Наши забавники. Юмористические рассказы

Николай Лейкин, 1879

Отмечаемые сатириком-классиком конца XIX – начала XX века Николаем Александровичем Лейкиным людские пороки, добродетели и причуды ничуть не изменились со временем, хотя с тех пор и минуло уже более ста лет. Многие типажи, поднимаемые в его творчестве, все так же актуальны сейчас, как и тогда: раздражающая публика в местах культурного досуга, специфическая публика, откликающаяся на объявления, любители давать непрошеные советы, оказывающие назойливое внимание посторонние, ревнивцы, хвастуны и пьяницы. Тут же и животрепещущая тема эпидемий и способов людей справляться не только с заболеваниями, но и с массовой паникой. Кроме созвучных с современными отражаются в текстах и другие темы, за счет интересных бытовых деталей дающие яркое, живое представление об ушедшей эпохе.

Москвич и питерец

В «органной» комнате трактира купца Шубина, что на углу Апраксина переулка и Садовой, сидят два купца. Один седой, одет по-русски, борода не подстрижена, лицо темное, как бы суздальского письма; другой — молодой блондин, с еле пробивающейся бородкой, в пиджаке, лицо полное и румяное, смахивающее на филипповскую сайку. На столе чайный прибор с опрокинутыми кверху дном чашками и недопитый графин водки с рюмками. Старый купец мрачен, хмурится и то и дело утюжит то лицо, то шею красным фуляровым платком. Молодой старается его разговорить.

— Вот этот трактир, дяденька, так сказать, наша чайная антресоль и есть, где мы кишки свои полощем, — рассказывает молодой купец. — Конечно, в обыкновенное время мы на черной половине на пятнадцать копеек двоим пьем, но с хорошим покупателем для близиру и сюда заглядываем. Как вам нравится заведение? Все чисто, прислуживающие в порядке…

— Ничего; только у нас в Москве много лучше, — отвечает старый купец и почему-то глубоко вздыхает.

— Это точно-с, это действительно, но все-таки теперича орган… и даже какие угодно травиаты играет. В органе пальба устроена, как бы пушкам наподобие.

— Дрянь! У нас и органы лучше, и травиаты лучше. У нас в Москве травиаты-то с колоколами.

— Что ж, это и здесь есть. Тс! Василий, заведи травиату с колокольным звоном! — приказывает молодой купец.

— Не надо! Не надо! — машет рукой старый купец и опять вздыхает. — У нас порядки не те, — продолжает он. — У нас ежели теперича обстоятельный купец придет в среду или пятницу в трактир и спросит водки, так половой не посмеет тебе подать на закуску скороми, а мы даве пришли — нам бутиврот с ветчиной тащат. Значит, в ваших половых образования настоящего нет.

— Это, дяденька Анисим Романыч, не от необразования, а просто от меланхолии, так как они много головного воображения в себе содержат. Дяденька, да что ж вы водочки-то? Пожалуйте! — спохватывается молодой купец и берет графин.

— Не буду, не хочу.

— Ну, легонького, шато-морги?

— Неравно еще шататься и моргать будешь. Довольно!

— Это насчет шато-морги только одна антимония. Вот портер действительно после водки ноги портит. Хотелось бы мне, дяденька, чем-нибудь вас питерским угостить, чего у вас в Москве нет, да в такое голое время пожаловали, что совсем пустота выходит. Вот ежели бы весной — у нас корюха свежая, летом — лососина невская. Сиговой икорки не прикажете ли?

— Ну тебя! У нас в Москве насчет еды разве только птичьего молока нет. У нас именитый купец в постные дни без живой стерляди за стол не садится, а вы треску сухую жрете.

— Так ведь и у вас купец не живую же стерлядь ест, а битую и потом вареную.

— Еще бы он тебе живьем ее проглотил! Ты не шути, коли я говорю серьезно.

— Я, дяденька, и не шучу, а только обидно, что вы Петербург в такую критику пущаете. Есть и у нас много хорошего. Теперича Нева, набережная, дворцы, Невский проспект, Адмиралтейство, и в нем пушка в тысячу пудов стреляет.

— И у нас в Москве есть пушка, да еще какая: Царь-пушка! В ней, может, десять тысяч пудов.

— Так ведь она не стреляет, а больше так, для виду.

— Дурак! Выстрели-ка из нее, так все кремлевские стены повалятся, колокола с колоколен слетят. Вот ежели бы ее под Плевну, так уж та в два дня была бы в наших руках.

— Зачем же ее не перевезли?

— Дубина! Затем, что ни одна железная дорога такой тяжести не выдержит.

Молодой купец конфузится и начинает выводить пальцем вавилоны по мокрому подносу.

— Я, дяденька, к вам всей душой, а вы ругаетесь.

— Да как же не ругать-то тебя, коли ты над нашей святыней кощунствуешь! «Не стреляет»! «Для виду»! После этого и наш Царь-колокол звонить не может?

— Конечно, не может, коли у него край отбит.

— «Край отбит»! Вот как схвачу тебя за виски да начну по всей горнице таскать, так будешь знать! — горячится старый купец.

— Помилуйте, дяденька, за что же такие комплименты, даже при прислужающих? — недоумевает молодой купец.

— А за то, чтобы ты слов таких не говорил! Ежели он не звонит, то не потому, что у него край отбит, а потому, что люди развратились и по своей греховной нечистоте поднять на леса его не могут. Вот отчего он не звонит, богохульник ты эдакой.

Молодой купец всплескивает руками.

— Господи боже мой! Из-за колокола, из-за неодушевленной твари, и такие, можно сказать, ругательные куплеты от дяди своему единоутробному племяннику! — восклицает он.

— Молчи, пока цел! Как ты смеешь колокол неодушевленной тварью называть? Ах ты, волчья снедь! Да после этого я с тобой и за одним столом не хочу сидеть!

Старый купец встает, хватается за шапку и идет из комнаты; молодой, растерявшись, смотрит ему вслед и разводит руками.

— Дяденька! Вернитесь хоть травиату-то с колокольным звоном послушать! — кричит он.

В ответ раздается плевок.