Неточные совпадения
«Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое колесо!
что ты думаешь, доедет
то колесо, если б случилось, в Москву или
не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо:
те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю;
тот же закопченный потолок;
та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу;
те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все
то же,
что и везде; только и разницы,
что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда
не видывал.
Впрочем, приезжий делал
не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом,
не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже
не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края:
не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и
тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более,
чем одно простое любопытство.
Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были и
того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал,
что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли там чего-нибудь, но,
не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все,
что ни попадалось.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил,
то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты:
что он
не значащий червь мира сего и
не достоин
того, чтобы много о нем заботились,
что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и
что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и
что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Толстые же никогда
не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где,
то сядут надежно и крепко, так
что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они
не слетят.
Нельзя утаить,
что почти такого рода размышления занимали Чичикова в
то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было
то,
что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на
что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем,
не без приятности.
Хотя, конечно, они лица
не так заметные, и
то,
что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы
не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на
то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
Это займет, впрочем,
не много времени и места, потому
что не много нужно прибавить к
тому,
что уже читатель знает,
то есть
что Петрушка ходил в несколько широком коричневом сюртуке с барского плеча и имел, по обычаю людей своего звания, крупный нос и губы.
Характера он был больше молчаливого,
чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению,
то есть чтению книг, содержанием которых
не затруднялся: ему было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он всё читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он и от нее бы
не отказался.
Ему нравилось
не то, о
чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения,
что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает
что и значит.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать
не раздеваясь, так, как есть, в
том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так
что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось,
что в этой комнате лет десять жили люди.
Что думал он в
то время, когда молчал, — может быть, он говорил про себя: «И ты, однако ж, хорош,
не надоело тебе сорок раз повторять одно и
то же», — Бог ведает, трудно знать,
что думает дворовый крепостной человек в
то время, когда барин ему дает наставление.
Проехавши пятнадцатую версту, он вспомнил,
что здесь, по словам Манилова, должна быть его деревня, но и шестнадцатая верста пролетела мимо, а деревни все
не было видно, и если бы
не два мужика, попавшиеся навстречу,
то вряд ли бы довелось им потрафить на лад.
Для пополнения картины
не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на
то что голова продолблена была до самого мозгу носами других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки.
В первую минуту разговора с ним
не можешь
не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за
тем минуту ничего
не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает
что такое!» — и отойдешь подальше; если ж
не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется,
что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше
той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о
том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего
не было.
Манилов совершенно растерялся. Он чувствовал,
что ему нужно что-то сделать, предложить вопрос, а какой вопрос — черт его знает. Кончил он наконец
тем,
что выпустил опять дым, но только уже
не ртом, а чрез носовые ноздри.
Последние слова понравились Манилову, но в толк самого дела он все-таки никак
не вник и вместо ответа принялся насасывать свой чубук так сильно,
что тот начал наконец хрипеть, как фагот. Казалось, как будто он хотел вытянуть из него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства; но чубук хрипел, и больше ничего.
Каких гонений, каких преследований
не испытал, какого горя
не вкусил, а за
что? за
то,
что соблюдал правду,
что был чист на своей совести,
что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке!..
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак
не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо,
что тот уже
не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал,
что не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
Так как русский человек в решительные минуты найдется,
что сделать,
не вдаваясь в дальние рассуждения,
то, поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу, прикрикнул он: «Эй вы, други, почтенные!» — и пустился вскачь, мало помышляя о
том, куда приведет взятая дорога.
— Нет, барин, нигде
не видно! — После
чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню
не песню, но что-то такое длинное,
чему и конца
не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как
что первое попалось на язык. Таким образом дошло до
того,
что он начал называть их наконец секретарями.
Между
тем Чичиков стал примечать,
что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать,
что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но
не говорил ни слова.
— Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю,
что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому
что с хорошим человеком можно поговорить, в
том нет худого; и закусили вместе. Закуска
не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.
— Как милости вашей будет завгодно, — отвечал на все согласный Селифан, — коли высечь,
то и высечь; я ничуть
не прочь от
того. Почему ж
не посечь, коли за дело, на
то воля господская. Оно нужно посечь, потому
что мужик балуется, порядок нужно наблюдать. Коли за дело,
то и посеки; почему ж
не посечь?
Надобно сказать,
что у нас на Руси если
не угнались еще кой в
чем другом за иностранцами,
то далеко перегнали их в умении обращаться.
— Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький;
тот говорит громко, басит и никогда
не смеется, а этот черт знает
что: пищит птицей и все смеется».
— Да кто же говорит,
что они живые? Потому-то и в убыток вам,
что мертвые: вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот и платежа. Понимаете? Да
не только избавлю, да еще сверх
того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
— Нет, этого-то я
не думаю.
Что ж в них за прок, проку никакого нет. Меня только
то и затрудняет,
что они уже мертвые.
— Ну, видите, матушка. А теперь примите в соображение только
то,
что заседателя вам подмасливать больше
не нужно, потому
что теперь я плачу за них; я, а
не вы; я принимаю на себя все повинности. Я совершу даже крепость на свои деньги, понимаете ли вы это?
Как зарубил
что себе в голову,
то уж ничем его
не пересилишь; сколько ни представляй ему доводов, ясных как день, все отскакивает от него, как резинный мяч отскакивает от стены.
— Нет, матушка
не обижу, — говорил он, а между
тем отирал рукою пот, который в три ручья катился по лицу его. Он расспросил ее,
не имеет ли она в городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости и всего,
что следует.
Не то на свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда бог знает
что взбредет в голову.
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли
не о
том,
что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о
том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
То и другое было причиною,
что они
не могли выбраться из проселков раньше полудня.
Не один господин большой руки пожертвовал бы сию же минуту половину душ крестьян и половину имений, заложенных и незаложенных, со всеми улучшениями на иностранную и русскую ногу, с
тем только, чтобы иметь такой желудок, какой имеет господин средней руки; но
то беда,
что ни за какие деньги, нижé имения, с улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть такого желудка, какой бывает у господина средней руки.
Собакевича знаешь?» — спросил он и тут же услышал,
что старуха знает
не только Собакевича, но и Манилова, и
что Манилов будет поделикатней Собакевича: велит тотчас сварить курицу, спросит и телятинки; коли есть баранья печенка,
то и бараньей печенки спросит, и всего только
что попробует, а Собакевич одного чего-нибудь спросит, да уж зато всё съест, даже и подбавки потребует за
ту же цену.
По загоревшему лицу его можно было заключить,
что он знал,
что такое дым, если
не пороховой,
то, по крайней мере, табачный.
Чичиков узнал Ноздрева,
того самого, с которым он вместе обедал у прокурора и который с ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу,
что начал уже говорить «ты», хотя, впрочем, он с своей стороны
не подал к
тому никакого повода.
— Здесь он нагнул сам голову Чичикова, так
что тот чуть
не ударился ею об рамку.
— А ведь будь только двадцать рублей в кармане, — продолжал Ноздрев, — именно
не больше как двадцать, я отыграл бы всё,
то есть кроме
того,
что отыграл бы, вот как честный человек, тридцать тысяч сейчас положил бы в бумажник.
Теперь даже, как вспомнишь… черт возьми!
то есть как жаль,
что ты
не был.
Эх, брат Чичиков,
то есть как я жалел,
что тебя
не было.
Одна была такая разодетая, рюши на ней, и трюши, и черт знает
чего не было… я думаю себе только: «черт возьми!» А Кувшинников,
то есть это такая бестия, подсел к ней и на французском языке подпускает ей такие комплименты…
— Ты, однако ж,
не сделал
того,
что я тебе говорил, — сказал Ноздрев, обратившись к Порфирию и рассматривая тщательно брюхо щенка, — и
не подумал вычесать его?
Еще
не успеешь открыть рта, как они уже готовы спорить и, кажется, никогда
не согласятся на
то,
что явно противуположно их образу мыслей,
что никогда
не назовут глупого умным и
что в особенности
не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда
тем,
что в характере их окажется мягкость,
что они согласятся именно на
то,
что отвергали, глупое назовут умным и пойдут потом поплясывать как нельзя лучше под чужую дудку, — словом, начнут гладью, а кончат гадью.
— Маловато, барин, — сказала старуха, однако ж взяла деньги с благодарностию и еще побежала впопыхах отворять им дверь. Она была
не в убытке, потому
что запросила вчетверо против
того,
что стоила водка.
Женитьба его ничуть
не переменила,
тем более
что жена скоро отправилась на
тот свет, оставивши двух ребятишек, которые решительно ему были
не нужны.
В картишки, как мы уже видели из первой главы, играл он
не совсем безгрешно и чисто, зная много разных передержек и других тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою: или поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень хорошим бакенбардам, так
что возвращался домой он иногда с одной только бакенбардой, и
то довольно жидкой.