В водовороте

Совет кузины, в отношении Жиглинских, князь выполнил на другой же день, и выполнил его весьма деликатно. Зная, когда Елены наверное не бывает дома, он послал к старухе Жиглинской своего управляющего, который явился к Елизавете Петровне и вручил ей от князя пакет с тремястами рублей серебром.

— Князь приказал вас спросить, — доложил ей при этом управляющий, — как вам будет угодно получать деньги на следующие месяцы: к вам ли их прикажете доставлять на дом или сами будете жаловать к нам в контору для получения?

— Ах, я сама буду ездить, вы не беспокойтесь, — проговорила Елизавета Петровна, принимая трепещущими руками деньги и вся краснея в лице от удовольствия.

Управляющий поклонился ей и хотел было уйти.

— Князь нанял у меня землю и, вероятно, помесячно желает мне платить, — пояснила ему г-жа Жиглинская.

— Да-с, они ежемесячно приказали вам доставлять, — ответил ей управляющий.

— Очень благодари!.. Очень!.. — говорила Елизавета Петровна радушнейшим голосом. — У князя, кажется, тоже есть имение в Саратовской губернии?

— Есть, — сказал управляющий.

— Ну, и мое имение, значит, соседнее вашему. Не в убытке будете, что наняли, не в убытке! — повторила Елизавета Петровна дважды.

Управляющий молчал. Князь не говорил ему ни слова об имении.

— Большое имение князь изволил у вас взять? — спросил он.

— О, да, порядочное! — отвечала Елизавета Петровна с некоторою важностью.

Ей казалось, что она, лгав таким образом, очень умно и тонко поступает.

Когда управляющий ушел, Елизавета Петровна послала Марфушку купить разных разностей к обеду. Елене, впрочем, о получении денег она решилась не говорить лучше, потому что, бог знает, как еще глупая девочка примет это; но зато по поводу другого обстоятельства она вознамерилась побеседовать с ней серьезно.

Елена в этот день возвратилась из училища не в двенадцать часов ночи, а к обеду. Выйдя поутру из дому, Елена только на минуту зашла в Роше-де-Канкаль, отдала там швейцару записочку к князю, в которой уведомляла его, что она не придет сегодня в гостиницу, потому что больна; и затем к обеду возвратилась из училища домой. Ее очень рассердил вчера князь. Напрасно рассудок говорил в Елене, что князь должен был таким образом поступить и что для нее ничего тут нет ни оскорбительного, ни унизительного. Нет, не должен! — возражала она в сердцах сама себе, — и если супруге своей он не в состоянии отказать в подобных пустяках, значит, она страшное значение имеет для него. Что же после того Елена?.. Одно только пустое времяпрепровождение его, и с ней поэтому церемониться нечего! Можно ей рассказать со всевозможными подробностями о своих глупых объяснениях с супругой. Он гораздо бы больше показал ей уважения, если бы просто не приехал и сказал, что нельзя ему было, — все-таки это было бы умнее для него и покойнее для нее; тогда она по крайней мере не знала бы пошлой причины тому. О, как в эти минуты Елена возненавидела княгиню и дала себе твердое и непреложное слово, в первое же свидание с князем, объяснить ему и показать въяве: каков он есть человек на свете!

Елена, как и большая часть девушек ее времени и воспитания, иногда любила в мыслях и разговорах даже употреблять простонародные обороты.

Когда, наконец, Елизавета Петровна позвала дочь сесть за стол, то Елена, несмотря на свою грусть, сейчас же заметила, что к обеду были поданы: жареная дичь из гастрономического магазина, бутылка белого вина и, наконец, сладкий пирог из грецких орехов, весьма любимый Еленою. Она подумала, что мать все это приготовила по тому случаю, что Елена накануне еще сказала, что придет обедать домой, и ей сделалось несколько совестно против старухи. «Она-то меня все-таки любит, а я уж ее нисколько!» — подумала Елена с некоторою болью в сердце.

Елизавета Петровна между тем была в превосходнейшем расположении духа.

— Я не помню, говорила ли я тебе, — начала она, обращаясь к дочери и каким-то необыкновенно развязным тоном, — что у покойного мужа было там одно дело, по которому у него взято было в опеку его имение.

— Нет, не говорили, — отвечала ей серьезно Елена, действительно никогда ничего подобного не слыхавшая от матери.

— Как же, очень порядочное имение! — воскликнула Елизавета Петровна. — И вообрази себе: сегодня является ко мне письмоводитель квартального и объявляет, что дело это решено в нашу пользу; доставил мне часть денег и говорит, что и еще мне будет доставлено!..

— Это хорошо! — проговорила Елена с удовольствием.

— Как же, ангел мой, не хорошо! Кроме уже помощи, которую мы теперь получим, у нас будет каждогодный доход.

Перед дочерью Елизавета Петровна выдумала о каком-то имении покойного мужа затем, чтоб Елене не кинулся в глаза тот избыток, который Елизавета Петровна, весьма долго напостившаяся, намерена была ввести в свою домашнюю жизнь: похоти сердца в ней в настоящее время заменились похотями желудочными!

— Теперь еще я хотела тебя спросить, — продолжала она каким-то даже умильным голосом, — отчего у нас князь не бывает совсем?

— Он заметил, что вам не нравятся его посещения, — отвечала Елена.

— Господи помилуй! Господи помилуй!.. И не думала, и не думала! — воскликнула Елизавета Петровна, всплеснув даже руками.

— Как же вы не думали? Вы стерегли нас, как я не знаю что! — возразила ей Елена.

— Да мне просто любопытно было посидеть и послушать ваших умных разговоров, больше ничего! — отвечала г-жа Жиглинская невиннейшим голосом.

Елена на это ничего не сказала и только нахмурилась: она очень хорошо видела, что мать тут лжет отъявленным образом.

— Если в этом только, то пускай приезжает, я глаз моих не покажу. Что, в самом деле, мне, старухе, с вами, молодыми людьми, делать, о чем разговаривать?

Елена и на это тоже молчала. Она одного только понять не могла, отчего в матери произошла такая перемена, и объясняла это приятным настроением ее духа вследствие получения по какому-то делу денег.

— Ты, пожалуйста, попроси князя бывать у нас. Мне очень грустно, очень неприятно, что он так понимает меня! — продолжала Елизавета Петровна.

— Хорошо, я ему скажу… — проговорила Елена.

Она сама гораздо бы больше желала, чтобы князь бывал у них, а то, как она ни вооружалась стоическим спокойствием, но все-таки ей ужасно тяжело и стыдно было середь белого дня приходить в Роше-де-Канкаль. Ей казалось, что она на каждом шагу может встретить кого-нибудь из знакомых, который увидит, куда она идет; что швейцар, отворяя ей дверь, как-то двусмысленно или почти с презрением взглядывал на нее; что молодые официанты, стоящие в коридоре, при проходе ее именно о ней и перешептывались.

— Непременно скажи, прошу тебя о том! — восклицала Елизавета Петровна почти умоляющим голосом. — Или вот что мы лучше сделаем! — прибавила она потом, как бы сообразив нечто. — Чтобы мне никак вам не мешать, ты возьми мою спальную: у тебя будет зала, гостиная и спальная, а я возьму комнаты за коридором, так мы и будем жить на двух разных половинах.

— Хорошо, мне все равно! — отвечала Елена, сначала и не понявшая, для чего мать это затевает.

Елизавету же Петровну, как видно, сильно заняло ее новое предположение, так что, выйдя из-за стола, она, не теряя ни минуты, позвала Марфушу и дворника и заставила их вещи свои перетаскивать в комнату Елены, а вещи Елены — в свою комнату, и при этом последнюю заметно старалась убрать как можно наряднее; для этой цели Елизавета Петровна оставила в этой комнате свой ковер, свой ломберный стол и на нем вазы с восковыми цветами.

Елена все это время полулежала в гостиной на диване: у нее страшно болела голова и на душе было очень скверно. Несмотря на гнев свой против князя, она начинала невыносимо желать увидеть его поскорей, но как это сделать: написать ему письмо и звать его, чтобы он пришел к ней, это прямо значило унизить свое самолюбие, и, кроме того, куда адресовать письмо? В дом к князю Елена не решалась, так как письмо ее могло попасться в руки княгини; надписать его в Роше-де-Канкаль, — но придет ли еще туда князь?

Тот, впрочем, без всякого зову сам не заставил себя долго дожидаться. Елизавета Петровна едва только успела покончить свои хлопоты по поводу убранства нового помещения Елены, как раздался довольно сильный звонок.

Елена при этом сейчас же привстала на диване; Марфуша бросилась отворять дверь; г-жа Жиглинская тоже, будто бы случайно, выставилась в переднюю.

Это, как и ожидали все, приехал князь.

— Дома Елена Николаевна? — спросил он.

— Дома, пожалуйте! — ответила за Марфушу Елизавета Петровна.

Князь вошел.

— Благодарю! — сказала, проворно и почти насильно схватив его руку, Елизавета Петровна. — Я Елене не говорила, и вы не говорите, — прибавила она почти шепотом.

— Зачем же говорить ей! — произнес князь и поспешил уйти от Елизаветы Петровны.

— Вы больны? — сказал он обеспокоенным голосом, входя в гостиную к Елене и протягивая ей руку.

— Больна! — отвечала ему та довольно сухо.

— Но чем же?

— Голова болит! — говорила Елена. Намерение ее разбранить князя, при одном виде его, окончательно в ней пропало, и она даже не помнила хорошенько, в каких именно выражениях хотела ему объяснить поступок его. Князь, в свою очередь, тоже, кажется, немножко предчувствовал, что его будут бранить. Вошедшая, впрочем, Марфуша прервала на несколько минут их начавшийся разговор.

— Маменька приказала вам сказать, — обратилась она к Елене, — что они со мной сейчас уезжают к Иверской молебен служить, а потом к Каменному мосту в бани-с.

Князь при этом не удержался и улыбнулся, а Елена сконфузилась.

— Как ты, однако, глупа, Марфуша! — проговорила она.

При этом Марфа уже покраснела и сейчас же скрылась, а через несколько минут действительно Елизавета Петровна, как это видно было из окон, уехала с ней на лихаче-извозчике. Дочь таким образом она оставила совершенно с глазу на глаз с князем.

— Ну, подите сюда и сядьте около меня! — сказала ему Елена.

Князь подошел и сел около нее.

Елена положила ему голову на плечо.

— Что, много изволили с супругой вашей вчера любезничать? — спросила она его насмешливо.

— Напротив-с, очень мало! — отвечал он ей тоже насмешливо.

— Я думаю!.. — воскликнула Елена. — Ах, какой, однако, ты гадкий человек — ужас! — прибавила она, протягивая свои красивые ноги по дивану.

— Но чем же, однако, позвольте вас спросить? — сказал князь, все еще желавший и продолжавший отшучиваться.

— А тем, что… ну, решился провести этот день с женой. И скажи прямо, серьезно, как вон русские самодуры говорят: «Хочу, мол, так и сделаю, а ты моему нраву не препятствуй!». Досадно бы, конечно, было, но я бы покорилась; а то приехал, сначала хитрить стал, а потом, когда отпустили, так обрадовался, как школьник, и убежал.

— Ты в самом деле меня за какую-то дрянь совершенную почитаешь… — проговорил князь уже не совсем довольным голосом.

— Да ты дрянь и есть! — подхватила Елена и сама при этом, как бы не удержавшись, взглянула ему с нежностью в лицо.

— Так вот же тебе за это по русскому самодурству, если оно так тебе нравится! — сказал князь и слегка приложил свою руку к щечке Елены.

Она схватила его руку и начала ее целовать, целовать!

— Милый мой, ангел мой, я ужасно тебя люблю! — шептала она.

— А я разве меньше тебя люблю? — шептал тоже князь, целуя ее в лицо.

— Меньше!.. Постой, однако, — проговорила Елена, приподнимаясь с дивана, — мне что-то тут нехорошо, — прибавила она, показывая на горло. — Ужасно какой противный вкус во рту.

— Но ты не скушала ли чего-нибудь?

— Нет, у меня с неделю это чувство… Какое-то отвращение почти от всякой пищи!

— Может быть, это симптомы чего-нибудь? — спросил князь.

— Может быть!.. Но, друг мой, — продолжала Елена каким-то капризным голосом, — мне хочется жить нынче летом на даче в Останкине. Я, помню, там в детстве жила: эти леса, пруды, дорога в Медведково!.. Ужасно как было весело! Я хочу и нынешнее лето весело прожить.

— Что ж, и отлично! — подхватил князь.

— А ты будешь ли ко мне каждый день ездить? — спросила Елена.

— Я и сам там найму, чем мне ездить, — отвечал князь.

— Скажите, пожалуйста!.. Но вы забыли, как княгиня еще позволит вам это.

— Я княгиню и спрашивать не буду, а скажу ей только, что мы переедем туда.

— Ах, какой ты здесь храбрый, ужасно какой храбрый! — воскликнула Елена.

Князю заметно уж стало и не нравиться такое подсмеиванье над ним.

— Ревность никак не высокое чувство и извинительна только самым необразованным людям! — проговорил он, нахмуривая лоб.

— Я это знаю очень хорошо! — возразила Елена. — Но она в таком только случае не извинительна, когда кто прямо говорит: «Я вас не люблю, а люблю другую!», а если говорят напротив…

— А если говорят напротив, так так, значит, и есть! — перебил ее резко князь. — И чем нам, — прибавил он с усмешкою, — предаваться бесполезным словопрениям, не лучше ли теперь же ехать в Останкино и нанять там дачи?

— Ах, я очень рада! — воскликнула Елена в самом деле радостным голосом.

— Ну, так поедемте; время откладывать нечего.

— Сию минуту, только приоденусь немного, — отвечала Елена и ушла.

Князь, оставшись один, погрузился в размышления. Его смутили слова Елены о постигающих ее припадках: что, если эти припадки подтвердятся? Страх и радость наполнили при этой мысли сердце князя: ему в первый раз еще предстояло это счастие; но как встретить это событие, как провести его потом в жизни? Когда Елена вошла в шляпке и бурнусе, он все еще продолжал сидеть, понурив голову, так что она принуждена была дотронуться веером до его плеча.

— Я готова! — проговорила она.

— Едемте-с! — сказал князь, и через несколько времени они уже катили в его карете по дороге к Останкину.

Елена сидела, прижавшись в угол экипажа.

— Как бы я желала, чтобы карета эта далеко-далеко и навсегда увезла нас из Москвы! — сказала она.

— Да, недурно бы это было! — согласился и князь, сохраняя свой задумчивый и рассеянный вид; его все еще не оставляла мысль о припадках Елены. В Останкине они прежде всего проехали в слободку и наняли там очень хорошенькую дачку для Елены. Князь хотел было сразу же отдать хозяину все деньги.

— Не смейте этого делать! — крикнула на него по-французски Елена и подала хозяину дачи из своего кошелька двадцать пять рублей серебром.

— Но почему же?.. — спросил ее князь тоже по-французски, опять нахмуривая лоб.

— А потому, — отвечала Елена, — что жена ваша и без того, вероятно, думает, что я разоряю вас…

Лицо князя приняло еще более сердитое выражение.

— Ядовито сказано, хоть несправедливо совершенно, — произнес он.

Из слободки князь и Елена прошли через сад к главному дворцу; здесь князь вызвал к себе смотрителя дома; оказалось, что это был какой-то старый лакей. Прежде всего князь назвал ему фамилию свою; лакей при этом сейчас же снял шапку.

— Что, ваши флигеля свободны? — спросил князь.

— Свободны-с! — отвечал лакей.

— Ну, так скажите вашему управляющему, что оба эти флигеля я оставляю за собой на лето и чтобы он прислал мне записку, что они за мной.

— Слушаю-с! — отвечал ему лакей почтительно.

Покуда происходили все эти наниманья, солнце почти село, и на дворе становилось довольно свежо.

— Я начинаю, однако, зябнуть, — проговорила Елена.

— Поедемте скорее домой, — сказал с заботливостью князь, подсаживая ее в карету, где она не преминула спросить его: зачем он, собственно, нанял два флигеля?

— Затем, что в одном будет жить княгиня, а в другом я, — отвечал флегматически князь.

Елена на это ничего не сказала, но только удовольствие, видимо, отразилось в ее подвижном лице.

При обратном пути кучер поехал несколько другой дорогой, и, таким образом, пришлось проезжать мимо дома Анны Юрьевны. Было всего еще девять часов.

— Заедемте к вашей начальнице! — сказал князь Елене.

— Э, нет! Я всегда терпеть не могла бывать у всех моих начальниц, — отвечала Елена.

— Это не такая начальница; я вас сближу несколько с нею. Пожалуйста, заедемте! — уговаривал князь.

Ему, по преимуществу, хотелось посмотреть, как Анна Юрьевна примет Елену после того, как узнала она тайну ее отношения к нему.

— Хорошо, заедем, если тебе так уж этого хочется, — согласилась Елена.

— Я только предуведомлю ее о вас, — сказал князь, войдя с Еленою в залу Анны Юрьевны и уходя вперед ее в кабинет к той.

— Я к вам, кузина, заехал с mademoiselle Жиглинской! — сказал он.

— Ах, очень рада! — отвечала Анна Юрьевна каким-то странным голосом.

Анна Юрьевна вовсе не считала любовь чем-нибудь нехорошим или преступным, но все-таки этот заезд к ней кузена со своей любовницей, которая была подчиненною Анны Юрьевны, показался ей несколько странным и не совсем приличным с его стороны, и потому, как она ни старалась скрыть это чувство, но оно выразилось в ее голосе и во всех манерах ее.

— Пожалуйте сюда, mademoiselle Helene! — крикнула она, услышав, что та в зале дожидается.

Елена вошла. Она заметно конфузилась несколько.

— Vous etes bien aimable [Вы очень любезны (франц.).], что заехали ко мне, — продолжала Анна Юрьевна, крепко пожимая ей руку. — Прошу вперед посещать меня sans ceremonie. [без церемоний, запросто (франц.).]

— Но я могу помешать вашим занятиям! — возразила ей Елена.

— О, моя милая! — воскликнула Анна Юрьевна. — Зачем вы это говорите? Вы очень хорошо убеждены, что я решительно ничего не делаю, как только сплю и ем.

— Нет, я в этом не убеждена, — отвечала ей серьезно Елена.

— А мы с mademoiselle Еленой ездили дачу нанимать в Останкино, — вмешался в разговор князь. — Она наняла дачку для себя, а я для себя!

— Вот как! — произнесла Анна Юрьевна. — Это, однако, дает и мне мысль нанять дачу, только не в Останкине, а по соседству около него, в Свиблове! Иван Иваныч! — крикнула затем Анна Юрьевна, звоня в то же время в колокольчик.

На этот зов вошел ее главный дворецкий.

— Съездите, мой милый, завтра в Свиблово и наймите мне там дачку. Помещение для меня какое хотите, — мне все равно, но главное, чтобы конюшни были хорошие и сараи.

Иван Иваныч поклонился ей на это и опять ушел к себе.

— Я там поселюсь, — начала Анна Юрьевна, обращаясь к гостям своим, — и буду кататься по свибловским полям на моих милых конях, или, как князь называет их, моих бешеных львах, — чудесно!

Анна Юрьевна страстно любила лошадей и, в самом деле, ездила почти на львах.

— Ну, эти львы ваши, кузина, вам сломят когда-нибудь голову, — заметил ей князь.

— Ах, мой милый!.. Ils feront tres bien!.. [Они сделают очень хорошо!.. (франц.).] — отвечала, слегка вздохнув, Анна Юрьевна. — Я так часто в жизни моей близка была сломать себе голову, но не успела только, так пусть же они мне помогут в этом… Ваши занятия в конце мая совершенно окончатся? — отнеслась она затем к Елене, как бы чувствуя необходимость ее немножко приласкать.

— Да! — отвечала та ей сухо.

Она очень хорошо видела, что Анна Юрьевна, говоря с ней, почти насилует себя. Досада забушевала в сердце Елены против Анны Юрьевны, и, в отмщение ей, она решилась, в присутствии ее, посмеяться над русской аристократией.

— Мне очень бы желалось знать, — начала она, — что пресловутая Наталья Долгорукова [Наталья Долгорукая (1714—1771) – княгиня Наталья Борисовна Долгорукова, дочь фельдмаршала графа Б.П.Шереметева. Последовала за мужем И.А.Долгоруковым в ссылку. Написала «Записки» о своей жизни. Судьба ее стала темой поэмы И.И.Козлова, «Дум» К.Ф.Рылеева и других произведений.] из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино?

— Из этого! — отвечала Анна Юрьевна с несколько надменным видом. — Не правда ли, que c'est un etre tres poetique?.. L'ideal des femmes russes! [что это очень поэтичное существо?.. Идеал русских женщин! (франц.).]

Елена сделала гримасу.

— По-моему, она очень, должно быть, недалека была, — проговорила Елена.

Анна Юрьевна взглянула на нее вопросительно.

— Потому что, — продолжала Елена, — каким же образом можно было до такой степени полюбить господина Долгорукова, человека весьма дурных качеств и свойств, как говорит нам история, да и вообще кого из русских князей стоит так полюбить?

— Князь! Remerciez pour се compliment; inclinez vous!.. [Благодарите за такой комплимент; кланяйтесь! (франц.).] — воскликнула Анна Юрьевна к князю.

— Я потому и позволяю себе говорить это в присутствии князя, — подхватила Елена, — что он в этом случае совершенно исключение: в нем, сколько я знаю его, ничего нет княжеского. А шутки в сторону, — продолжала она как бы более серьезным тоном, — скажите мне, был ли из русских князей хоть один настоящим образом великий человек, великий полководец, великий поэт, ученый, великий критик, публицист?.. Везде они являются дилетантами, играют какую-то второстепенную роль. Суворов был не князь; Пушкин, несмотря на свои смешные аристократические замашки, тоже не князь, Ломоносов не князь, Белинский не князь, Чернышевский и Добролюбов тоже не князья!

— Ну, а князь Пожарский [Пожарский – князь Дмитрий Михайлович (ок. 1578 – ок. 1642), один из вождей освободительного движения русского народа против польской и шведской интервенции.], например?.. — перебила ее Анна Юрьевна, слушавшая весьма внимательно все эти слова ее.

Елена при этом мило пожала плечами своими.

— По-моему-с, он только человек счастливой случайности, — сказала она. — И кто в это действительно серьезное для России время больше действовал: он или Минин — история еще не решила.

— Пожарский что? — заметил и князь. — Вот Долгорукий, князь Яков Долгорукий [Долгорукий, Яков Федорович (1659—1720) – князь, государственный деятель, один из ближайших сподвижников Петра I; был известен бескорыстием и смелостью.] — то другое дело, это был человек настоящий!

— Это тот, который царские указы рвал?.. Но разве одна грубость и дерзость дают право на звание великого человека? — возразила ему Елена.

— Но кроме там вашего князя Якова Долгорукова мало ли было государственных людей из князей? — воскликнула Анна Юрьевна. — Сколько я сама знала за границей отличнейших дипломатов и посланников из русских князей!..

— О, если вы таких людей разумеете великими, то, конечно, их всегда было, есть и будет очень много, — проговорила Елена.

— Но каких же вы-то разумеете великими людьми? — спросила ее Анна Юрьевна уже с некоторою запальчивостью.

— Я разумею великим человеком только того, — отвечала Елена, — кто создал что-нибудь новое, избрал какой-нибудь новый путь, неизвестный, по крайней мере, в его народе; а кто идет только искусно по старым дорожкам — это, пожалуй, люди умные… ловкие в жизни…

— Но как же в жизни различить, кто идет по новым путям или по старым? — воскликнула Анна Юрьевна. — La vie n'est pas un champ [Жизнь не поле (франц.).], где видно, что есть дорога или нет… Вы говорите, моя милая, какую-то утопию!

— Почему же я говорю утопию? — спросила Елена удивленным голосом: ее больше всего поразило то, с какой это стати и в каком значении употребила тут Анна Юрьевна слово «утопия».

— Решительную утопию! — повторила та настойчиво с своей стороны.

Анна Юрьевна простодушно полагала, что утопиею называется всякая ложь, всякий вздор.

— Ну, однако, поедемте, пора! — сказал вдруг князь, вставая и обращаясь к Елене.

Он, кажется, несколько опасался, чтобы разговор между дамами не достигнул еще до больших резкостей.

— Пора! — отозвалась с удовольствием и Елена.

Анна Юрьевна, несмотря на происшедший спор, постаралась проститься с Еленой как можно радушнее, а князя, когда он пошел было за Еленой, приостановила на минуту.

— Посмотри, как ты девочку изнурил: ее узнать нельзя, — проговорила она ему шепотом.

— Подите вы, изнурил!.. — отвечал ей со смехом князь.

— Непременно изнурил!.. Она, впрочем, преумненькая, но предерзкая, должно быть…

— Есть это отчасти! — отвечал князь, еще раз пожимая руку кузины и уходя от нее.

Когда он завез Елену домой, то Елизавета Петровна, уже возвратившаяся и приведшая себя в порядок, начала его убедительно упрашивать, чтобы он остался у них отужинать. Князь согласился. Елена за ужином ничего не ела.

— Вы, кажется, хотите голодом себя уморить? — заметил ей князь.

— Все противно! — отвечала ему Елена.

Елизавета Петровна при этом ответе дочери внимательно посмотрела на нее.