Неточные совпадения
Настало, наконец, 19 октября — день, назначенный для открытия Лицея. Этот день, памятный нам, первокурсным, не раз был воспет Пушкиным в незабываемых его для нас
стихах, знакомых больше или меньше
и всей читающей публике.
Наши
стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись к себе. Это было чуть ли не в 811-м году,
и никак не позже первых месяцев 12-го. Упоминаю об этом потому, что ни Бартенев, ни Анненков ничего об этом не упоминают. [П.
И. Бартенев — в статьях о Пушкине-лицеисте («Моск. ведом.», 1854). П. В. Анненков — в комментариях к Сочинениям Пушкина.
Стих. «Роза» — 1815 г.]
Статью эту я перевел из Ла Гарпа
и просил Пушкина перевести для меня
стихи, которые в ней приведены.
Стих, о Лаисе
и зеркале в тексте Пущина переведено Пушкиным).
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету
и на другой день встретил меня
стихами...
«Вот что ты заставил меня написать, любезный друг», — сказал он, видя, что я несколько призадумался, выслушав его
стихи, в которых поразило меня окончание. В эту минуту подошел к нам Кайданов, — мы собирались в его класс. Пушкин
и ему прочел свой рассказ.
Садитесь на свое место
и пишите
стихи».
Стихи эти написаны сестре Дельвига, премилой, живой девочке, которой тогда было семь или восемь лет.
Стихи сами по себе очень милы, но для нас имеют свой особый интерес. Корсаков положил их на музыку,
и эти стансы пелись тогда юными девицами почти во всех домах, где Лицей имел право гражданства.
«Красавице, которая нюхала табак»(изд. Анненкова, т. 2, стр. 17), — писано к Горчакова сестре, княгине Елене Михайловне Кантакузиной. Вероятно, она
и не знала
и не читала этих
стихов, плод разгоряченного молодого воображения. [Стихотворение — 1814 г. У Пущина неточность: «Канта «кузеной».]
Пушкин просит живописца написать портрет К. П. Бакуниной, сестры нашего товарища. Эти
стихи — выражение не одного только его страдавшего тогда сердечка!.. [Посвящено Е. П. Бакуниной (1815), обращено к А. Д. Илличевскому, недурно рисовавшему. В изд. АН СССР 1-я строка так: «Дитя Харит
и вображенья». Страдало также сердечко Пущина. Об этом — в первоначальной редакции пушкинского «19 октября», 1825: «Как мы впервой все трое полюбили».]
При этом возгласе публика забывает поэта,
стихи его, бросается на бедного метромана, который, растаявши под влиянием поэзии Пушкина, приходит в совершенное одурение от неожиданной эпиграммы
и нашего дикого натиска. Добрая душа был этот Кюхель! Опомнившись, просит он Пушкина еще раз прочесть, потому что
и тогда уже плохо слышал одним ухом, испорченным золотухой.
Пушкин клеймил своим
стихом лицейских сердечкиных, хотя
и сам иногда попадал в эту категорию.
Я нечаянно увидел эти
стихи над моим изголовьем
и узнал исковерканный его почерк. Пушкин не сознавался в этом экспромте. [В изд. АН СССР — под заглавием «Надпись на стене больницы» (1817); в 1-й строке там: «Его судьба неумолима».]
[Корф сообщает в заметках 1854 г., что Александр I ушел с акта до пения
стихов Дельвига (Я. К. Грот, Пушкин, его лицейские товарищи
и наставники, СПб.
Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко от всего этого: всегда шалил, дурил
и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это
стихами ко мне; но при всей моей готовности к разгулу с ним хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ
и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению в свете, могли волею
и неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
После первых наших обниманий пришел
и Алексей, который, в свою очередь, кинулся целовать Пушкина; он не только знал
и любил поэта, но
и читал наизусть многие из его
стихов.
На это я ему ответил, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении, что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения, что вообще читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок, что
стихи его приобрели народность во всей России
и, наконец, что близкие
и друзья помнят
и любят его, желая искренно, чтоб скорее кончилось его изгнание.
Конечно, он поспешил бы поделиться с Плетневым
и с читателями таким ценным подарком, как неизданные
стихи Пушкина.
И в доказательство снова присылаю
стихи Пушкина в том виде, в каком они мне доставлены.
В письме от 7 ноября он спрашивал Наталью Дмитриевну, пошлет ли Ершов
стихи, о которых говорилось в предыдущих письмах (№ 70
и 71).
В своеобразной нашей тюрьме я следил с любовью за постепенным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являющимися в свет, получая почти все повременные журналы. В письмах родных
и Энгельгардта, умевшего найти меня
и за Байкалом, я не раз имел о нем некоторые сведения. Бывший наш директор прислал мне его
стихи «19 октября 1827 года...
Тетрадь со списком
стихов Одоевского
и нотами Вадковского он подарил известному петербургскому врачу, профессору Н. Ф. Здекауеру, который лечил Пущина по возвращении его в Петербург в 1857 г.
В автографе Рылеева
и в печати 5-й
стих читается так: «Нет, не способен я в объятьях сладострастья».
…Последняя могила Пушкина! Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история
и если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России, хотя не всем его
стихам поклоняюсь; ты догадываешься, про что я хочу сказать; он минутно забывал свое назначение
и все это после нашей разлуки…
Спасибо тебе, любезный Александр Петрович, за твое письмо: [Неизданное письмо А. П. Барятинского к Пущину от 14 февраля 1841 г. представляет значительный интерес для характеристики этого выдающегося декабриста-материалиста, талантливого поэта, писавшего превосходные
стихи по-французски, тогда как по-русски он писал — прозою — плохо
и с ошибками.
Я бы отозвался опять
стихами, но нельзя же задавать вечные задачи. Что скажет добрый наш Павел Сергеевич, если странникопять потребует альбом для нового отрывка из недоконченного романа, который, как вы очень хорошо знаете, не должен
и не может иметь конца? Следовательно...
На заданные рифмы прошу вас докончить мысль. Вы ее знаете так же хорошо, как
и я, а ваши
стихи будут лучше моих —
и вечный переводчик собственных именспокойнее будет думать о Ярославском именье…
Если бы я был Ершов, я бы тут же написал
стихи. Покамест ограничиваюсь поэтической прозой, которую вы волею
и неволею будете разбирать в вашем дружном кругу.
Скоро я надеюсь увидеть Вильгельма, он должен проехать через наш город в Курган, я его на несколько дней заарестую. Надобно будет послушать
и прозы
и стихов. Не видал его с тех пор, как на гласисе крепостном нас собирали, — это тоже довольно давно. Получал изредка от него письма, но это не то, что свидание.
Три дня прогостил у меня оригинал Вильгельм. Проехал на житье в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми
и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня
стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен был слушать
и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское самолюбие.
Признаюсь вам, я не раз задумывался, глядя на эту картину, слушая
стихи, возгласы мужиковатой Дронюшки, как ее называет муженек,
и беспрестанный визг детей.
Эти
стихи из нашей песни пришли мне на мысль, отправляя к тебе обратно мой портрет с надписью. Отпустить шутку случается
и теперь — слава богу, иначе нельзя бы так долго прожить на горизонте не совсем светлом. Не помнишь ли ты всей песни этой? Я бы желал ее иметь.
Пушкина последнее воспоминание ко мне 13 декабря 826-го года: «Мой первый друг
и пр.» — я получил от брата Михаилы в 843-м году собственной руки Пушкина. Эта ветхая рукопись хранится у меня как святыня. Покойница А. Г. Муравьева привезла мне в том же году список с этих
стихов, но мне хотелось иметь подлинник,
и очень рад, что отыскал его.
Сегодня получена посылка, добрый друг мой Матрена Петровна! Всенашел, все в моих руках. Спешу тебе [Первое обращение Пущина к Н. Д. Фонвизиной на «ты» — в неизданном письме от 23 декабря 1855 г. Здесь сообщается, что все спрашивают Пущина о Наталье Дмитриевне.] это сказать, чтоб тебя успокоить. Qui cherche, trouve. [Кто ищет — находит (франц.).] Ничего еще не читал… Скоро откликнусь —
и откликнусь с чувством признательной затаенной любви… Прочел
стих...
…Он мне подарил автограф
стихов Пушкина «Роняет лес багряный свой убор» с пометками
и помарками автора красными чернилами.
…Благодарю за мысль.Не то чтоб я не любил
стихи, а избаловался Пушкина
стихом. Странно, что
и ты получила мои
стихи из Москвы почти в одно время. [Насколько можно судить по литературным
и архивным данным, Пущин не писал
стихов.]
С этим листком вы получите посылку. В ней вы найдете «Одичалого».Рукопись эту посылает Пашенька Оболенскому, который просил ее списать эти
стихи Батенькова; он, может быть,
и забыл об этом.