Неточные совпадения
Добчинский. Я бы
и не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой… большие надежды подает: наизусть
стихи разные расскажет
и, если где попадет ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот
и Петр Иванович знает.
Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно
стихают,
и одна только жажда водворяется в сердце его — это жажда безмолвия.
— Слушай! — сказал он, слегка поправив Федькину челюсть, — так как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый день должен сию драгоценную мне память в
стихах прославлять
и стихи те ко мне приносить!
Когда запели причастный
стих, в церкви раздались рыдания,"больше же всех вопили голова
и предводитель, опасаясь за многое имение свое".
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, — говорит летописец, — старики седые
и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были
и молодые, кои той воли едва отведали, но
и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные
стихи песни...
Кузьма к этому времени совсем уже оглох
и ослеп, но едва дали ему понюхать монету рубль, как он сейчас же на все согласился
и начал выкрикивать что-то непонятное
стихами Аверкиева из оперы «Рогнеда».
Даже сочинены были
стихи, в которых автор добирался до градоначальниковой родительницы
и очень неодобрительно отзывался о ее поведении.
— Никто не доволен своим состоянием,
и всякий доволен своим умом, — сказал дипломат французский
стих.
Когда чтец кончил, председатель поблагодарил его
и прочел присланные ему
стихи поэта Мента на этот юбилей
и несколько слов в благодарность стихотворцу. Потом Катавасов своим громким, крикливым голосом прочел свою записку об ученых трудах юбиляра.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких
стихов из Евангелия
и повторении начала Ветхого Завета.
Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался
и конец одного
стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал того, что говорил,
и это раздражило его.
Им весело было слушать чтение послания апостольского
и раскат голоса протодьякона при последнем
стихе, ожидаемый с таким нетерпением постороннею публикой.
В четверг ветер зa
тих,
и надвинулся густой серый туман, как бы скрывая тайны совершавшихся в природе перемен.
Тут только Левин вспомнил заглавие фантазии
и поспешил прочесть в русском переводе
стихи Шекспира, напечатанные на обороте афиши.
Он скептик
и матерьялист, как все почти медики, а вместе с этим поэт,
и не на шутку, — поэт на деле всегда
и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух
стихов.
Вот выходят одна девка
и один мужчина на середину
и начинают говорить друг другу
стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором.
Всякое движение производила она со вкусом, даже любила
стихи, даже иногда мечтательно умела держать голову, —
и все согласились, что она, точно, дама приятная во всех отношениях.
Чичиков никогда не чувствовал себя в таком веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком, говорил об разных улучшениях: о трехпольном хозяйстве, о счастии
и блаженстве двух душ,
и стал читать Собакевичу послание в
стихах Вертера к Шарлотте, [Вертер
и Шарлотта — герои сентиментального романа
И.-В.
Затем писавшая упоминала, что омочает слезами строки нежной матери, которая, протекло двадцать пять лет, как уже не существует на свете; приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом; окончание письма отзывалось даже решительным отчаяньем
и заключалось такими
стихами...
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой
стих боготворил?»
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал
и славу между тем;
Но я, любя, был глуп
и нем.
Одессу звучными
стихамиНаш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем —
и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил.
Всё хорошо, но дело в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой-где недавный труд заставил
Младые ветви в знойный день
Давать насильственную тень.
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы
стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо
и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств
и дум;
Пишу,
и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует
Близ неоконченных
стиховНи женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
«Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения
и сна
Приходит час определенный;
Благословен
и день забот,
Благословен
и тьмы приход!
Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
А точно: силой магнетизма
Стихов российских механизма
Едва в то время не постиг
Мой бестолковый ученик.
Как походил он на поэта,
Когда в углу сидел один,
И перед ним пылал камин,
И он мурлыкал: Benedetta
Иль Idol mio
и ронял
В огонь то туфлю, то журнал.
Но, может быть, такого рода
Картины вас не привлекут:
Всё это низкая природа;
Изящного не много тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег;
Он вас пленит, я в том уверен,
Рисуя в пламенных
стихахПрогулки тайные в санях;
Но я бороться не намерен
Ни с ним покамест, ни с тобой,
Певец финляндки молодой!
Зато зимы порой холодной
Езда приятна
и легка.
Как
стих без мысли в песне модной
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор.
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.
Поедет ли домой:
и дома
Он занят Ольгою своей.
Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей:
То в них рисует сельски виды,
Надгробный камень, храм Киприды
Или на лире голубка
Пером
и красками слегка;
То на листках воспоминанья,
Пониже подписи других,
Он оставляет нежный
стих,
Безмолвный памятник мечтанья,
Мгновенной думы долгий след,
Всё тот же после многих лет.
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм
и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что
и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни
стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой
и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей не мало,
А сколько шуток
и стихов,
И споров,
и веселых снов!
Конечно, не один Евгений
Смятенье Тани видеть мог;
Но целью взоров
и суждений
В то время жирный был пирог
(К несчастию, пересоленный);
Да вот в бутылке засмоленной,
Между жарким
и блан-манже,
Цимлянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей,
Предмет
стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал!
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что все подружки измарали
С конца, с начала
и кругом.
Сюда, назло правописанью,
Стихи без меры, по преданью,
В знак дружбы верной внесены,
Уменьшены, продолжены.
На первом листике встречаешь
Qu’écrirez-vous sur ces tablettes;
И подпись: t. á. v. Annette;
А на последнем прочитаешь:
«Кто любит более тебя,
Пусть пишет далее меня».
«Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?» — «Около двух лет». —
«На ком?» — «На Лариной». — «Татьяне!»
«Ты ей знаком?» — «Я им сосед». —
«О, так пойдем же». Князь подходит
К своей жене
и ей подводит
Родню
и друга своего.
Княгиня смотрит на него…
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же
тих ее поклон.
Ее сестра звалась Татьяна…
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас
и в наших именах
(Не говорим уж о
стихах);
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, — больше ничего.
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их в ящик
и, раздетый,
При свечке, Шиллера открыл;
Но мысль одна его объемлет;
В нем сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
Владимир книгу закрывает,
Берет перо; его
стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат
и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича
стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал,
и что ж? ей-ей,
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.
Уже два листа бумаги были испорчены… не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить в них:
стихи мне казались превосходными; но с третьей линейки концы их начинали загибаться кверху все больше
и больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво
и никуда не годится.
Когда нам объявили, что скоро будут именины бабушки
и что нам должно приготовить к этому дню подарки, мне пришло в голову написать ей
стихи на этот случай,
и я тотчас же прибрал два
стиха с рифмами, надеясь также скоро прибрать остальные.
Стихотворение это, написанное красивым круглым почерком на тонком почтовом листе, понравилось мне по трогательному чувству, которым оно проникнуто; я тотчас же выучил его наизусть
и решился взять за образец. Дело пошло гораздо легче. В день именин поздравление из двенадцати
стихов было готово,
и, сидя за столом в классной, я переписывал его на веленевую бумагу.
— Ну, так
и быть! — сказал я в сильном нетерпении, с досадой сунул
стихи под подушку
и побежал примеривать московское платье.
Мне казалось, что она это сделала потому, что ей надоело читать такие дурные
и криво написанные
стихи,
и для того, чтобы папа мог сам прочесть последний
стих, столь явно доказывающий мою бесчувственность.
Как передать мои страдания в то время, когда бабушка начала читать вслух мое стихотворение
и когда, не разбирая, она останавливалась на середине
стиха, чтобы с улыбкой, которая тогда мне казалась насмешливою, взглянуть на папа, когда она произносила не так, как мне хотелось,
и когда, по слабости зрения, не дочтя до конца, она передала бумагу папа
и попросила его прочесть ей все сначала?
И я написал последний
стих. Потом в спальне я прочел вслух все свое сочинение с чувством
и жестами. Были
стихи совершенно без размера, но я не останавливался на них; последний же еще сильнее
и неприятнее поразил меня. Я сел на кровать
и задумался…
Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все оказывали, большие эполеты, особенная радость, которую изъявила бабушка, увидев его,
и то, что он один, по-видимому, не боялся ее, обращался с ней совершенно свободно
и даже имел смелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение, равное, если не большее, тому, которое я чувствовал к бабушке. Когда ему показали мои
стихи, он подозвал меня к себе
и сказал...
Можете себе представить, mon cousin, — продолжала она, обращаясь исключительно к папа, потому что бабушка, нисколько не интересуясь детьми княгини, а желая похвастаться своими внуками, с тщательностию достала мои
стихи из-под коробочки
и стала их развертывать, — можете себе представить, mon cousin, что он сделал на днях…
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух
стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я стал читать
стихи, которые были в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться в его бумагах
и в числе немецких стихотворений нашел одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
«Зачем я написал: как родную мать? ее ведь здесь нет, так не нужно было
и поминать ее; правда, я бабушку люблю, уважаю, но все она не то… зачем я написал это, зачем я солгал? Положим, это
стихи, да все-таки не нужно было».
Коробочка, рисунок
и стихи были положены рядом с двумя батистовыми платками
и табакеркой с портретом maman на выдвижной столик вольтеровского кресла, в котором всегда сиживала бабушка.
У Карла Иваныча в руках была коробочка своего изделия, у Володи — рисунок, у меня —
стихи; у каждого на языке было приветствие, с которым он поднесет свой подарок. В ту минуту, как Карл Иваныч отворил дверь залы, священник надевал ризу
и раздались первые звуки молебна.
Покойник отец твой два раза отсылал в журналы — сначала
стихи (у меня
и тетрадка хранится, я тебе когда-нибудь покажу), а потом уж
и целую повесть (я сама выпросила, чтоб он дал мне переписать),
и уж как мы молились оба, чтобы приняли, — не приняли!
При последнем
стихе: «не мог ли сей, отверзший очи слепому…» — она, понизив голос, горячо
и страстно передала сомнение, укор
и хулу неверующих, слепых иудеев, которые сейчас, через минуту, как громом пораженные, падут, зарыдают
и уверуют…