Неточные совпадения
Алексей продолжал пить, пьяный шумел
и воображал, что сочиняет
стихи; он действительно не был лишен какой-то беспорядочной фантазии.
Теперь вообразите себе мою небольшую комнатку, печальный зимний вечер, окна замерзли,
и с них течет вода по веревочке, две сальные свечи на столе
и наш tête-à-tête. [разговор наедине (фр.).] Далес на сцене еще говорил довольно естественно, но за уроком считал своей обязанностью наиболее удаляться от натуры в своей декламации. Он читал Расина как-то нараспев
и делал тот пробор, который англичане носят на затылке, на цезуре каждого
стиха, так что он выходил похожим на надломленную трость.
При этом он делал рукой движение человека, попавшего в воду
и не умеющего плавать. Каждый
стих он заставлял меня повторять несколько раз
и все качал головой.
Он после этого стал носить мне мелко переписанные
и очень затертые тетрадки
стихов Пушкина «Ода на свободу», «Кинжал», «Думы» Рылеева; я их переписывал тайком… (а теперь печатаю явно!).
Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате,
и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом
и рукой каждый
стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре
и в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может,
и от радости, бросилась меня целовать.
От Мёроса, шедшего с кинжалом в рукаве, «чтоб город освободить от тирана», от Вильгельма Телля, поджидавшего на узкой дорожке в Кюснахте Фогта — переход к 14 декабря
и Николаю был легок. Мысли эти
и эти сближения не были чужды Нику, ненапечатанные
стихи Пушкина
и Рылеева были
и ему известны; разница с пустыми мальчиками, которых я изредка встречал, была разительна.
Разумеется, мой отец не ставил его ни в грош, он был
тих, добр, неловок, литератор
и бедный человек, — стало, по всем условиям стоял за цензом; но его судорожную смешливость он очень хорошо заметил. В силу чего он заставлял его смеяться до того, что все остальные начинали, под его влиянием, тоже как-то неестественно хохотать. Виновник глумления, немного улыбаясь, глядел тогда на нас, как человек смотрит на возню щенят.
Он прислал А. Писарева, генерал-майора «Калужских вечеров», попечителем, велел студентов одеть в мундирные сертуки, велел им носить шпагу, потом запретил носить шпагу; отдал Полежаева в солдаты за
стихи, Костенецкого с товарищами за прозу, уничтожил Критских за бюст, отправил нас в ссылку за сен-симонизм, посадил князя Сергея Михайловича Голицына попечителем
и не занимался больше «этим рассадником разврата», благочестиво советуя молодым людям, окончившим курс в лицее
и в школе правоведения, не вступать в него.
Мы
и наши товарищи говорили в аудитории открыто все, что приходило в голову; тетрадки запрещенных
стихов ходили из рук в руки, запрещенные книги читались с комментариями,
и при всем том я не помню ни одного доноса из аудитории, ни одного предательства.
Полежаев студентом в университете был уже известен своими превосходными стихотворениями. Между прочим, написал он юмористическую поэму «Сашка», пародируя «Онегина». В ней, не стесняя себя приличиями, шутливым тоном
и очень милыми
стихами задел он многое.
Попавшись невзначай с оргий в тюрьму, Соколовский превосходно себя вел, он вырос в остроге. Аудитор комиссии, педант, пиетист, сыщик, похудевший, поседевший в зависти, стяжании
и ябедах спросил Соколовского, не смея из преданности к престолу
и религии понимать грамматического смысла последних двух
стихов...
У него в бумагах, сверх
стихов, нашли шутя несколько раз писанные под руку великого князя Михаила Павловича резолюции с намеренными орфографическими ошибками, например: «утверждаю», «переговорить», «доложить мне»
и проч.,
и эти ошибки способствовали к обвинению его.
На станции где-то я написал эти два
стиха, которые равно хорошо идут к преддверию ада
и к сибирскому тракту.
В полку они привыкли к некоторым замашкам откровенности, затвердили разные сентенции о неприкосновенности чести, о благородстве, язвительные насмешки над писарями. Младшие из них читали Марлинского
и Загоскина, знают на память начало «Кавказского пленника», «Войнаровского»
и часто повторяют затверженные
стихи. Например, иные говорят всякий раз, заставая человека курящим...
И так они живут себе лет пятнадцать. Муж, жалуясь на судьбу, — сечет полицейских, бьет мещан, подличает перед губернатором, покрывает воров, крадет документы
и повторяет
стихи из «Бахчисарайского фонтана». Жена, жалуясь на судьбу
и на провинциальную жизнь, берет все на свете, грабит просителей, лавки
и любит месячные ночи, которые называет «лунными».
Государь «за мнения» посылает в Сибирь, за
стихи морит в казематах —
и все трое скорее готовы простить воровство
и взятки, убийство
и разбой, чем наглость человеческого достоинства
и дерзость независимой речи.
Стремленье выйти в другой мир становилось все сильнее
и сильнее,
и с тем вместе росло презрение к моей темнице
и к ее жестоким часовым, я повторяла беспрерывно
стихи Чернеца...
— Она умна, — повторял он, — мила, образованна, на нашего брата
и не посмотрит. Ах, боже мой, — прибавил он, вдруг обращаясь ко мне, — вот чудесная мысль, поддержите честь вятского общества, поволочитесь за ней… ну, знаете, вы из Москвы, в ссылке, верно, пишете
стихи, — это вам с неба подарок.
Какие светлые, безмятежные дни проводили мы в маленькой квартире в три комнаты у Золотых ворот
и в огромном доме княгини!.. В нем была большая зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что мы бегали по ней, прыгали по стульям, зажигали свечи во всех канделябрах, прибитых к стене,
и, осветив залу a giorno, [ярко, как днем (ит.).] читали
стихи. Матвей
и горничная, молодая гречанка, участвовали во всем
и дурачились не меньше нас. Порядок «не торжествовал» в нашем доме.
Честь
и слава нашему учителю, старому реалисту Гете: он осмелился рядом с непорочными девами романтизма поставить беременную женщину
и не побоялся своими могучими
стихами изваять изменившуюся форму будущей матери, сравнивая ее с гибкими членами будущей женщины.
Ему достаточен
стих: «Родные люди вот какие» в «Онегине», чтоб вызвать к суду семейную жизнь
и разобрать до нитки отношения родства.
В танцклассе где-нибудь с немочками они умеют пройти французскую кадриль, представить из себя разочарованных, сказать
стих Тимофеева или Кукольника… дипломаты, аристократы
и Манфреды.
И, будто сам испугавшись, я выписал вслед за тем
стихи Гете...
Его чтение ограничивалось романами
и стихами; он их понимал, ценил, иногда очень верно, но серьезные книги его утомляли, он медленно
и плохо считал, дурно
и нечетко писал.
Но теория его была слаба; для того чтоб любить русскую историю, патриоты ее перекладывали на европейские нравы; они вообще переводили с французского на русский язык римско-греческий патриотизм
и не шли далее
стиха...
За обедом один из нежнейших по голосу
и по занятиям славянофилов, человек красного православия, разгоряченный, вероятно, тостами за черногорского владыку, за разных великих босняков, чехов
и словаков, импровизировал
стихи, в которых было следующее, не вовсе христианское выражение.
К. Аксаков с негодованием отвечал ему тоже
стихами, резко клеймя злые нападки
и называя «Не нашими» разных славян, во Христе бозе нашем жандармствующих.
В Берлине я видел в первый раз оральное [Здесь: по губам (от фр. oral).] преподавание глухонемым
и слышал, как они декламировали
стихи.
Чувство изгнано, все замерло, цвета исчезли, остался утомительный, тупой, безвыходный труд современного пролетария, — труд, от которого, по крайней мере, была свободна аристократическая семья Древнего Рима, основанная на рабстве; нет больше ни поэзии церкви, ни бреда веры, ни упованья рая, даже
и стихов к тем порам «не будут больше писать», по уверению Прудона, зато работа будет «увеличиваться».
«Разве она
и теперь не самая свободная страна в мире, разве ее язык — не лучший язык, ее литература — не лучшая литература, разве ее силлабический
стих не звучнее греческого гексаметра?» К тому же ее всемирный гений усвоивает себе
и мысль,
и творение всех времен
и стран: «Шекспир
и Кант, Гете
и Гегель — разве не сделались своими во Франции?»
И еще больше: Прудон забыл, что она их исправила
и одела, как помещики одевают мужиков, когда их берут во двор.