В водовороте

Прошла вся зима, и наступил великий пост. Елена почти успела выучиться у князя по-английски: на всякого рода ученье она была преспособная. Они прочли вместе Дарвина, Ренана [Ренан, Эрнест (1823—1892) – французский философ-идеалист, историк религии. Труды его об Иисусе Христе использовались в борьбе с официальной церковью.], Бюхнера [Бюхнер, Людвиг (1824—1899) – немецкий физиолог, один из представителей вульгарного материализма, автор книги «Сила и материя».], Молешота [Молешот, Якоб (1822—1893). – Молешотт – голландский физиолог, представитель вульгарного материализма.]; но история любви ихней подвигалась весьма медленно. Дело в том, что, как князь ни старался представить из себя материалиста, но, в сущности, он был больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо был уверен, что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами не может и не должно существовать, и хоть вместе с тем знал даже, что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о том прямо у него никак не хватало духу, и ему казалось, что он все-таки оскорбит и унизит ее этим. Случайной же минуты увлечения никак не могло выпасть на долю моих влюбленных, так как они видались постоянно в присутствии Елизаветы Петровны, которая в последнее время очень за ними стала присматривать. Сия опытная в жизни дама видела, что ни дочь нисколько не помышляет обеспечить себя насчет князя, ни тот нимало не заботится о том, а потому она, как мать, решилась, по крайней мере насколько было в ее возможности, не допускать их войти в близкие между собою отношения; и для этого она, как только приходил к ним князь, усаживалась вместе с молодыми людьми в гостиной и затем ни на минуту не покидала своего поста. Напрасно те при ней читали и разговаривали о совершенно неинтересных для нее предметах, — она с спокойным и неподвижным лицом сидела и вязала. Выведенная всем этим из терпения, Елена даже раз сказала князю: «Пойдемте в мою комнату, там будет нам уединеннее!» — «И я с вами пойду!» — проговорила при этом сейчас же госпожа Жиглинская самым кротким голосом. — «Но вам скучно будет с нами?» — возразила было ей дочь. — «Нет, ничего!» — отвечала старуха с прежнею кротостью. Все это довело в князе страсть к Елене почти до безумия, так что он похудел, сделался какой-то мрачный, раздражительный.

В одно из воскресений князь обедал у кузины своей Анны Юрьевны. Анна Юрьевна была единственная особа из всей московской родни князя, с которою он не был до неприличия холоден, а, напротив того, видался довольно часто и был даже дружен. Таким предпочтением от кузена Анна Юрьевна пользовалась за свой свободный нрав. Владетельница огромного состояния, она лет еще в семнадцать вышла замуж, но, и двух лет не проживши с мужем, разошлась с ним и без всякой церемонии почти всем рассказывала, что «une canaille de ce genre n'ose pas se marier!» [такой негодяй не должен жениться! (франц.).]. Всю почти молодость Анна Юрьевна провела за границей. Скандальная хроника рассказывала про нее множество приключений, и даже в настоящее время шла довольно положительная молва о том, что она ездила на рандеву к одному юному музыкальному таланту, но уже сильному пьянице города Москвы. Анна Юрьевна и сама, впрочем, в этом случае не скрытничала и очень откровенно объясняла, что ей многое на том свете должно проститься, потому что она много любила. По наружности своей она была плотная, но еще подбористая блондинка, с сухими и несколько строгими чертами лица и сильно рыжеватыми волосами. Лета ее в настоящее время определить было нельзя, хотя она далеко не выглядела пожилою женщиною. Умная, богатая, бойкая, Анна Юрьевна сразу же заняла одно из самых видных мест в обществе и, куда бы потом ни стала появляться, всюду сейчас же была окружаема, если не толпой обожателей, то, по крайней мере, толпою самых интимных ее друзей, с которыми она говорила и любила говорить самого вольного свойства вещи. С женщинами своего круга Анна Юрьевна почти не разговаривала и вряд ли не считала их всех сравнительно с собой дурочками. Князь Григоров, никогда и ни с какой женщиной не шутивший, с Анной Юрьевной любил, однако, болтать и на ее вольности отвечал обыкновенно такого рода вольностями, что даже Анна Юрьевна восклицала ему: «Нет, будет! Довольно! Это уж слишком!» Обедать у Анны Юрьевны князь тоже любил, потому что в целой Москве, я думаю, нельзя было найти такого пикантного и приятного на мужской вкус обеда, как у ней. В каждое блюдо у Анны Юрьевны не то что было положено, но навалено перцу… Настоящий обед ублаготворил тоже князя полнейшим образом: прежде всего был подан суп из бычьих хвостов, пропитанный кайенной [Кайенна – здесь название кайеннского перца, ввозимого из города Кайенны во Французской Гвиане.], потом протертое свиное мясо, облитое разного рода соями, и, наконец, трюфели а la serviette, и все это предоставлено было запивать благороднейшим, но вместе с тем и крепчайшим бургонским. Князь обедал один у Анны Юрьевны. После обеда, по обыкновению, перешли в будуар Анны Юрьевны, который во всем своем убранстве представлял какой-то нежащий и вместе с тем волнующий характер: на картинах все были очень красивые и полуобнаженные женщины, статуи тоже все Венеры и Дианы, мягкие ковры, мягкая мебель, тепловатый полусвет камина… Сама Анна Юрьевна полулегла на длинное кресло, а князь Григоров, все еще остававшийся угрюмым и мрачным, уселся на диван. Он очень ясно чувствовал в голове шум от выпитого бургонского и какой-то разливающийся по всей крови огонь от кайенны и сой, и все его внимание в настоящую минуту приковалось к висевшей прямо против него, очень хорошей работы, масляной картине, изображающей «Ревекку» [Ревекка – героиня библейских легенд, жена патриарха Исаака, мать Исава и Иакова.], которая, как водится, нарисована была брюнеткой и с совершенно обнаженным станом до самой талии. Что касается до Анны Юрьевны, которая за обедом тоже выпила стакана два — три бургонского, то она имела заметно затуманившиеся глаза и была, как сама про себя выражалась, в сильно вральном настроении.

— Gregoire! — воскликнула вдруг она, соскучившись молчанием кузена. — Девица, которую я определила по твоему ходатайству, n'est elle pas la bien-aimee de ton coeur? [не предмет ли она твоей любви? (франц.).]

— Это с чего вам пришло в голову? — спросил, сколько возможно насмешливым и даже суровым голосом, князь. Но если бы в комнате было несколько посветлее, то Анна Юрьевна очень хорошо могла бы заметить, как он при этом покраснел.

— А мне казалось, — воскликнула она, — что тут есть маленькая любовь… Ты знаешь, что из учительниц я делаю ее начальницей?

— Будто? — спросил князь как бы совершенно равнодушным голосом.

— Решительно! Elle me plait infiniment!.. [Она мне очень нравится!.. (франц.).] Она такая усердная, такая привлекательная для детей и, главное, такая элегантная.

Анна Юрьевна хоть и бойко, но не совсем правильно изъяснялась по-русски: более природным языком ее был язык французский.

— Я совершенно полагала, что это одна из твоих боковых альянс, — продолжала она.

— Одна из боковых альянс?.. — повторил насмешливо князь. — А вы полагаете, что у меня их много?

— Уверена в том! — подхватила Анна Юрьевна и захохотала. — Il me semble, que la princesse ne peut pas… [Мне кажется, что княгиня не может… (франц.).], как это сказать по-русски, владеть всем мужчиной.

Князь нахмурился еще более. Такой разговор о жене ему, видимо, показался не совсем приятен и приличен.

— Je crois qu'elle est tres apathique [Я думаю, что она слишком апатична (франц.).], — продолжала Анна Юрьевна.

— Et pourquoi le croyez vous? [Почему же вы это думаете? (франц.).] — спросил князь, уже рассмеявшись.

— Parce qu'elle est blonde! [Потому что она блондинка! (франц.).] — отвечала Анна Юрьевна.

— Mais vous l'etes de meme! [Но вы также! (франц.).] — возразил ей грубо князь.

— Oh!.. moi, je suis rousse!.. [О, я рыжая!.. (франц.).] У нас кровь так подвижна, что не имела времени окраситься, а так красная и выступила в волосах: мы все — кровь.

Князь покачал на это только головою.

— Новая теория!.. Никогда не слыхал такой.

— Ну так услышь! Знай это. A propos, encore un mot [Кстати, еще одно слово (франц.).]: вчера приезжал ко мне этот Елпидифор Мартыныч!.. — И Анна Юрьевна, несмотря на свой гибкий язык, едва выговаривала эти два дубоватые слова. — Он очень плачет, что ты прогнал его, не приглашаешь и даже не принимаешь: за что это?

— За то, что он дурак и подлец великий! — отвечал князь.

— Но чем? — спросила Анна Юрьевна, уже воскликнув и настойчиво.

— Всем, начиная с своей подлой рожи до своих подлых мыслей! — сказал князь.

— Fi donc, mon cher! [Полноте, мой дорогой! (франц.).] У всех русских, я думаю, особенно которые из бедных вышли, такие же рожи и мысли.

Анна Юрьевна не совсем, как мы видим, уважала свою страну и свой народ.

— Подите вы: у всех русских! — перебил ее князь.

— Елпидифор, по крайней мере, тем хорош, — продолжала Анна Юрьевна, — что он раб и собачка самая верная и не предаст вас никогда.

— Ну, я до рабов не охотник, и, по-моему, чем кто, как раб, лучше, тем, как человек, хуже. Adieu! — произнес князь и встал.

— Ты уж едешь? — спросила Анна Юрьевна с неудовольствием.

— Еду, нужно! — отвечал князь и при этом, как бы не утерпев, еще раз взглянул на «Ревекку».

— Головой парирую, что ты едешь не домой! — сказала Анна Юрьевна, пожимая ему руку.

— Не домой, — ответил князь.

— Но куда же?

— Куда нужно!

— Если мужчина не говорит, куда едет, то он непременно едет к женщине.

Князь не без досады усмехнулся.

— У вас, кажется, кузина, только и есть в голове, как мужчины ездят к женщинам или как женщины ездят к мужчинам.

— Нет! — отвечала Анна Юрьевна с презрительной гримасой. — Надоело все это, так все prosaique [обыденно (франц.).], ничего нет оригинального.

— Но чего же бы вы желали оригинального?

— Любви какого-нибудь философа, медвежонка не ручного, как ты, например!

— Я? — произнес князь и захохотал даже при этом.

— Ты, да! — подтвердила Анна Юрьевна.

— В первый раз слышу! — проговорил князь и явно поспешил уйти поскорей от кузины.

— И в последний: женщины двух раз подобных вещей не говорят! — крикнула она ему вслед.

Князь на это ничего не ответил и, сев в карету, велел себя везти на Кузнецкий мост. Здесь он вышел из экипажа и пошел пешком. Владевшие им в настоящую минуту мысли заметно были не совсем спокойного свойства, так что он горел даже весь в лице. Проходя мимо одного оружейного магазина и случайно взглянув в его окна, князь вдруг приостановился, подумал с минуту и затем вошел в магазин.

— Дайте мне револьвер, пожалуйста! — сказал он каким-то странным голосом, обращаясь к красивому а изящному из себя приказчику.

— Большой прикажете? — спросил его тот.

— Чтобы человека мог убить! — ответил князь, не совсем искренно улыбаясь.

— О, это всякий убьет! — подхватил с гордостью приказчик. — Voici, monsieur, — прибавил он, показывая шестизарядный револьвер.

— Кажется, хорош? — произнес князь.

— Превосходный! — воскликнул приказчик и, как бы в доказательство того, прицелился револьвером в другого приказчика, который при этом усмехнулся и отодвинулся немного.

— Вам, вероятно, револьвер нужен для дороги, monsieur? — присовокупил первый приказчик.

— Да-а! — протянул князь. — Я еду в деревню, а теперь там без револьвера нельзя.

— О, да, monsieur, многие помещики берут с собой револьверы. Зарядов прикажете?

— Непременно-с! — отвечал князь.

Приказчик, уложив револьвер и заряды в один общий ящик, подал его князю. Тот, расплатившись, вышел из магазина и велел себя везти в гостиницу Роше-де-Канкаль.

— Номер мне особенный! — сказал он, входя туда.

— В какую цену? — спросил было его лакей.

— В какую хочешь! — отвечал князь.

Лакей ввел его в богатейший номер с огромными зеркалами в золотых рамах, с шелковой драпировкой, с камином и с роскошнейшей постелью.

— Чернильницу мне и все, что нужно для письма! — сказал князь.

— Сию секунду-с! — отвечал лакей и, сбегав, принес что ему было приказано.

— Ты мне больше не нужен, — сказал ему почти сердито князь.

Лакей поспешно стушевался.

Князь — выражение лица у него в эти минуты было какое-то ожесточенное — сейчас же сел и принялся писать:

«Несравненная Елена! Я желаю до сумасшествия видеть вас, но ехать к вам бесполезно; это все равно, что не видеть вас. Доверьтесь мне и приезжайте с сим посланным; если вы не приедете, я не знаю, на что я решусь!»

Запечатав эту записку облаткой, князь позвонил. Вбежал тот же лакей.

— Кучера мне моего позови! — проговорил князь.

Лакей вышел, и через минуту вошел кучер, красивый мужик в длиннополом лисьем суконном кафтане и в серебряном широком кушаке. Водкой и холодом так и пахнуло от него на всю комнату.

— Ты поезжай к Жиглинским, — слышишь?.. — заговорил князь. — Отыщи там барышню непременно, — слышишь?.. Отдай ей в руки вот это письмо, только ей самой, — понимаешь?.. И привези ее сюда.

— Понимаю-с! — протянул кучер.

Он, кажется, в самом деле понял, в чем тут штука.

— Если ее дома нет, то отыщи ее там, куда она уехала, хоть бы на дне морском то было, — понимаешь?.. — продолжал князь тем же отрывистым и почти угрожающим голосом.

— Отыщу-с, только бы сказали где, — отвечал кучер, потупляя несколько глаза перед князем.

— Ступай!

Кучер вышел и, проходя коридором, видимо, соображал, как ему все это хорошенько сделать для барина.

Оставшись один, князь принялся ходить по номеру. Шаги его были беспорядочны: он шел то в один угол, то в другой. Не прошло еще и десяти минут после того, как кучер уехал, а князь уже начал прислушиваться к малейшему шуму в коридоре, и потом, как бы потеряв всякую надежду, подошел к револьверу, вынул его, осмотрел и зарядил. Глаза у него в эти минуты были почти помешаны, руки дрожали… Но вот послышался, наконец, щелчок замка в двери номера; князь поспешно спрятал револьвер в ящик и вышел на средину комнаты; затем явно уже слышен стал шум платья женского; князь дрожал всем телом. Вошла Елена, несколько сконфуженная и робеющая.

— Здравствуй!.. Что это тебе так вздумалось прислать за мною?.. — говорила она.

— Да так уж, извини!.. — сказал князь, беря и целуя обе ее руки. — Мы, впрочем, здесь совершенно безопасны, — прибавил он, подходя и запирая дверь.

Елена сняла шляпку и подошла к зеркалу поправить свои волосы. Некоторое смущение и конфузливость были заметны во всей ее фигуре, во всех ее движениях.

— Ну, садись! — сказал ей князь, тоже как-то неловко и несмело беря ее за руку и сажая на стул.

Елена повиновалась ему.

— А что мать твоя? — спросил он.

— Она, как нарочно, в гости сегодня уехала, — отвечала с улыбкою Елена.

— А если бы не уехала, так, пожалуй бы, и не пустила тебя?

Лицо Елены мгновенно нахмурилось и приняло какой-то решительный вид.

— Вот еще! Послушалась бы я!.. Взяла да ушла, — сказала она.

— А скажи, отчего это она, — продолжал князь, — двух слов не дает нам сказать наедине?

Елена затруднилась несколько отвечать на этот вопрос. Она отчасти догадывалась о причине, почему мать так надзирает за ней, но ей самой себе даже было стыдно признаться в том.

— Может быть, ей почему-нибудь не нравятся наши отношения, — отвечала она.

— А ты знаешь, — подхватил князь, все ближе и ближе пододвигаясь к Елене, — что если бы ты сегодня не приехала сюда, так я убил бы себя.

— Что за глупости! — воскликнула Елена.

— Нет, не глупости; я и револьвер приготовил! — прибавил он, показывая на ящик с пистолетом.

— Фарс! — проговорила Елена уже с досадой. — Не говори, пожалуйста, при мне пустых слов: я ужасно не люблю этого слушать.

— Это не пустые слова, Елена, — возражал, в свою очередь, князь каким-то прерывистым голосом. — Я без тебя жить не могу! Мне дышать будет нечем без твоей любви! Для меня воздуху без этого не будет существовать, — понимаешь ты?

Елена сомнительно, но не без удовольствия покачала своей хорошенькой головкой.

— Наконец, я прямо тебе говорю, — продолжал князь, — я не в состоянии более любить тебя в таких далеких отношениях… Я хочу, чтобы ты вся моя была, вся!..

Елена при этом немного отвернулась от него.

— Да разве это не все равно? — сказала она.

— Нет, не все равно.

— Ну, люби меня, пожалуй, как хочешь!.. — проговорила, наконец, Елена, но лица своего по-прежнему не обращала к нему.

— Я сегодня, — говорил, как бы совсем обезумев от радости, князь, — видел картину «Ревекка», которая, как две капли, такая же красавица, как ты, только вот она так нарисована, — прибавил он и дрожащей, но сильной рукой разорвал передние застежки у платья Елены и спустил его вместе с сорочкою с плеча.

— Что ты, сумасшедший? — было первым движением Елены воскликнуть.

Князь же почти в каком-то благоговении упал перед ней на колени.

— О, как ты дивно хороша! — говорил он, простирая к ней руки.

Елена пылала вся в лице, но все-таки старалась сохранить спокойный вид: по принципам своим она находила очень естественным, что мужчина любуется телом любимой женщины.

— А что, если ты… — заговорила она, кидая на князя взгляд, — не будешь меня любить так, как я хочу, чтоб меня любили?

— Буду, как только ты желаешь, но ты меня разлюбишь сама!

— За что же я тебя разлюблю?.. Разве ты знаешь причину тому?

— Никакой я не знаю, но можешь разлюбить. Постой!.. — воскликнул князь и встал на ноги. — Если ты разлюбишь меня или умрешь, так позволь мне застрелить себя… из этого револьвера… — прибавил он и раскрыл перед Еленой ящик с оружием.

— Изволь! — отвечала та, смеясь.

— Напиши это чернилами на крышке.

— Зачем же писать? — спросила Елена.

— Непременно напиши, я хочу этого.

— Но что ж я писать буду?

— Напиши, что «позволяю князю Григорову, когда я разлюблю его, застрелиться, такая-то».

Елена написала.

— Ну, теперь я доволен! — проговорил князь и стал снова перед Еленой на колени.