В водовороте

На другой день, часов в двенадцать утра, князь ходил по комнате жены. Княгиня по-прежнему сидела неодетая в постели, и выражение ее доброго лица было на этот раз печальное и сердитое. Объяснение между ними только что еще началось.

— Как это было глупо вчера с вашей стороны, — начал князь, — прислать вдруг горничную сказать нам, как школьникам, чтобы не шумели и тише разговаривали!..

— Но я больна — ты это забываешь!.. — возразила ему княгиня.

— Ничего вы не больны! — сказал с сердцем князь.

— Как не больна? — воскликнула княгиня с удивлением, — ты после этого какой-то уж жестокий человек!.. Вспомни твои поступки и пойми, что не могу же я быть здорова и покойна! Наконец, я требую, чтобы ты прямо мне сказал, что ты намерен делать со мной.

— Как что такое делать? — спросил князь.

— Так!.. Тебе надобно же куда-нибудь девать меня! Нельзя же в одном доме держать любовницу и жену!

Князь при этом слегка только побледнел.

— Я любовницы моей не держу с вами в одном доме! — проговорил он.

Этот ответ, в свою очередь, сильно поразил княгиню: она никак не ожидала от мужа такой откровенности.

— Но все равно: она в двух шагах отсюда живет, — проговорила она.

— Нет, дальше, в целой версте!.. — отвечал насмешливо и как бы совершенно спокойно князь.

— Но научите же, по крайней мере, меня, — продолжала княгиня, и в голосе ее послышались рыдания, — как я должна себя вести; встречаться и видеться с ней я не могу: это выше сил моих!

— Не видайтесь, если этого вам не угодно, — сказал князь все тем же тоном.

— Но она бывает у нас! — возразила княгиня. — Следовательно, я должна убегать и оставлять мой дом.

— Не бывать она у нас не может, потому что это повлечет огласку и прямо даст повод объяснить причину, по которой она у нас не бывает! — проговорил князь.

— Вы боитесь огласки, которая, вероятно, и без того есть, — сказала княгиня, — а вам не жаль видеть бог знает какие мои страдания!

— Ваши страдания, поверьте вы мне, слишком для меня тяжелы! — начал князь, и от душевного волнения у него даже пересохло во рту и голос прервался, так что он принужден был подойти к стоявшему на столе графину с водой, налил из него целый стакан и залпом выпил его.

— Мне очень вас жаль, — продолжал он, — и чтобы хоть сколько-нибудь улучшить вашу участь, я могу предложить вам одно средство: разойдемтесь; разойдемтесь, если хотите, форменным порядком; я вам отделю треть моего состояния и приму даже на себя, если это нужно будет, наказанье по законам…

Такое предложение мужа княгиню в ужас привело: как! Быть разводкой?.. Потерять положение в обществе?.. Не видеть, наконец, князя всю жизнь?.. Но за что же все это?.. Что она сделала против него?..

— Нет, князь, я не желаю с вами расходиться, — проговорила она, и рыдания заглушили ее слова.

— Отчего же? — спросил князь каким-то трудным голосом.

— Оттого… оттого… — рыдания княгини все усиливались и усиливались, — оттого, что я, несчастная, люблю еще вас! — почти прокричала она.

Князь при этом потемнел даже весь в лице: если бы княгиня продолжала сердиться и укорять его, то он, вероятно, выдержал бы это стойко, но она рыдала и говорила, что еще любит его, — это было уже превыше сил его.

— Пощадите и вы меня тоже! — едва выговорил он и, растирая грудь, подошел к открытому окну, как бы затем, чтобы вдохнуть в себя свежего воздуха.

Такое проявление чувства в муже княгиня сейчас же подметила, и это ее порадовало: рыдания ее стали мало-помалу утихать.

— Но, может быть, ты когда-нибудь разлюбишь ее и полюбишь меня снова, — проговорила она уже вкрадчивым голосом.

— Нет, я ее не разлюблю! — отвечал князь, продолжая смотреть в окно.

Слова эти опять оскорбили и огорчили княгиню.

— Как она очаровала тебя, но чем, я желала бы знать? — проговорила она.

Князь молчал.

— А что, если я сама кого полюблю, как тебе это покажется? — присовокупила княгиня уже внушительным тоном: она, кажется, думала сильно напугать этим мужа.

— О, ты тогда такое ярмо снимешь с души моей! — произнес он.

— Так, стало быть, ты в самом деле желаешь этого? — спросила княгиня стремительно.

— Очень желаю! — отвечал князь глухо.

— Благодарю за позволение, и теперь действительно какого мне ждать возвращения от вас, когда вы таким образом третируете меня?

— Но чем же я вас дурно третирую? — спросил князь, повертываясь лицом к жене.

— Тем, что мы горничной, я думаю, не желаем в доме иметь с такими милыми качествами, а вы хотите, чтобы у вас жена была такая.

— Ну, в этом случае мы никогда с тобой не столкуемся! — сказал князь и не хотел более продолжать разговора об этом.

Княгине, разумеется, и в голову не приходило того, что князь разрешает ей любовь к другому чисто из чувства справедливости, так как он сам теперь любит другую женщину. Она просто думала, что он хочет этим окончательно отделаться от нее.

— Объяснение наше, полагаю, кончилось? — проговорил он, протягивая княгине руку.

— Если хотите, кончилось! — отвечала она с грустной усмешкой и пожимая плечами.

— И надеюсь, что вы скоро выздоровеете? — присовокупил князь.

— Не знаю! — отвечала княгиня.

Князь ушел.

Княгиня после его ухода сейчас же встала с постели и начала ходить по комнате. Она как бы мгновенно выросла душой: в том, что муж ее не любил, княгиня больше не сомневалась, и, в отмщение ему, ей ужасно захотелось самой полюбить кого-нибудь. Но кого же? Разве барона? Тем более, что он в нее был прежде влюблен так, что она даже не желала его приезда к ним в Москву именно из опасения, что он будет ухаживать за ней; а теперь — пусть ухаживает! Она сама даже ответит на его чувства и посмотрит, как этим снимет тяжелое ярмо с души князя: тонкое чувство женщины, напротив, говорило в княгине, что это очень и очень не понравится князю. Чтобы начать приводить свой план в исполнение, княгиня тут же позвала горничную, оделась; мало того, постаралась одеться щеголевато, велела себе вынести кресло на террасу и вышла туда, чтобы сейчас же послать за бароном, но, сверх всякого ожидания, увидала его уже гуляющим в их небольшом палисадничке. По странному стечению обстоятельств, барон в эти минуты думал почти то же самое, что и княгиня: в начале своего прибытия в Москву барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой день своего приезда ни с того ни с сего обратился с разговором к работавшему в большом саду садовнику.

— А что, любезный, купцы здесь живут? — спросил он его.

— Нет-с, купечество здесь мало живет; они больше в парках и Сокольниках живут; там их настоящее место, — отвечал тот.

— Так здесь они и не бывают совсем?

— Наезжают по временам в праздники; вон лошади-то и экипажи, которые лучшие у сада стоят, все это купеческие.

— А здесь так-таки совсем и не живут?

— Живут и здесь два-три купца.

— Которое же это место?

— Да вон тут, как влево из саду пойдете.

— Богатые тоже?

— Сильно богатые! Я работаю у них.

— А семейные или одинокие?

— Какое одинокие, семьища у обоих.

— Сыновья или дочери?

— Есть и дочери, барышни славные! — отвечал садовник, неизвестно почему догадавшийся, что барон, собственно, о барышнях купеческих и интересовался.

— И много за ними приданого дадут? — спросил барон.

— Отвалят порядочно! — протянул садовник.

Барон отошел от него и прямо направился к указанным ему купеческим дачам; прошел мимо них раз десять, все ожидая увидеть в садиках или на балконах какую-нибудь юную фигуру, но не видал ни одной. Вечером он тоже, пойдя в большой сад, заглядывал со вниманием во все хоть сколько-нибудь сносные молодые лица, следил за ними, когда они выходили из сада, и наблюдал в этом случае главным образом над тем, что на извозчиков ли они садились, или в свои экипажи, и какого сорта экипажи, хорошие или посредственные. Все эти розыски, впрочем, не привели его ни к каким желанным результатам, и барон начал уже вспоминать о хорошенькой привязанности Михайла Борисовича, с которой Мингер последние годы весьма приятно проводил время, потому что Михайло Борисович платил только деньги этой привязанности, но любила она, собственно, барона. Барон даже подумывал написать ей, что не приедет ли она на недельку в Москву, взглянуть на этот первопрестольный и никогда не виданный ею город, но в настоящее утро ему пришла совершенно новая мысль. «А что если за княгиней примахнуть?» — подумал он, тем более, что она не только что не подурнела, но еще прелестнее стала, и встретилась с ним весьма-весьма благосклонно; муж же прямо ему сказал, что он будет даже доволен, если кто заслужит любовь его супруги; следовательно, опасаться какой-нибудь неприятности с этой стороны нечего! Скучно тут только, — соображал барон далее, — возиться с барынями; они обыкновенно требуют, чтобы с ними сидели и проводили целые дни; но что ж теперь другое и делать барону было? Службы у него не было, да и когда она еще будет — неизвестно! Значит, приволокнуться за ее сиятельством следует… На этом его решении вдруг раздался голос с террасы:

— Эдуард Федорыч, подите сюда ко мне.

Барон даже вздрогнул. Это звала его княгиня.

— Боже мой, это вы появились, наконец! — воскликнул он, в свою очередь, каким-то даже восторженным тоном и, взойдя на террасу, не преминул поцеловать у княгини ручку; она тоже поцеловала его с удовольствием в щеку.

— Садитесь тут, около меня! — сказала княгиня.

Барон сел.

— Вы, однако, довольно серьезно были больны? — спросил он ее с участием.

— Да!.. Все, впрочем, более от скуки, — отвечала княгиня.

— Но отчего же, однако, вы все скучаете? — спросил барон, стремительно поворачивая к ней свою голову.

— Оттого что… что за жизнь моя теперь? Детей у меня нет!.. Близких людей, хоть сколько-нибудь искренно расположенных ко мне, тоже нет около меня!

— Позвольте мне включить себя в число последних и пояснить вам, что я около вас! — сказал барон.

— Вы на время; вы петербургский гость; опять уедете туда и забудете здешних друзей.

— Нет, я не из таких скоро забывающих людей! — произнес с чувством барон. — Я вот, например, до сих пор, — продолжал он с небольшим перерывом, — не могу забыть, как мы некогда гуляли с вами вдвоем в Парголове в Шуваловском саду и наш разговор там!

Княгиня немного покраснела: барон напоминал ей прямо свое прежнее объяснение в любви.

— А вы помните этот разговор? — спросил он ее уже с нежностью.

— Еще бы!.. — протянула княгиня, потупляя немного глаза свои.

— Но отчего же вы тогда ничего мне не отвечали? — присовокупил барон, весьма ободренный последним ответом ее.

— Мне странно было бы отвечать вам что-нибудь! — сказала княгиня, не поднимая глаз. — Вы были тогда такой еще мальчик!

— Но, однако, другому мальчику вы оказали в этом случае предпочтение! — произнес барон с грустию.

— Сила обстоятельств!.. — проговорила княгиня.

— Будто только? — спросил барон, устремляя на княгиню испытующий взгляд. — Будто вы не были влюблены в вашего жениха?

— Конечно, была влюблена! — поспешно отвечала княгиня, как бы боясь, чтобы ее в самом деле не заподозрили в чем-нибудь противном.

Барон решительно не знал, как и понять ее.

— Да, припоминаю эту минуту, — начал он опять с грустным видом, — когда вас повезли венчать, не дай бог перенести никому того, что я перенес в тот день!

— Однако вы были моим шафером! — смеясь, возразила ему княгиня.

— А хорош я был, припомните?

— Немножко бледен, это правда.

— Хорошо немного бледен, — произнес барон и замолчал, как бы погрузясь в печальные воспоминания.

Княгиня тоже молчала. Перебирая в душе своей все ощущения, она спрашивала себя мысленно, нравится ли ей хоть сколько-нибудь барон, и должна была сознаться, что очень мало; но, как бы то ни было, она все-таки решилась продолжать с ним кокетничать.

— Мне бы очень желалось спросить вас, — заговорил барон, — что, тогдашнее ваше чувство к жениху в настоящее время уменьшилось или возросло?

Княгиня усмехнулась.

— А вам зачем это знать? — спросила она.

— Затем, что я очень желаю это знать! — воскликнул барон.

— Много будете знать, скоро состареетесь, — проговорила княгиня.

— Что же из того! Лучше состареться, чем жить в неизвестности!.. Нет, шутки в сторону!.. Скажите, что я должен сделать, чтоб вы были со мной вполне откровенны?

— Прежде всего вы должны доказать мне преданностью, вниманием ко мне, участием, что заслуживаете моего доверия!

— Все это очень легко сделать, а далее, потом?

— А далее… — начала княгиня, но и приостановилась, потому что в зале в это время раздалось: «К-ха!».

— Ах, это мой доктор!.. Ну, вы теперь потрудитесь уйти, — сказала она встревоженным голосом барону.

Тот с удивлением взглянул на нее.

— Да идите же скорее! — повторила ему настойчиво княгиня.

Барон, делать нечего, сошел с балкона и сел было на ближайшую скамеечку.

— Нет, вы дальше!.. Дальше, туда уйдите! — кричала ему княгиня.

Барон пошел дальше.

— Говорят, больная на террасе в саду, значит, здорова, к-ха! — произнес Елпидифор Мартыныч, появляясь из-за стеклянных дверей.

— Получше сегодня! — отвечала ему княгиня.

— И гораздо получше, по лицу это видно! — сказал Елпидифор Мартыныч и сел против княгини. Физиономия его имела такое выражение, которым он ясно говорил, что многое и многое может передать княгине.

— Ну, что же вы узнали о том, о чем я вас просила? — начала та прямо.

— Узнал-с. К-ха! — отвечал Елпидифор Мартыныч.

— Что же?

— А то, что… к-х-ха! — отвечал Елпидифор Мартыныч (во всех важных случаях жизни он как-то более обыкновенного кашлял). — К-ха! Положение, в котором вы подозревали барышню сию, действительно и достоверно оправдывается, к-х-ха!

— Прекрасно, бесподобно; отлично себя устроила! — воскликнула княгиня, побледнев даже в лице.

— Да-с, так уж устроила!.. Мать крайне огорчена, крайне!.. Жаловаться было первоначально хотела на князя, но я уж отговорил. «Помилуйте, говорю, какая же польза вам будет?»

— За что же она хотела жаловаться на него? — перебила его княгиня.

— За то, что дочь погубил, говорит.

— А меня они, как думают, погубили или нет? — спросила княгиня.

Елпидифор Мартыныч молчал.

— Что они меня куклой, что ли, считают, которая ничего не должна ни чувствовать, ни понимать, — продолжала княгиня и даже раскраснелась от гнева, — они думают, что я так им и позволю совершенно овладеть мужем? Что он имеет с этой mademoiselle Еленой какую-то связь, для меня это решительно все равно; но он все-таки меня любит и уж, конечно, каждым моим словом гораздо больше подорожит, чем словами mademoiselle Елены; но если они будут что-нибудь тут хитрить и восстановлять его против меня, так я переносить этого не стану! Они жаловаться теперь за что-то хотят на князя, но я прежде ихнего пожалуюсь на них: отец мой заслуженный генерал!.. Государь его лично знает: он ему доложит, и ей, дрянной девчонке, не позволят расстраивать чужое семейное счастье!

— Чего государю? К-ха!.. Генерал-губернатору пожаловаться вам, так ее сейчас же вытурят из Москвы, — не велики особы! — подхватил Елпидифор Мартыныч.

— Именно вытурят из Москвы!.. — согласилась с удовольствием княгиня. — И потом объясните вы этой девчонке, — продолжала она, — что это верх наглости с ее стороны — посещать мой дом; пусть бы она видалась с князем, где ей угодно, но не при моих, по крайней мере, глазах!.. Она должна же хоть сколько-нибудь понять, что приятно ли и легко ли это мне, и, наконец, я не ручаюсь за себя: я, может быть, скажу ей когда-нибудь такую дерзость, после которой ей совестно будет на свет божий смотреть.

— И стоила бы того, ей-богу, стоила бы! — почти воскликнул Елпидифор Мартыныч.

— Потише говорите! — остановила его княгиня. — И вообразите: вчера я лежу больная, а у них вон в саду хохот, разговоры!

— Бесчувственные люди, больше ничего! — проговорил, но не так уже громко, Елпидифор Мартыныч.

— Мало, что бесчувственные люди, это какие-то злодеи мои, от которых я не знаю, как и спастись! — произнесла княгиня, и на глазах ее показались слезы.

Заметив это, Елпидифор Мартыныч сейчас же принялся утешать ее и привел даже ей пример из ветхозаветной истории.

— Авраам-то и Сарра [Авраам, Сарра, Агарь – герои библейских легенд.] в каких тоже уж летах были и вдруг наложница у него оказалась; однако Сарра настояла же на своем, — прогнал он эту Агарь свою в пустыню, и всегда этаких госпож Агарей прогоняют и кидают потом… всегда!

Но княгиню мало это успокоило, и она даже не слушала Елпидифора Мартыныча, так что он счел за лучшее убраться восвояси.

— Прикажете послезавтра приезжать к вам? — спросил он.

— Нет, мне теперь лучше, — отвечала княгиня.

— Хорошо-с! — сказал Елпидифор Мартыныч и к экипажу своему пошел не через залу, а садом, где, увидав сидящего на лавочке барона, заметно удивился. «Это что еще за господин и зачем он тут сидит?» — подумал он про себя.

Барон же, увидав, что доктор уехал, не медля ни минуты, вошел на террасу и сел на этот раз не на стул, а на верхнюю ступеньку лестницы, так что очутился почти у самых ног княгини.

— Удивительное дело! — начал он развязно и запуская руки в маленькие кармашки своих щегольских, пестрых брюк. — До какой степени наши женщины исполнены предрассудков!

— Женщины? Предрассудков? — переспросила княгиня, все еще находившаяся под влиянием дурного впечатления, которое произвел на нее разговор с Иллионским.

— Да!.. Так называемой брачной верности они бог знает какое значение придают; я совершенно согласен, что брак есть весьма почтенный акт, потому что в нем нарождается будущее человечество, но что же в нем священного-то и таинственного?

Барон, ни много ни мало, вздумал развращать княгиню теми самыми мыслями, которые он слышал от князя и против которых сам же спорил.

— Ах, нет, брак очень важная вещь! — произнесла княгиня с прежним задумчивым видом.

— Но чем?

— Как чем? — почти воскликнула княгиня. — Тут женщина впервые отдает себя вполне мужчине.

— Но что же из того? — приступал барон.

— Как что? — возразила ему княгиня, краснея немного в лице.

— Но женщина может отдать себя вполне мужчине и не в браке, и тогда будет то же самое; брак, значит, тут ни при чем.

— Но какая же женщина, в нашем, по крайнем мере, сословии, отдаст себя не в браке? Это какая-нибудь очень дрянная! — проговорила княгиня.

— Напротив, женщины и девушки очень хорошие и честные отдают себя таким образом. Что делать? Сила обстоятельств, как сами же вы выразились.

Княгиня сомнительно покачала головой.

— А знаете ли вы, — продолжал барон, — что наши, так называемые нравственные женщины, разлюбя мужа, продолжают еще любить их по-брачному: это явление, как хотите, безнравственное и представляет безобразнейшую картину; этого никакие дикие племена, никакие животные не позволяют себе! Те обыкновенно любят тогда только, когда чувствуют влечение к тому.

Барон почти слово в слово развращал княгиню мыслями князя!

— Никогда женщина не может до такой степени разлюбить мужа! — возразила ему та.

— Совершенно разлюбляют, только не хотят самим себе даже признаться в том! — говорил барон.

Он вполне был убежден, что княгиня не любит мужа, но не подумала еще об этом хорошенько; а потому он и старался навести ее на эту мысль.

— В любви все дело минуты, — продолжал он каким-то даже страстным голосом, — например, я десять бы лет жизни отдал, если бы вы позволили мне поцеловать божественную вашу ножку… — И барон при этом указал глазами на маленькую и красивую ножку княгини, выставившуюся из-под ее платья.

— Глупости какие! — воскликнула при этом княгиня, сейчас же пряча ножку свою.

— Клянусь честью, отдал бы десять лет жизни! — шептал барон, устремляя пламенный взгляд на княгиню.

— Не нужно мне ваших десяти лет! — произнесла та с явным неудовольствием. — Муж идет, — прибавила она вслед за тем торопливо.

Вдали, в самом деле, показался князь, шедший с наклоненной головой и с самым мрачным выражением в лице. После объяснения с женой он все время не переставал думать об ней и Елене, спрашивавшей его, чем он так расстроен, ссылался на болезнь. Положение его казалось ему очень похожим на глупое положение журавля в топком болоте: хвост вытащил — нос завязнул, нос вытащил — хвост завяз. С женой было ничего — с Еленой дурно шло; с Еленой окончательно помирился — жена взбунтовалась. Впрочем, он княгиню считал совершенно правою и полагал, что если она полюбит кого-нибудь, так он не только что не должен будет протестовать против того, но даже обязан способствовать тому и прикрывать все своим именем!

С такими мыслями он шел домой и, подойдя к террасе, увидел, что княгиня, разодетая и прехорошенькая, в какой-то полулежачей и нежной позе сидела на креслах, а у ног ее помещался барон с красным, пылающим лицом, с разгоревшимися маслеными глазами. Княгиня тоже была с каким-то странным выражением в лице. Точно кинжалом кто ударил, при виде всего этого, в сердце князя. «Неужели она, в самом деле, хочет привести в исполнение свою угрозу!.. Что же, это и отлично будет!» — старался было он с удовольствием подумать, но гнев и досада против воли обуяли всем существом его, так что он, не поздоровавшись даже с другом своим, сел на стул и потупил голову. Княгиня все это подметила и крайне была довольна этим, а барона, напротив, такой вид князя сконфузил.

— Что такое с вами, какой вы сегодня пасмурный? — спросил он его заискивающим голосом.

— Я всегда такой!.. — отвечал князь: его, по преимуществу, бесило то, что он не мог чувствовать так, как бы он желал и как бы должен был чувствовать!