Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его
знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы!
Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее.
Не похоже,
не похоже,
совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я
не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь
знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в
совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но
знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел сказать, было
не понято его братом. Он
не знал только, почему это было
не понято: потому ли, что он
не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат
не хотел, или потому, что
не мог его понять. Но он
не стал углубляться в эти мысли и,
не возражая брату, задумался о
совершенно другом, личном своем деле.
Каренины, муж и жена, продолжали жить в одном доме, встречались каждый день, но были
совершенно чужды друг другу. Алексей Александрович за правило поставил каждый день видеть жену, для того чтобы прислуга
не имела права делать предположения, но избегал обедов дома. Вронский никогда
не бывал в доме Алексея Александровича, но Анна видала его вне дома, и муж
знал это.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе
узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя
совершенно лишенным, может быть и
не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то —
не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым дал ему тот холодный и гордый отпор, который он умел давать людям и смысл которого был таков: «вам может нравиться или
не нравиться мой образ жизни, но мне это
совершенно всё равно: вы должны уважать меня, если хотите меня
знать».
Она
знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство было по его натуре
совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович
не пропускал ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом всё читать.
Когда он
узнал всё, даже до той подробности, что она только в первую секунду
не могла
не покраснеть, но что потом ей было так же просто и легко, как с первым встречным, Левин
совершенно повеселел и сказал, что он очень рад этому и теперь уже
не поступит так глупо, как на выборах, а постарается при первой встрече с Вронским быть как можно дружелюбнее.
Левин
не сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что
не приехал старый князь, которого он чем больше
знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек
совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
Обе несомненно
знали, что такое была жизнь и что такое была смерть, и хотя никак
не могли ответить и
не поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе
не сомневались в значении этого явления и
совершенно одинаково,
не только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами людей, смотрели на это.
И вдруг
совершенно неожиданно голос старой княгини задрожал. Дочери замолчали и переглянулись. «Maman всегда найдет себе что-нибудь грустное», сказали они этим взглядом. Они
не знали, что, как ни хорошо было княгине у дочери, как она ни чувствовала себя нужною тут, ей было мучительно грустно и за себя и за мужа с тех пор, как они отдали замуж последнюю любимую дочь и гнездо семейное опустело.
Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине… За что она меня так любит, право,
не знаю! Тем более что это одна женщина, которая меня поняла
совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?..
— Толкуйте, толкуйте, доктор! вы мне
не помешаете радоваться. Он
не знает, — прибавил Грушницкий мне на ухо, — сколько надежд придали мне эти эполеты… О эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звездочки… Нет! я теперь
совершенно счастлив.
Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я
знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, на другого вид его произвел бы
совершенно различное впечатление; но так как вы о нем
не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением.
Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил ее перед Иваном Антоновичем, которую тот
совершенно не заметил и накрыл тотчас ее книгою. Чичиков хотел было указать ему ее, но Иван Антонович движением головы дал
знать, что
не нужно показывать.
Манилов
совершенно растерялся. Он чувствовал, что ему нужно что-то сделать, предложить вопрос, а какой вопрос — черт его
знает. Кончил он наконец тем, что выпустил опять дым, но только уже
не ртом, а чрез носовые ноздри.
Чичиков ничего обо всем этом
не знал совершенно.
Манилов был
совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак
не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот уже
не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что
не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
Бедная Софья Ивановна
не знала совершенно, что ей делать. Она чувствовала сама, между каких сильных огней себя поставила. Вот тебе и похвасталась! Она бы готова была исколоть за это иголками глупый язык.
Миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость,
совершенно бескорыстную, чистую подлость,
не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо
знают, что ничего
не получат от него и
не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда
узнают, что приглашен миллионщик.
Вот слышны шаги по лестнице; но это
не Фока! Я изучил его походку и всегда
узнаю скрип его сапогов. Дверь отворилась, и в ней показалась фигура, мне
совершенно незнакомая.
Надо было видеть, как одни, презирая опасность, подлезали под нее, другие перелезали через, а некоторые, особенно те, которые были с тяжестями,
совершенно терялись и
не знали, что делать: останавливались, искали обхода, или ворочались назад, или по хворостинке добирались до моей руки и, кажется, намеревались забраться под рукав моей курточки.
Чувство умиления, с которым я слушал Гришу,
не могло долго продолжаться, во-первых, потому, что любопытство мое было насыщено, а во-вторых, потому, что я отсидел себе ноги, сидя на одном месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади меня в темном чулане. Кто-то взял меня за руку и шепотом сказал: «Чья это рука?» В чулане было
совершенно темно; но по одному прикосновению и голосу, который шептал мне над самым ухом, я тотчас
узнал Катеньку.
Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисс. Ей
совершенно нечего было там делать; она
не знала, зачем идет, но
не идти —
не могла. По дороге ей встретился пешеход, желавший разведать какое-то направление; она толково объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он
не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире
совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть,
знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
— Эк ведь комиссия! Ну, уж комиссия же с вами, — вскричал Порфирий с
совершенно веселым, лукавым и нисколько
не встревоженным видом. — Да и к чему вам
знать, к чему вам так много
знать, коли вас еще и
не начинали беспокоить нисколько! Ведь вы как ребенок: дай да подай огонь в руки! И зачем вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так к нам напрашиваетесь, из каких причин? А? хе-хе-хе!
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я
знал же, что я этого
не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял
совершенно, что
не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
— Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что
совершенно знаю, как ты ее любишь и убежден в чистоте твоего сердца.
Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как
знаешь лучше, — надо иль
не надо тебе запивать.
— Я так и
знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть
совершенно,
совершенно мне
не надобны.
Он очень хорошо
знал, он отлично хорошо
знал, что они в это мгновение уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет
не больше минуты, как они догадаются и
совершенно сообразят, что тут только что был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили.
Раскольников тут уже прошел и
не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь
не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он
узнал, он вдруг, внезапно и
совершенно неожиданно
узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома
не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна.
— Как? Так вот ка-а-к-с! — вскричал Лужин,
совершенно не веровавший, до последнего мгновения, такой развязке, а потому совсем потерявший теперь нитку, — так так-то-с! Но
знаете ли, Авдотья Романовна, что я мог бы и протестовать-с.
— Он Лидочку больше всех нас любил, — продолжала она очень серьезно и
не улыбаясь, уже
совершенно как говорят большие, — потому любил, что она маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике и закону божию, — прибавила она с достоинством, — а мамочка ничего
не говорила, а только мы
знали, что она это любит, и папочка
знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне уже пора получить образование.
Василиса Егоровна увидела коварство своего мужа; но,
зная, что ничего от него
не добьется, прекратила свои вопросы и завела речь о соленых огурцах, которые Акулина Памфиловна приготовляла
совершенно особенным образом.
Так выражалась Анна Сергеевна, и так выражался Базаров; они оба думали, что говорили правду. Была ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого
не знали, а автор и подавно. Но беседа у них завязалась такая, как будто они
совершенно поверили друг другу.
— Ого, вы кусаетесь? Нет, право же, он недюжинный, — примирительно заговорила она. — Я познакомилась с ним года два тому назад, в Нижнем, он там
не привился. Город меркантильный и ежегодно полтора месяца сходит с ума: все купцы, купцы, эдакие огромные, ярмарка, женщины, потрясающие кутежи. Он там сильно пил, нажил какую-то болезнь. Я научила его как можно больше кушать сладостей, это
совершенно излечивает от пьянства. А то он,
знаете, в ресторанах философствовал за угощение…
—
Совершенно верно!.. Это — дельце явно внутриведомственное! Развал, да. Ведь поступок Лопухина тоже,
знаете,
не очень… похвален!
Все, что он слышал, было
совершенно незначительно в сравнении с тем, что он видел. Цену слов он
знал и
не мог ценить ее слова выше других, но в памяти его глубоко отчеканилось ее жутковатое лицо и горячий, страстный блеск золотистых глаз.
— Вероятно, то, что думает. — Дронов сунул часы в карман жилета, руки — в карманы брюк. — Тебе хочется
знать, как она со мной? С глазу на глаз она
не удостоила побеседовать. Рекомендовала меня своим как-то так: человек
не совсем плохой, но
совершенно бестолковый. Это очень понравилось ведьмину сыну, он чуть
не задохнулся от хохота.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже
совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, — еще раз это
не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин
знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать…
Возникало опасение какой-то утраты. Он поспешно начал просматривать свое отношение к Марине. Все, что он
знал о ней,
совершенно не совпадало с его представлением о человеке религиозном, хотя он
не мог бы сказать, что имеет вполне точное представление о таком человеке; во всяком случае это — человек, ограниченный мистикой, метафизикой.
Но он
знал, что заставляет себя думать об этих людях, для того чтоб
не думать о Марине. Ее участие в этом безумии —
совершенно непонятно.
—
Совершенно не понимаю, как ты можешь петь по его нотам? Ты даже и
не знаком с ним. И вдруг ты, такой умный… черт
знает что это!
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая
совершенно о другом, или для того, чтоб
не думать. Клим
узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был
не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
—
Не назову себя революционеркой, но я человек
совершенно убежденный, что классовое государство изжило себя, бессильно и что дальнейшее его существование опасно для культуры, грозит вырождением народу, — вы все это
знаете. Вы — что же?..
— Нет. Приходил полицейский, спрашивал заведующего, когда я уехала из Москвы. Но — как я была поражена,
узнав, что вы…
Совершенно не могу представить вас в тюрьме! — возмущенно крикнула она; Самгин, усмехаясь, спросил...
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего,
совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она,
не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого
не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я
знаю, что это — умею!
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он
совершенно твердо
знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе
не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
—
Совершенно. Вы
знаете, я никогда
не лгу.