призналась ему, что она ничего не скрывает от Миклакова.

— И даже любви нашей? — заметил ей князь.

— И любви нашей не скрываю! — отвечала Елена.

— Что ж он говорит по этому поводу? — спросил князь, немного потупляясь, но с заметным любопытством.

— Он говорит весьма неутешительные вещи для меня.

— А именно?

— Ну нет, я никогда тебе этого не скажу! — воскликнула Елена.

Миклаков, в самом деле, говорил ей весьма неутешительные вещи.

— Как хотите, — рассуждал он с ударением, — а князь все-таки человек женатый!

— Что ж, мне из-за этого и душить в себе чувство было? — спрашивала его Елена.

— Ах, боже мой, душить чувство! — воскликнул Миклаков. — Никогда чувство вдруг не приходит, а всегда оно есть результат накопленных, одного и того же рода, впечатлений; стоит только не позволять на первых порах повторяться этим впечатлениям — и чувства не будет!

— Но зачем же бы я стала это делать, позвольте вас спросить? — говорила Елена.

— Да хоть бы затем, что теперешнее, например, ваше положение очень скверное! — возражал ей Миклаков.

— Но чем же? — спрашивала Елена, сама при этом немного краснея.

— А тем, что вы сами очень хорошо знаете — чем, но только из принципов ваших хотите показать, что вам ничего это не значит.

— Мои принципы — это вся я! — говорила Елена.

— Нет, не все, далеко не все! — возражал ей с усмешкой Миклаков.

Елена начинала на него немножко сердиться.

— Вы странный человек, вы как будто с каким-то наслаждением мне злопророчествуете!

— Да и добропророчествовать тут нечего!

— Что ж, вы так-таки князя за совершенно дрянного человека и считаете?

— Нисколько! Но я вижу только, что он одной уж женщине изменил.

— Кому это?

— Жене своей.

Елена захохотала.

— Я надеюсь, что в его чувстве ко мне и к жене есть маленькая разница!

— Не знаю-с!.. Мы его чувства к жене оба с вами не видали.

— Но какое же его чувство ко мне, как вы находите, серьезное или пустое? — спрашивала Елена настойчиво, но с заметным трепетом в голосе.

— Серьезных и пустых чувств я не знаю, — отвечал ей Миклаков, — а знаю страстные и не страстные, и его чувство к вам пока еще очень страстное!

— Подите вы! Вы говорите только с одной какой-то животной стороны.

— Да ведь по-нашему с вами человек только животное и есть, — говорил Миклаков, устремляя на Елену смеющиеся глаза.

— Что ж из этого?.. Но он все-таки может любить в другом: ум, образование, характер, — перечисляла Елена.

— Все может, жаль только, что все это не по религии нашей с вами! — подсмеивался Миклаков.

— Никакой у вас нет религии и никогда не бывало ее, потому что никогда не было никаких убеждений! — прикрикнула на него Елена.

— Совершенно верно-с. Кроме того твердого убеждения, что весь мир и все его убеждения суть не что иное, как громаднейшая пошлость, никогда никакого другого не имел! — подхватил Миклаков.

— Ну, подите вы! — повторила еще раз Елена, видя, что Миклаков уже шутил. А он, в свою очередь, при этом вставал, целовал ее руку и уходил домой, очень довольный, что рассердил барышню.

— Кто же, однако, еще у тебя будет? — продолжал князь разговаривать с женой о предстоящем вечере.

— Будет еще madame Петицкая, которая представит нам молодого танцора, monsieur Архангелова! — отвечала княгиня.

— Madame Петицкая представит monsieur Архангелова — недурно! — произнес князь насмешливым голосом.

M-me Петицкой также предстоит некоторая роль в моем рассказе, а потому я и об ней должен буду сказать несколько слов. Дама эта, подобно Миклакову, тоже немало изливала желчи и злобы на божий мир, только в более мягкой форме и с несколько иными целями и побуждениями. Она познакомилась с княгиней всего только с месяц назад и, как кажется, была мастерица устраивать себе знакомства с лицами знатными и богатыми. Высмотрев на гулянье в саду княгиню и узнав с достоверностью, кто она такая, г-жа Петицкая раз, когда княгиня сидела одна на террасе, подошла к решетке их садика. Одета г-жа Петицкая была в черное траурное платье, траурную шляпку и, придав самый скромный и даже несколько горестный вид своему моложавому лицу (г-же Петицкой было, может быть, лет тридцать пять), она произнесла тихим и ровным голосом и совсем, совсем потупляя глаза:

— Madame la princesse, pardon, что я вас беспокою, но не угодно ли вам будет купить рояль, который остался у меня после покойного мужа моего?

Княгиню немножко удивило подобное предложение.

— Но сами вы разве не играете? — спросила она.

— Я играю, и недурно играю, — отвечала г-жа Петицкая еще скромнее, — но у меня нет средств, чтобы иметь такой дорогой рояль; мой муж был великий музыкант!

— Ваша фамилия? — спросила ее княгиня.

— Петицкая! — произнесла г-жа Петицкая с заметною гордостью.

— Ах, я слыхала игру вашего мужа; он действительно был превосходный музыкант.

— Превосходный! — повторила и г-жа Петицкая, приближая носовой платок к глазам.

— Я непременно зайду к вам посмотреть ваш рояль и купить его, хоть затем, чтобы иметь его в память вашего супруга.

— О, merci! Недаром мое сердце влекло меня к вам! — воскликнула негромко г-жа Петицкая. [После слов «воскликнула негромко г-жа Петицкая» было: «Во всей этой сцене г-жа Петицкая видимо хотела представить из себя горькую, неутешную вдову, для которой память об ее покойном муже дороже всего»]

Раскланявшись с княгиней, она удалилась. Та на другой же день зашла к ней на дачу посмотреть рояль, который ей очень понравился, и она его сейчас купила.

Когда нанятые для переноски рояля мужики подняли его и понесли, г-жа Петицкая удалилась несколько в сторону и заплакала. Княгине сделалось бесконечно жаль ее.

— А у вас никакого рояля и не останется? — спросила она ее.

— Нет! — отвечала г-жа Петицкая почти трагическим голосом.

— Ну, я как-нибудь это поправлю! — проговорила княгиня и, возвратившись домой, пересказала мужу, что она купила отличный рояль у одной дамы. — И вообрази, у этой бедной женщины не осталось теперь никакого инструмента, тогда как она сама очень хорошая музыкантша! — присовокупила она к этому.

Г-жа Петицкая, кажется, не без умысла взяла в присутствии княгини несколько довольно бойких аккордов.

— Да, жаль! — произнес довольно равнодушно князь.

— И я, знаешь, что хочу сделать, — продолжала княгиня, — подарить ей мой рояль… не продавать же нам его?

— Конечно, подари! — согласился князь.

Княгиня очень была довольна таким позволением и даже поцеловала за него мужа.

Когда г-же Петицкой принесли от княгини в подарок рояль, то она удивилась и даже немножко обиделась; но княгиня прислала ей при этом такое любезное и доброе письмо, что она не в состоянии была отказаться принять подарок от нее, и с тех пор почти дружба связала обеих этих дам. Главное, г-жа Петицкая, несмотря на свой скромный и печальный вид, ужасно смешила княгиню, рассказывая ей разные разности про останкинских господ и госпож. О, она казалась княгине очень умною и ужасною насмешницей!

Кроме этих забавных рассказов, г-жа Петицкая не чужда была, по-видимому, заглянуть и подальше, поглубже в сердце княгини.

— Этот барон какой, должно быть, хороший и честный человек! — говорила она.

— Да, он хороший человек! — отвечала княгиня, но, как показалось г-же Петицкой, совершенно равнодушно.

— И красивый какой собой! — продолжала она.

— Ну нет, какой же красивый? — возразила княгиня очень искренним голосом, так что г-жу Петицкую удивила даже этим.

— Но, однако, извините вы меня: он лучше вашего мужа, хоть и тот тоже красив!

— Нет, муж лучше! — произнесла княгиня, опять совершенно искренне.

Г-жа Петицкая понять не могла, что такое значили подобные ответы. По слухам останкинским, она твердо была уверена, что говорит княгине самые приятные вещи, а тут вдруг встречает такое равнодушие в ней; а потому спустя некоторое время она решилась попробовать княгиню с другой стороны, хоть более, может быть, неприятной для нее, но все-таки, конечно, интересующей ее.

— Я как-то раз гуляла, — начала она, по обыкновению, своим ровным и кротким голосом, — и вдруг на даче у Жиглинских вижу вашего мужа! Никак не ожидала, что он с ними знаком!

Княгиня при этом невольно покраснела.

— А вы разве знакомы с Жиглинскими? — спросила она стремительно.

— Да, то есть муж мой, собственно, знал их хорошо, даже очень хорошо! — повторила г-жа Петицкая с какой-то странной усмешкою. — Он рассказывал мне, как в молодости проиграл у них в доме три тысячи рублей, и не то что, знаете, проиграл, а просто был очень пьян, и у него их вытащили из кармана и сказали потом, что он их проиграл!

Княгиня на это молчала. Она отовсюду, наконец, слышала, что Жиглинские были ужасно дрянные люди, и она понять одного только не могла, каким образом князь мог сблизиться с ними?

Г-жа Петицкая, в свою очередь, тоже еще не уяснила себе хорошенько, какое впечатление она произвела на княгиню всеми этими рассказами, и потому решилась продолжать их.

— Эта дочь госпожи Жиглинской, — начала она с некоторым одушевлением и не столько ровным и монотонным голосом, — говорят, чистейшая нигилистка!

Княгиня при этом сделала маленькую гримасу.

— Про нее, между прочим, рассказывают, — продолжала г-жа Петицкая, — и это не то что выдумка, а настоящее происшествие было: раз она идет и встречает знакомого ей студента с узелком, и этакая-то хорошенькая, прелестная собой, спрашивает его: «Куда вы идете?» — «В баню!» — говорит. — «Ну так, говорит, и я с вами!» Пошла с ним в номер и вымылась, и не то что между ними что-нибудь дурное произошло — ничего!.. Так только, чтобы показать, что стыдиться мужчин не следует.

— Не может быть! — воскликнула княгиня.

— Говорят, что было! — подтвердила г-жа Петицкая самым невинным голосом, хотя очень хорошо знала, что никто ей ничего подобного не говорил и что все это она сама выдумала, и выдумала даже в настоящую только минуту.

В самый день именин княгиня, одетая в нарядное белое платье, отправилась в коляске в католическую церковь для выслушания обедни и проповеди. Барон, во фраке и белом галстуке, тоже поехал вместе с ней. Князь видел это из окна своего кабинета и только грустно усмехнулся. По случаю приглашения, которое он накануне сделал Елене, чтобы она пришла к ним на вечер, у него опять с ней вышел маленький спор.

— Нет, не приду! — сказала было на первых порах Елена.

— Отчего же? — спросил князь, видимо, очень огорченный этим отказом.

— Ах, какой ты странный человек, у меня платья не сходятся; я корсета не могу стянуть потуже, — возразила ему та.

— Да ты и не стягивай, надень сверху какую-нибудь мантилью.

Елена все еще отрицательно качала головой.

— Пожалуйста, приходи! — повторил еще раз князь, и голос его был до того упрашивающий, что Елене почти сделалось жаль его.

— Ну, хорошо, приду! — сказала она ему.

Князь, упрашивая так настойчиво Елену прийти к ним, кроме желания видеть ее, имел еще детскую надежду, что таким образом Елена попривыкнет у них бывать, и княгиня тоже попривыкнет видеть ее у себя, и это, как он ожидал, посгладит несколько существующий между ними антагонизм.

Часа в два княгиня возвратилась с бароном из церкви. M-me Петицкая уже дожидалась ее на террасе и поднесла имениннице в подарок огромный букет цветов, за который княгиня расцеловала ее с чувством. Вскоре затем пришел и князь; он тоже подарил жене какую-то брошку, которую она приняла от него, потупившись, и тихо проговорила: «Merci!»

Следовавший потом обед прошел как-то странно. Барон, Петицкая и княгиня, хоть не говеем, может быть, искренне, но старались между собой разговаривать весело; князь же ни слова почти не произнес, и после обеда, когда барон принялся шаловливо развешивать по деревьям цветные фонари, чтобы осветить ими ночью сад, а княгиня вместе с г-жой Петицкой принялась тоже шаловливо помогать ему, он ушел в свой флигель, сел там в кресло и в глубокой задумчивости просидел на нем до тех пор, пока не вошел к нему прибывший на вечер Миклаков.

— Пешком, вероятно? — спросил князь приятеля, видя, что тот утирает катящийся со лба крупными каплями пот.

— От инфантерии-с [Инфантерия – пехота.], от инфантерии! — отвечал ему тот.

Миклаков обыкновенно всюду ходил пешком и говорил, что у него ноги, после мозга, самая выгодная часть тела, потому что они вполне заменяют ему лошадь.

— А Елена Николаевна будет у вас? — спросил Миклаков.

— Будет! — отвечал князь.

— То-то, а если нет, так я до балу вашего хотел сходить к ней.

— Нет, она к нам придет!

— И что же, княгиня, не пофыркивает на нее?

— Нисколько!

— Черт знает что такое! — произнес Миклаков и пожал только плечами.

Князь молчал.

Через полчаса из большого флигеля пришел лакей и доложил князю, что гости начали съезжаться. Миклаков и князь пошли туда; в зале они увидели Елпидифора Мартыныча, расхаживающего в черном фраке, белом жилете и с совершенно новеньким владимирским крестом на шее. Князю Елпидифор Мартыныч поклонился почтительно, но молча: он все еще до сих пор считал себя сильно им обиженным; а князь, в свою очередь, почти не обратил на него никакого внимания и повел к жене в гостиную Миклакова, которого княгиня приняла очень радушно, хоть и считала его несколько за юродивого и помешанного. Там же сидела и Анна Юрьевна. Князь поместился было около нее с целью поболтать и пошутить с кузиной, но на этот раз как-то ему не удавалось это, да и Анна Юрьевна была какая-то расстроенная. Она на днях только узнала, что юный музыкальный талант ее изменяет ей на каждом шагу, а потому вознамерилась прогнать его. Вскоре затем прибыла m-me Петицкая с г. Архангеловым, который оказался очень еще молодым человеком и странно! — своим цветущим лицом и завитыми длинными русыми волосами напоминал собой несколько тех архангелов, которых обыкновенно плохие живописцы рисуют на боковых иконостасных дверях. Тело свое молодой человек держал чересчур уж прямо, стараясь при этом неимовернейшим образом выпячивать грудь свою вперед, и, кажется, больше всего на свете боялся замарать свои белые перчатки. Г-жа Петицкая смотрела и следила за ним боязливо и нежно, как бы питая к нему в одно и то же время чувство матери и чувство более нежное и более страстное. Она не преминула сейчас же представить его князю, но тот и m-r Архангелову, так же, как и Елпидифору Мартынычу, не сказал ни слова и только молча поклонился ему. Наконец, явилась и Елена, по обыкновению, с шиком одетая, но — увы! — полнота ее талии была явно заметна, и это, как кажется, очень сильно поразило княгиню, так что она при виде Елены совладеть с собой не могла и вся вспыхнула, а потом торопливо начала хлопотать, чтобы устроить поскорее танцы, в которых и разделились таким образом: княгиня стала в паре с бароном, князь с Еленой, г-жа Петицкая с своим Архангеловым, а Анна Юрьевна с Миклаковым. Княгиня в продолжение всей кадрили не отнеслась к Елене ни с одним словом, ни с одним звуком и почти отворачивалась, проходя мимо нее в шене. Елена делала вид, что решительно не замечала этого, и держала себя с большим достоинством. Княгиня в то же время почти неприличным образом любезничала с бароном. Она уставляла на него по нескольку времени свои голубые глаза, не отнимала своей руки из его руки, хотя уже и не танцевала более. Князь, в свою очередь, все это видел и кусал себе губы, а когда кончились танцы, он тотчас ушел в одну из отдаленных комнат, отворил там окно и сел около него. Прочие гости тоже все ушли в сад гулять, и в зале остался только Елпидифор Мартыныч, который, впрочем, нашел чем себя занять: он подошел к официанту, стоявшему за буфетом, и стал с ним о том, о сем толковать, а сам в это время таскал с ваз фрукты и конфеты и клал их в шляпу свою. Он со всякого обеда или бала, куда только пускали его, привозил обыкновенно таким образом приобретенные гостинцы домой и в настоящее время отдавал их маленькой девочке кухарки, своей собственной побочной дочери.

В саду, между тем, по распоряжению барона, засветили цветные фонари, и все кустики и деревца приняли какой-то фантастический вид: посреди их гуляли как бы тоже фантастические фигуры людей. На скамейку, расположенную у того окна, у которого сидел князь, пришли я сели Миклаков и Елена. Князя они совершенно не могли видеть.

— Вы говорите, что заметно? — спрашивала Елена.

— Совершенно заметно! — отвечал, невесело усмехаясь, Миклаков.

— Ну что ж, ничего!.. Пусть себе! — сказала Елена.

— Вовсе не ничего! Ну к чему такая неискренность!.. — возразил ей Миклаков уже серьезно. — Ваше положение скверное и неприятное, а будет еще сквернее и неприятнее.

— Но что же делать, как помочь тому? — спрашивала Елена.

— Что делать? — повторил Миклаков в раздумье. — Поезжайте лучше за границу и назовитесь там дамой, что ли!

— Но нельзя же каждый раз ездить для этого за границу.

— А вы думаете повторять такое ваше положение? — спросил насмешливо Миклаков.

— Очень может случиться, — отвечала Елена спокойно, — а потому, теперь ли, тогда ли вытерпеть подобное положение — все равно!

— И то правда! — подхватил Миклаков и вздохнул.

У князя кровью сердце обливалось, слушая этот разговор: внутреннее сознание говорило в нем, что Миклаков был прав, и вздох того был глубоко им понят.

Миклаков и Елена, впрочем, вскоре ушли с этой лавочки, и зато вместо них заняла ее другая пара, г-жа Петицкая с ее Архангеловым.

— Как вам нравятся разные романические сцены, которые тут разыгрываются? — говорила она кавалеру своему кротким и незлобивым голосом.

— Какие-с? — произнес тот как-то торопливо и почти в лакейском тоне.

— Тут ужасные драмы происходят, — повторила г-жа Петицкая, — эта брюнетка — девица: она любовница князя!

— Что же, она давно его любовница? — спросил ее, черт знает к чему, молодой человек.

— Не знаю, — отвечала с небольшою досадой г-жа Петицкая, — я знаю только одно, — продолжала она каким-то шипящим голосом, — что она развратнейшее существо в мире!

На это молодой человек ничего не сказал, боясь, может быть, опять как-нибудь провраться.

— А вот этот высокий мужчина — барон: вы видели его?

— Видел-с! — отрезал молодой человек.

— Он ухаживает за княгиней и, кажется, уж счастливый ее поклонник! — продолжала г-жа Петицкая.

— Ах, да, да! Так, так! Это я видел и заметил! — подхватил как-то необыкновенно радостно молодой человек.

То, что барон куртизанил с княгиней и она с ним, — это даже г. Архангелов заметил, до такой степени это было ярко и видно!

Далее князь не в состоянии был выслушивать их разговора; он порывисто встал и снова вернулся в залу, подошел к буфету, налил себе стакан сельтерской воды и залпом его выпил. Елпидифор Мартыныч, все еще продолжавший стоять около ваз с конфетами, только искоса посмотрел на него. Вскоре после того в залу возвратилась княгиня в сопровождении всех своих гостей.

— Мы сейчас идем фейерверк смотреть! — отнеслась она к мужу.

— Идите! — отвечал ей почти грубо князь и затем, обратившись к Елене, подал ей руку.

— Пойдемте, Елена Николаевна; вы, я знаю, в темноте не умеете ходить одни! — сказал он ей ласковым голосом.

Все отправились к пруду, на котором был устроен фейерверк, и уселись на приготовленные там заранее стулья. Князь непременно полагал, что барон находится в группе людей, стоящих около фейерверка, так как фейерверк этот барон сам затеял и сам его устраивал; но, к великому своему удивлению, когда одно из самых светлых колес фейерверка было зажжено, князь усмотрел барона вовсе не на пруду, а сидящим вдвоем с княгиней вдали от всех и находящимся с ней в заметно приятных и задушевных разговорах. Князю показалось это, наконец, гадко!

— Не хотите ли вы отсюда прямо идти домой? — спросил он Елену.

— Ах, очень бы желала, — отвечала ему та.

Ей, в самом деле, тяжело было оставаться на людях.

— Ну так что же, пойдемте! Я вас провожу и даже останусь у вас! — сказал князь.

— А разве вы не будете ужинать с вашими гостями?

— Черт с ними, надоели они мне все! — отвечал князь с презрением.

— В таком случае, пойдемте! — проговорила Елена довольным голосом; она нисколько даже не подозревала о волновавших князя чувствованиях, так как он последнее время очень спокойно и с некоторым как бы удовольствием рассказывал ей, что барон ухаживает за княгиней и что между ними сильная дружба затевается!