Неточные совпадения
Если
вы нынешнюю уездную барышню спросите, любит ли она музыку, она скажет: «да» и сыграет
вам две — три польки; другая, пожалуй, пропоет из «Нормы» [«Норма» — опера итальянского композитора Винченцо Беллини (1801—1835).], но если
вы попросите
спеть и сыграть какую-нибудь русскую песню или романс, не совсем новый, но который
вам нравился бы по своей задушевности,
на это
вам сделают гримасу и встанут из-за рояля.
— Эх-ма, молодежь, молодежь! Ума у
вас, может
быть, и больше против нас, стариков, да сердца мало! — прибавил он, всходя
на крыльцо, и тотчас, по обыкновению, предуведомил о госте к обеду Палагею Евграфовну.
—
Вы изволили, стало
быть, поступить
на место господина Годнева? — спросил, наконец, хозяин.
— Прощайте, сударь, — проговорил хозяин, тоже вставая. — Очень
вам благодарен. Предместник ваш снабжал меня книжками серьезного содержания: не оставьте и
вы, — продолжал он, кланяясь. — Там заведено платить по десяти рублей в год: состояние я
на это не имею, а уж если
будет благосклонность ваша обязать меня, убогого человека, безвозмездно…
— Не угодно ли
вам водочки
выпить? — продолжал Петр Михайлыч, указывая
на закуску. — Это вот запеканка, это домашний настой; а тут вот грибки да рыжички; а это вот архангельские селедки, небольшие, но, рекомендую, превкусные.
— Кушать готово! — перебил Петр Михайлыч, увидев, что
на стол уже поставлена миска. — А
вы и перед обедом водочки не
выпьете? — отнесся он к Калиновичу.
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может
быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как
вы, капитан, думаете: отправиться
на свои зимние квартиры или нет?
— То, что я не говорил
вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, — написал повесть и послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не хотите ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана
на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал
было читать про себя.
— Не знаю… вряд ли! Между людьми
есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите
вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился
на стол и снова задумался.
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие
быть вашим однокашником, и фортуна поставила
вас, достойно возвыся,
на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру
на себя смелость представить
на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
— Ась? Как
вы посудите нашу полицейскую службу? Что б я с ним по-нашему, по-военному, должен
был сделать? — проговорил он и присовокупил более спокойным и официальным тоном: — Отвечайте
на мой вопрос!
— Да прекратятся между
вами все недоразумения, да
будет между
вами на будущее время мир и согласие! — произнес Петр Михайлыч.
— Послушайте, Калинович! — начала она. — Если
вы со мной станете так говорить… (голос ее дрожал,
на глазах навернулись слезы).
Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я
вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если
вы со мной
будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю
вам, я умру, злой человек!
— Стало
быть,
вы только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек
будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда
вы выступили так блистательно
на это поприще, у
вас, вероятно, много и написано и предположено.
— Но при всех этих сумасбродствах, — снова продолжал он, — наконец, при этом страшном характере, способном совершить преступление, Сольфини
был добрейший и благороднейший человек. Например, одна его черта: он очень любил ходить в наш собор
на архиерейскую службу, которая напоминала ему Рим и папу. Там обыкновенно
на паперти встречала его толпа нищих. «А,
вы, бедные, — говорил он, —
вам нечего кушать!» — и все, сколько с ним ни
было денег, все раздавал.
Конечно,
на первых порах самолюбие ваше
будет несколько неприятно щекотаться, но потом
вас узнают, привыкнут, полюбят…
— А я и не знал! — воскликнул Петр Михайлыч. — Каков же обед
был? — скажите
вы нам… Я думаю, генеральский: у них, говорят, все больше
на серебре подается.
— Княжна, князь просил
вас не скакать! — крикнул Калинович по-французски. Княжна не слыхала; он крикнул еще; княжна остановилась и начала их поджидать. Гибкая, стройная и затянутая в синюю амазонку, с несколько нахлобученною шляпою и с разгоревшимся лицом, она
была удивительно хороша, отразившись вместе с своей серой лошадкой
на зеленом фоне перелеска, и герой мой забыл в эту минуту все
на свете: и Полину, и Настеньку, и даже своего коня…
— Знаю, знаю. Но
вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав
был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел
на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
— Именно рискую
быть нескромным, — продолжал князь, — потому что, если б лет двадцать назад нашелся такой откровенный человек, который бы мне высказал то, что я хочу теперь
вам высказать… о! Сколько бы он сделал мне добра и как бы я ему остался благодарен
на всю жизнь!
Будь у
вас, с позволения сказать, любовница, с которой
вы прожили двадцать лет вашей жизни, и вот
вы, почти старик, говорите: «Я
на ней женюсь, потому что я ее люблю…» Молчу, ни слова не могу сказать против!..
Но
есть, mon cher, другой разряд людей, гораздо уже повыше; это… как бы назвать… забелка человечества: если не гении, то все-таки люди, отмеченные каким-нибудь особенным талантом, люди, которым, наконец, предназначено
быть двигателями общества, а не сносливыми трутнями; и что я
вас отношу к этому именно разряду, в том
вы сами виноваты, потому что
вы далеко уж выдвинулись из вашей среды:
вы не школьный теперь смотритель, а литератор, следовательно, человек, вызванный
на очень серьезное и широкое поприще.
Вам будет грех и стыдно каким-нибудь неблагоразумным браком спутать себя
на первых порах по рукам и по ногам.
— Mon cher! — воскликнул князь. — Звание-то литератора, повторяю еще раз, и заставляет
вас быть осмотрительным; звание литератора, милостивый государь, обязывает
вас, чтоб
вы ради будущей вашей славы, ради пользы, которую можете принести обществу, решительно оставались холостяком или женились
на богатой: последнее еще лучше.
—
Вы смотрите
на это глазами вашего услужливого воображения, а я сужу об этом
на основании моей пятидесятилетней опытности. Положим, что
вы женитесь
на той девице, о которой мы сейчас говорили. Она прекраснейшая девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая
вас будет любить, сочувствовать всем вашим интересам; но
вы не забывайте, что должны заниматься литературой, и тут сейчас же возникнет вопрос: где
вы будете жить; здесь ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?
— Ну да, — положим, что
вы уж женаты, — перебил князь, — и тогда где
вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю
вас, теперь
вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки: у
вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года,
вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте мне, и потом вздумалось бы
вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и того
вам сделать
будет не
на что: все деньжонки уйдут
на родины, крестины,
на мамок,
на нянек,
на то, чтоб ваша жена явилась не хуже другой одетою, чтоб квартирка
была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
Значит, из всего этого выходит, что в хозяйстве у
вас,
на первых порах окажется недочет, а семья между тем, очень вероятно,
будет увеличиваться с каждым годом — и вот
вам наперед ваше будущее в Петербурге:
вы напишете, может
быть, еще несколько повестей и поймете, наконец, что все писать никаких человеческих сил не хватит, а деньги между тем все
будут нужней и нужней.
После шести и семи часов департаментских сидений, возвратившись домой,
вы разве годны
будете только
на то, чтоб отправиться в театр похохотать над глупым водевилем или пробраться к знакомому поиграть в копеечный преферанс; а вздумаете соединить то и другое, так, пожалуй, выйдет еще хуже, по пословице: за двумя зайцами погнавшись, не поймаешь ни одного…
— Очень верю, — подхватил князь, — и потому рискую говорить с
вами совершенно нараспашку о предмете довольно щекотливом. Давеча я говорил, что бедному молодому человеку жениться
на богатой, фундаментально богатой девушке, не
быв даже влюблену в нее, можно, или, лучше сказать, должно.
— Насмешкой, — повторил Калинович, — потому что, если б я желал избрать подобный путь для своей будущности, то все-таки это
было бы гораздо более несбыточный замысел, чем мои надежды
на литературу, которые
вы старались так ловко разбить со всех сторон.
— Накормим! Пуще всего не знают без
вас! — отвечала с насмешкой экономка и скрылась, а Настенька принялась накрывать
на стол. Калинович просил
было ее не беспокоиться.
— Во-вторых, ступайте к нему
на квартиру и скажите ему прямо: «Так, мол, и так, в городе вот что говорят…» Это уж я
вам говорю… верно… своими ушами слышал: там беременна, говорят,
была… ребенка там подкинула, что ли…
— Как
на вас, баб, не кричать… бабы
вы!.. — шутил старик, дрожавший от удовольствия. — Поди, мать-голубка, пошли кого-нибудь попроворней за капитаном, чтоб он сейчас же здесь
был!.. Ну, живо.
—
Есть у меня к
вам, Яков Васильич, некоторая просьбица, — начал он каким-то несмелым голосом. — Это вот-с, — продолжал он, вынимая из шифоньерки довольно толстую тетрадь, — мои стихотворные грехи. Тут
есть элегии, оды небольшие, в эротическом, наконец, роде. Нельзя ли
вам из этого хлама что-нибудь сунуть в какой-нибудь журналец и напечатать? А мне бы это
на старости лет
было очень приятно!
— Я знаю еще больше, — продолжал Калинович, — знаю, что
вам тяжело и очень тяжело жить
на свете, хотя, может
быть,
вы целые дни смеетесь и улыбаетесь.
На днях еще видел я девушку, которую бросил любимый человек и которую укоряют за это родные, презрели в обществе, но все-таки она счастливее
вас, потому что ей не за что себя нравственно презирать.
Нет в них этого, потому что они неспособны
на то ни по уму, ни по развитию, ни по натуришке, которая давно выродилась; а страдают, может
быть, от дурного пищеварения или оттого, что нельзя ли где захватить и цапнуть денег, или перепихнуть каким бы то ни
было путем мужа в генералы, а
вы им навязываете тонкие страдания!
— Да-с, Маркову, именно! — подтвердил Забоков. —
Вы вот смеяться изволите, а, может
быть, через ее не я один, ничтожный червь, а вся губерния страдает. Правительству давно бы следовало обратить внимание
на это обстоятельство. Любовь сильна: она и не такие умы, как у нашего начальника, ослепляет и уклоняет их от справедливости, в законах предписанной.
Али теперь, приедет земский чиновник в казенную деревню да
поесть попросит, так и тем корят: «
Вы, говорит, мироеды» — того не рассудя, что собака голодная
на хороший чужой двор забежит, так и ту накормят — да!
— Да, — произнес протяжно директор, — но дело в том, что я
буду вам говорить то, что говорил уже десятку молодых людей, которые с такой же точно просьбой и не далее, как
на этой неделе, являлись ко мне.
— Здесь у
вас тысяча шансов
быть, как говорится, затерту в службе; но там, по вашему образованию,
вы непременно служите
на виду.
— Всех
вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа,
вам будет некогда и не
на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите
вы, господа,
на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
— Ужасно трудна, — подтвердил юноша, — но я откровенно могу
вам сказать, что вполне сочувствую ей, потому что сам почти в положении Гамлета. Отец мой, к несчастью, имеет привязанность к нашей бывшей гувернантке, от которой страдала наша мать и, может
быть, умерла даже от нее, а теперь страдаем мы все, и я, как старший, чувствую, что должен
был бы отомстить этой женщине и не могу
на это решиться, потому что все-таки люблю и уважаю моего отца.
—
На романтизм, собственно стерновский, — возразил он, — я смотрю совершенно иначе. По-моему, он предполагает величайшее бесстрастие. Одна уж эта способность довольствоваться какой-нибудь перепиской показывает нравственное уродство, потому что, как
вы хотите, но одни вечные письма
на человека нормального, неизломанного всегда
будут иметь скорее раздражающее, чем удовлетворяющее влияние.
— Я еще почти не видала Петербурга и могу сказать только, что зодчество, или, собственно, скульптура — одно, что поразило меня, потому что в других местах России… я не знаю, если это и
есть, то так мало, что
вы этого не увидите; но здесь чувствуется, что существует это искусство, это бросается в глаза. Эти лошади
на мосту, сфинксы,
на домах статуи…
— Я не
буду смеяться, а посмотрю
на вас, что
вы, миротворцы,
будете делать, потому что эта ваша задача — наслаждаться каким-нибудь зернышком добра в куче хлама — у
вас чисто придуманная, и
на деле
вы никогда ее не исполняете, — отвечал Калинович и отправил записку.
— Знаете что?
Вы прекрасно читаете; у
вас решительно сценическое дарование! — проговорил, наконец, Белавин, сохранявший все это время такое выражение в лице, по которому решительно нельзя
было угадать, что у него
на уме.
— De grace, soyez si bonne! [Умоляю,
будьте так добры! (франц.).]
Будьте великодушны, я готов
вас на коленях просить! — приставал студент.
— Все это прекрасно, что
вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в том, мой любезнейший… если уж начинать говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны
быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у
вас теперь
на руках женщина… каким же это образом?.. Сами согласитесь…
— Хорошо, смотрите — я
вам верю, — начал он, — и первое мое слово
будет: я купец, то
есть человек, который ни за какое дело не возьмется без явных барышей; кроме того, отнимать у меня время, употребляя меня
на что бы то ни
было, все равно, что брать у меня чистые деньги…
Второе: влияние мое
на mademoiselle Полину, может
быть, сильнее, чем
вы предполагаете…