Неточные совпадения
— Еще бы
не правда!.. — воскликнула дама. — Вчера была ее горничная Маша у нас. Она сестра моей Кати и все рассказывала,
что господин этот каждый вечер бывает у Домны Осиповны, и только
та очень удивляется: «
Что это, говорит, Маша, гость этот так часто бывает у меня, а никогда тебе ничего
не подарит?»
Нет никакого сомнения,
что Янсутский и m-me Меровою, и ее каретою с жеребцами, и своим экипажем, и даже возгласом: «В Яхт-клуб!» хотел произвесть некоторый эффект в глазах Бегушева. Он, может быть, ожидал даже возбудить в нем некоторое чувство зависти, но
тот на все эти блага
не обратил никакого внимания и совершенно спокойно сел в свою, тоже очень хорошую карету.
Он увидел бы, например,
что между сиденьем и спинкой дивана затиснут был грязный батистовый платок, перед
тем только покрывавший больное горло хозяйки, и
что чистый надет уже был теперь, лишь сию минуту;
что под развернутой книгой журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел странице, так
что предыдущие и последующие листы перед этой страницей
не были даже разрезаны, — скрывались крошки черного хлеба и
не совсем свежей колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату, когда раздался звонок Бегушева.
Взгляд ее черных глаз был умен, но в
то же время
того,
что дается образованием и вращением мысли в более высших сферах человеческих знаний и человеческих чувствований, в нем
не было.
— Может быть-с, но дело
не в людях, — возразил он, — а в
том,
что силу дает этим господам, и какую еще силу: совесть людей становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно
не хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
— Уж именно! — подтвердила Домна Осиповна. — Я
не меньше Травиаты выстрадала: первые годы по выходе замуж я очень часто больна была, и в
то время, как я в сильнейшей лихорадке лежу у себя в постели, у нас, слышу, музыка, танцы, маскарады затеваются, и в заключение супруг мой дошел до
того,
что возлюбленную свою привез к себе в дом…
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после
того я стала слышать,
что он всюду с этой госпожой ездит в коляске,
что она является
то в одном дорогом платье,
то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так
что в этом даже отношении я
не могла соперничать с ней, потому
что муж мне все говорил,
что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему,
что так нельзя,
что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для
чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни,
что он
не выдержал и сам уехал от меня.
— Потому
что ты
не снял его, а сдернул, — сказал
тот.
Понимал ли он
то,
что читал, это для всех была тайна, потому
что Прокофий никогда никому ни слова
не говорил о прочитанном им.
— Непременно эта причина! — подхватил Янсутский, очень довольный
тем,
что может вмешаться в разговор. — Леса, как известно, задерживают влагу, а влага умеряет тепло и холод, и при обилии ее в воздухе резких перемен обыкновенно
не бывает.
— Да, но паи могут быть проданы!.. Я говорю это
не лично про вас, но бывают случаи,
что люди, знающие хорошо подкладку дела, сейчас же продают свои паи и продают очень выгодно, а люди,
не ведающие
того, покупают их и потом плачутся, — проговорил насмешливо Тюменев.
— Без лести можно сказать, — продолжал
тот с чувством, —
не этакого бы человека любви была достойна эта женщина… Когда я ей сказал,
что, может быть, будете и вы, она говорит: «Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы он непременно приехал».
Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова,
что за дело у ней, и — странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так
что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб
не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для
того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
— Кричит, знаете, этой госпоже своей, — продолжал Грохов, — «Глаша, Глаша, ко мне жена хочет воротиться…»
Та прибежала, кричит тоже: «Это невозможно!.. Нельзя…» — «Позвольте, говорю, господа, закон
не лишает Михаила Сергеича права потребовать к себе Домну Осиповну; но он также дает и ей право приехать к нему, когда ей угодно,
тем более,
что она ничем
не обеспечена!» — «Как, говорит,
не обеспечена: я ей дом подарил».
— Нет-с, ошибаетесь!.. Совершенно ошибаетесь, — возразил он, едва приходя в себя от трепки, которую задал ему его расходившийся катар. — Госпожа эта, напротив… когда он написал потом ко мне… О
те, черт поганый, уняться
не может! — воскликнул Грохов, относя слова эти к начавшему снова бить его кашлю. — И когда я передал ему вашу записку…
что вы там желаете получить от него лавки, капитала пятьдесят тысяч… Ну
те, дьявол, как мучит!.. — заключил Грохов, продолжая кашлять.
— Еще! — отвечала Домна Осиповна с
той же веселой улыбкой; эти пятьдесят тысяч она скопила, когда еще жила с мужем и распоряжалась всем его хозяйством, о
чем сей последний, конечно,
не ведал.
Граф Хвостиков собственно сам и свел дочь с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и
тем,
что она осталась вдовою, — и сделал это
не по какому-нибудь свободному взгляду на сердечные отношения, а потому,
что c'est une affaire avantageuse — предприятие
не безвыгодное, а выгодными предприятиями граф в последнее время бредил.
Граф Хвостиков тоже сейчас встал и поклонился гостье; при этом случае нельзя
не заметить,
что поклониться так вежливо и вместе с
тем с таким сохранением собственного достоинства, как сделал это граф, вряд ли многие умели в Москве.
— Да, я с болезнью моею и поездкою за границу так истрепала мой туалет,
что решительно теперь весь возобновляю его!.. — отвечала
та не без важности.
— Pardon, madame, je ne comprends pas ce que cela signifie [Извините, мадам, я
не понимаю,
что это значит (франц.).]: тяжело! Тяжело только
то,
что трудно поднять, но вам, я надеюсь,
не тяжело носить ваше платье, а приятно.
— Конечно, Дарья Петровна, которая никак
не хуже шьет твоей madame Минангуа, и разница вся в
том,
что та вдвое берет за фасон и вдвое материи требует, — возразила Домна Осиповна.
Вошел действительно Янсутский, приехавший прямо от Бегушева и бывший очень
не в духе. Несмотря на
то,
что Тюменев и Бегушев дали слово у него отобедать, он инстинктивно чувствовал,
что они весьма невысоко его третировали и почти
что подсмеивались над ним, тогда как сам Янсутский, вследствие нахапанных всякого рода проделками денег, считал себя чуть
не гениальным человеком.
— А
то провалилось,
что не утверждено, — отвечал ему насмешливо и со злостью Янсутский.
—
То есть, пожалуй, генерал-адъютант, штатский только: он статс-секретарь! — отвечал
не без важности Янсутский. — Я, собственно, позвал этого господина, — отнесся он как бы больше к графу, — затем,
что он хоть и надутая этакая скотина, но все-таки держаться к этаким людям поближе
не мешает.
Положение графа было очень нехорошее: если бы изобретенное им предприятие было утверждено,
то он все-таки несколько надеялся втянуть Янсутского в новую аферу и таким образом, заинтересовав его в двух больших делах, имел некоторое нравственное право занимать у него деньги,
что было необходимо для графа, так как своих доходов он ниоткуда
не получал никаких и в настоящее время, например, у него было в кармане всего только три целковых; а ему сегодняшним вечером нужно было приготовить по крайней мере рублей сто для одной своей любовишки: несмотря на свои 60 лет, граф сильно еще занимался всякого рода любовишками.
Он застал ее чуть
не в одном белье, раскричался на нее жесточайшим образом за
то,
что она накануне, на каком-то дурацком вечере, просидела часов до пяти и теперь была с измятой, как тряпка, кожею, тогда как Янсутский никогда в такой степени
не желал, как сегодня, чтобы она была хороша собою.
— Какой я лев, — скромно возразил
тот, но вряд ли, впрочем, в настоящие минуты
не считал себя львом, потому
что очень топорщился и поднимал голову как только мог высоко.
— Сейчас я читал в газетах, — начал он совершенно развязно и свободно, между
тем как друг его Офонькин делал над собой страшное усилие, чтобы занять все кресло, а
не сидеть на краешке его, — читал в газетах, — продолжал Хмурин, —
что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в
том, суд ее оправдал, а публика еще денег ей дала за
то.
— Пошто ж мне выдумывать?..
Не выдумываю!.. — отвечал ему как бы совершенно равнодушным тоном Хмурин. — А говорю только к
тому,
что я суда мирового
не боюсь.
— Сердится все за
то,
что его в головы
не выбирают! — шепнул граф Хвостиков Офонькину.
— Верно-с определено! — подтвердил
тот с своей стороны. — Хоть теперь тоже это дело (называть я его
не буду, сами вы догадаетесь — какое): пишут они бумагу, по-ихнему очень умную, а по-нашему — очень глупую; шлют туда и заверяют потом,
что там оскорбились, огорчились; а все это вздор — рассмеялись только… видят,
что, — сказать это так, по-мужицки, — лезут парни к ставцу, когда их
не звали к
тому.
— И
не советую вам, — продолжал
тот, — потому
что пообедать — я пообедаю, но буду еще строже после
того.
— Чего-с? — отозвался
тот, как бы
не поняв даже
того, о
чем его спрашивали. Его очень заговорил граф Хвостиков, который с самого начала обеда вцепился в него и все толковал ему выгоду предприятия, на которое он
не мог поймать Янсутского. Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом, чтобы понять, где тут выгода, и ничего, однако,
не мог уразуметь из слов графа.
— Вы, смотрите, недолго же здесь оставайтесь, а
то вы, пожалуй, бог вас знает,
чего не наделаете с этими вашими дамами, — говорила она Янсутскому, когда он провожал ее в передней.
Бегушев принадлежал к
тому все более и более начинающему у нас редеть типу людей, про которых, пожалуй, можно сказать,
что это «люди
не практические, люди слова, а
не дела»; но при этом мы все-таки должны сознаться,
что это люди очень умные, даровитые и —
что дороже всего — люди в нравственном и умственном отношении независимые: Бегушев, конечно, тысячекратно промолчал и
не высказал
того,
что думал; но зато ни разу
не сказал,
чего не чувствовал.
Можно судить,
что сталось с ним:
не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он
не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно
не мог, и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись
то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом,
то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
При таком пессимистическом взгляде на все в Бегушеве
не иссякла, однако, жажда какой-то поэзии, и поэзии
не в книгах только и образцах искусства, а в самой жизни: ему мерещилось,
что он встретит еще женщину, которая полюбит его искренне и глубоко, и
что он ей ответит
тем же.
Дама посмотрела на него внимательно. Далее потом на вопрос Бегушева об ее имени и отчестве она отвечала,
что имя ее очень прозаическое: Домна Осиповна, а фамилия и еще хуже
того: Олухова. О фамилии самого Бегушева она
не спрашивала и сказала,
что давно его знает.
Домна Осиповка вспыхнула при этом. Бегушев
не подозревал, какое глубокое оскорбление нанес он ей этими словами: Домна Осиповна, как мы знаем, постоянно спорила и почти пикировалась с Меровой касательно туалета и, считая ее дурочкой, твердо была уверена,
что та решительно
не умеет одеваться, а тут вдруг
что же она слышала, какое мнение от любимого ею человека?
— Как же мне
не говорить, — продолжала Домна Осиповна. — За
то,
что я как-то
не по вкусу твоему оделась, ты делаешь мне такие сцены и говоришь оскорбления.
— Или эти милые остроты дуралея Хвостикова, которыми вы так восхищались!.. —
не унимался между
тем тот,
не могший равнодушно вспомнить
того,
что происходило за обедом.
«
Что такое, телеграмму в Петербург?» — Домна Осиповна понять этого
не могла, но,
тем не менее, все-таки чувствовала страх.
— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от деда из Сибири письмо ругательное, как только можно себе вообразить, и все за
то,
что я разошелся с женой; если, пишет, я
не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает,
что мы делаем по его».
Вместе с
тем, из последней происшедшей между ними размолвки, она убедилась,
что Бегушев вовсе
не считает ее за такое высокое и всесовершенное существо, в котором
не было бы никаких недостатков; напротив, он находил их много, а с течением времени, вероятно, найдет еще и больше!..
— Я с вас ничего
не возьму, ни копеечки! — успокоил ее Грохов. — А
того барина щипну маленько.
Чем же нам кормиться! До свиданья, — заключил он, вставая.
Надобно было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы, живя у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования,
тем более
что сам Бегушев был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал,
что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще
не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну искусств, — и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком
не выразила,
что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, — напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева.
Прокофий в эти дни превзошел самого себя: он с нескрываемым презрением смотрел на Домну Осиповну и даже кушанья за обедом сначала подавал барину, а потом уж ей, так
что Бегушев, наконец, прикрикнул на него: «Начинай с Домны Осиповны!» Прокофий стал начинать с нее, но и тут —
то забудет ей подать салату, горчицы,
то не поставит перед нею соли.
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так
что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в
том,
что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться
не хочу, потому
что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а
не я им!
— Разве так следовало отвечать?.. Ты должен был прямо сказать,
что дома нет, а
то — дома и
не принимает! Я
не министр еще пока; этим могут обидеться.
— Главное, — снова продолжала она, —
что я мужу всем обязана: он взял меня из грязи, из ничтожества; все,
что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня
не лишать его пяти миллионов наследства,
тем более,
что у него своего теперь ничего нет, кроме как на руках женщина, которую он любит… Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.