Наши забавники. Юмористические рассказы

Николай Лейкин, 1879

Отмечаемые сатириком-классиком конца XIX – начала XX века Николаем Александровичем Лейкиным людские пороки, добродетели и причуды ничуть не изменились со временем, хотя с тех пор и минуло уже более ста лет. Многие типажи, поднимаемые в его творчестве, все так же актуальны сейчас, как и тогда: раздражающая публика в местах культурного досуга, специфическая публика, откликающаяся на объявления, любители давать непрошеные советы, оказывающие назойливое внимание посторонние, ревнивцы, хвастуны и пьяницы. Тут же и животрепещущая тема эпидемий и способов людей справляться не только с заболеваниями, но и с массовой паникой. Кроме созвучных с современными отражаются в текстах и другие темы, за счет интересных бытовых деталей дающие яркое, живое представление об ушедшей эпохе.

Перед акробатами

Воскресная публика «Ливадии» к сумеркам значительно подгуляла. Купцы из Ямской и с Калашниковского берега, «засобачив» в буфете по десятой штучке «самоплясу белого», раскраснелись и начали распахивать «пальты». Капельмейстер Хлебников грянул марш. У эстрады полезли на высоко подвешенные трапеции акробаты. Двое из них взрослые и один мальчик. Начались «карийские» игры, заключавшиеся в том, что взрослые, стоя на трапециях, перекидывали друг другу мальчика и ловили его то за руки, то за пятки. Купцы задрали кверху головы и начали дивиться. Как водится, послышались восторженные ругательства. Шли толки, что глаза отводят публике.

— Немец на этот счет хитер — сейчас глаза отведет, потому у них на все машина, — рассказывает суконная чуйка в картузе с глянцевым козырем. — У нас с берега Петр Федоров со шкурами и конопляным семенем в Неметчину ездил, так сказывал, что там мазурики даже сапоги машинами с публики на гулянье снимают. Спервоначалу отведет глаза, а потом и снимает. Тогда только и почувствуешь, когда ногам холодно сделается.

— А ты почем знаешь, что это немцы ломаются? Может быть, и французы, — возражает рыжая борода лопатой, кивая на акробатов.

— Француз на ногах жидок. Он для танца себя приспособляет, а насчет акробатской устойчивости не может.

— Ну, тальянец либо англичанин.

— Тальянец только насчет шарманки и облизьяну водит, а англичанин насчет драки и чтобы лошадиный цирк приставлять. С лошадью он супротив цыгана выстоит. И драка у них самая пронзительная: все норовит в брюхо и в подмикитки, а той учтивости не знает, чтоб по скуле бить или по уху.

Пауза. За ней следуют ласковые ругательства, адресованные к молодечеству акробатов.

— Нет, господа, это не немцы, a скорей жиды! — восклицает борода клином. — Немец — человек обстоятельный: зачем ему на воздусях мотаться? Он лучше доктором объявится или в учителя пойдет.

— А жид старым платьем торговать начнет или зубы дергать будет, а потом подряд казенный снимет, — стоит на своем чуйка. — Ах, гвоздь те в горло! Смотри, как ребеночка-то бросают. Словно резинковый он у них.

— Да он резинковый и есть, — откликается борода лопатой. — Нешто живого человека так можно?.. Всю требуху стрясешь.

— Резинковый! Толкуй тут! Нешто резинковые ребята бывают?

— А то нет, что ли? И резинковые бабы даже есть. Поди к Кирштену на фабрику — там тебе какую хочешь приготовят: и субтильную, и в два обхвата.

— Эко мелево! Эко мелево! — воскликнули в один голос купцы.

— Не мелево, господа, а самая наисущая правда. Теперича кто буйной политики держится, так лучше резинковой бабы нет, потому эдакую бабу сколько хочешь колоти — изъяну не будет. У нас они, конечно, для господ парикмахеров делаются, чтоб на окнах стоять, а в американских землях резинковые бабы даже за прилавком стоят и торгуют.

— Зачем же им резинковые, коли у них живой и черной, и полубелой бабы достаточно?

— Это точно, что много, да ведь живую бабу кормить надо, жалованье ей платить, ну а американец, он к голенищи пристрастен, как какие деньги получил — сейчас в сапог и запрячет. А резинковая баба — что ей? Ее ни поить, ни кормить не надо. Живой бабе и орешков в праздник купить надо, и пряничков, и подсолнухов, окромя того, она и насчет ругательной чеканки мастерица, а эта сидит себе да молчит. Американец хитер!

Купец — рыжая борода лопатой — совсем заврался. Некоторые, однако, ему поверили.

— Без ругательной чеканки! — стал возражать купец — борода клином. — Баба без ругательной чеканки тоже выеденного яйца не стоит. Да для меня теперича дома щи не в щи, водка не водка, коли баба передо мной не ворчит. В том-то и интерес, что она говорит, к примеру: «Не пей, Трифон Захаров», а я ей назло; она мне: «Не стучи по три рубля в карты», а я нарочно. Это для меня самое первое удовольствие, чтоб бабу дразнить и чтоб она из себя языкочесальную музыку испускала. — Купец умолк. — А что, не поводить ли нам медведя по сентифарисным водам? — спросил он. — Так бы вкупе и опрокинули по белой собачке.

— Постой, дай акробатам кончить. Авось, на наше счастье, с веревки-то сверзятся, — остановил его другой купец. — Что ни хожу я по этим самым Капернаумам — ни разу не видел, чтоб оттела вниз турманом!..

— Ну вот! Охота! Сверзится, так нас же притянут: зачем глядели. Ходи, ребята, гуськом! Давай железную дорогу изображать. Федор Иванов, пыхти впереди паровозом, а ты, Сеня, свисти почаще, вот мы к станции-то и подкатим.

Купцы повалили друг за другом в буфет. Суконная чуйка положила два пальца в рот и пронзительно свистнула.

— Посторонитесь, господа, поезд едет! — кричал купец — борода лопатой.