Неточные совпадения
Он свел его на наше городское кладбище
и там, в дальнем уголке, указал ему чугунную недорогую, но опрятную плиту, на которой была даже надпись с именем, званием, летами
и годом смерти покойницы, а внизу было даже начертано нечто вроде четырехстишия из старинных, общеупотребительных на могилах среднего люда кладбищенских
стихов.
Но довольно
стихов! Я пролил слезы,
и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот
и у тебя глазенки горят. Довольно
стихов. Я тебе хочу сказать теперь о «насекомых», вот о тех, которых Бог одарил сладострастьем...
— Буду, понимаю, что нескоро, что нельзя этак прийти
и прямо бух! Он теперь пьян. Буду ждать
и три часа,
и четыре,
и пять,
и шесть,
и семь, но только знай, что сегодня, хотя бы даже в полночь, ты явишься к Катерине Ивановне, с деньгами или без денег,
и скажешь: «Велел вам кланяться». Я именно хочу, чтобы ты этот
стих сказал: «Велел, дескать, кланяться».
— Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же на свете в рифму говорит?
И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с?
Стихи не дело, Марья Кондратьевна.
— О нет, не написал, — засмеялся Иван, —
и никогда в жизни я не сочинил даже двух
стихов. Но я поэму эту выдумал
и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь первый мой читатель, то есть слушатель. Зачем в самом деле автору терять хоть единого слушателя, — усмехнулся Иван. — Рассказывать или нет?
У нас в Москве, в допетровскую старину, такие же почти драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались по временам; но, кроме драматических представлений, по всему миру ходило тогда много повестей
и «
стихов», в которых действовали по надобности святые, ангелы
и вся сила небесная.
— Идите
и объявите, — прошептал я ему. Голосу во мне не хватило, но прошептал я твердо. Взял я тут со стола Евангелие, русский перевод,
и показал ему от Иоанна, глава XII,
стих 24...
— Болтать-то вам легко, — усмехнулся он еще, но уже почти ненавистно. Взял я книгу опять, развернул в другом месте
и показал ему «К евреям», глава Х,
стих 31. Прочел он: «Страшно впасть в руки Бога живаго».
— Страшный
стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. — Ну, — говорит, — прощайте, может, больше
и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в руки Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
— “Терпи, смиряйся
и молчи”», — заключил он свою думу
стихом, но опять-таки скрепился вновь, чтобы продолжать далее.
— Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною головой, а я — трагически описав, как хотел убить
и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю… Поэма! В
стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
Вот вдруг я сижу одна, то есть нет, я тогда уж лежала, вдруг я лежу одна, Михаил Иванович
и приходит
и, представьте, приносит свои стишки, самые коротенькие, на мою больную ногу, то есть описал в
стихах мою больную ногу.
— или как там, — вот никак не могу
стихов запомнить, — у меня тут лежат, — ну я вам потом покажу, только прелесть, прелесть,
и, знаете, не об одной только ножке, а
и нравоучительное, с прелестною идеей, только я ее забыла, одним словом, прямо в альбом.
Я уж вижу, что Петр Ильич ему в чем-то помешал, потому что Михаил Иванович непременно что-то хотел сказать сейчас после
стихов, я уж предчувствовала, а Петр Ильич
и вошел.
—
И я не понимаю. Темно
и неясно, зато умно. «Все, говорит, так теперь пишут, потому что такая уж среда…» Среды боятся.
Стихи тоже пишет, подлец, Хохлаковой ножку воспел, ха-ха-ха!
Неточные совпадения
Добчинский. Я бы
и не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой… большие надежды подает: наизусть
стихи разные расскажет
и, если где попадет ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот
и Петр Иванович знает.
Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно
стихают,
и одна только жажда водворяется в сердце его — это жажда безмолвия.
— Слушай! — сказал он, слегка поправив Федькину челюсть, — так как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый день должен сию драгоценную мне память в
стихах прославлять
и стихи те ко мне приносить!
Когда запели причастный
стих, в церкви раздались рыдания,"больше же всех вопили голова
и предводитель, опасаясь за многое имение свое".
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, — говорит летописец, — старики седые
и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были
и молодые, кои той воли едва отведали, но
и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные
стихи песни: