Неточные совпадения
Бегушев, вероятно очень мучимый жаждою, сразу было хотел выпить целый стакан, но вдруг приостановился, поморщился немного, поставил стакан снова на стол и даже поотодвинул его от себя: чай хоть и был приготовлен
из особого ящика, но не совсем,
как видно, ему понравился. Домна Осиповна заметила это и постаралась внимание Бегушева отвлечь на другое.
Конечно, ничего,
как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому что муж мне все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала ад
из жизни, что он не выдержал и сам уехал от меня.
—
Как итальянка Майкова: «Гордилась ли она любви своей позором» [
Как итальянка Майкова: «Гордилась ли она любви своей позором». — Имеется в виду строка
из стихотворения А.Майкова «Скажи мне, ты любил на родине своей?» (1844)
из цикла «Очерки Рима».]…
Он был в широком шелковом халате нараспашку и в туфлях; из-под белой
как снег батистовой рубашки выставлялась его геркулесовски высокая грудь.
— Из-за тебя! Каждый раз,
как ты у меня погостишь, несколько этаких каналий толстосумов являются ко мне для изъявления почтения и уважения. Хоть и либеральничают на словах, а хамы в душе, трепещут и благоговеют перед государственными сановниками!
От Грохова Домна Осиповна проехала в одну
из банкирских контор. Там, в первой же со входа комнате, за проволочной решеткой, — точно птица
какая, — сидел жид с сильными следами на лице и на руках проказы; несмотря на это, Домна Осиповна очень любезно поклонилась ему и даже протянула ему в маленькое отверстие решетки свою руку, которую жид, в свою очередь, с чувством и довольно сильно пожал.
— Да что капот! Ей-богу,
как ты говоришь? — почти выходила
из себя Мерова. — Это глупая какая-то блуза, которую мне шила белошвейка.
— Так надо сказать-с, — продолжал он, явно разгорячившись, — тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал за нее и узнал тамошние порядки — ну и сиди, благоденствуй; сору только
из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя мне сказать: уроженец я
какой бы то ни было там губернии; у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне не позволят того!
— Чего-с? — отозвался тот,
как бы не поняв даже того, о чем его спрашивали. Его очень заговорил граф Хвостиков, который с самого начала обеда вцепился в него и все толковал ему выгоду предприятия, на которое он не мог поймать Янсутского. Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом, чтобы понять, где тут выгода, и ничего, однако, не мог уразуметь
из слов графа.
— Hop! [Гоп! (франц.).] — воскликнула одна
из них, вскакивая в комнату, а затем присела и раскланялась,
как приседают и раскланиваются обыкновенно в цирках, и при этом проговорила: — Bonsoir, mesdames et messieurs! [Добрый вечер, дамы и господа! (франц.).]
— Потому-с, — почти крикнул Бегушев, — что так могут одеваться только первобытные женщины… дикие,
из лесов вышедшие… Вон, смотрите, ваша же подруга Мерова — она, по всему видно, лучше в этом отношении вас воспитана!.. Посмотрите,
как она скромно, умно и прилично была одета!
— Прилично! — воскликнул Бегушев и захохотал саркастическим смехом. — Прилично очень!.. Когда этот мерзавец за каждым куском, который глотал его гость, лез почти в рот к нему и спрашивал: «Хорошо?.. Хорошо?..» Наконец, он врал непроходимо: с
какой наглостью и дерзостью выдумал какую-то мадеру мальвуази, существовавшую при осаде Гибралтара, и вино
из садов герцога Бургундского! Чем же он нас после того считает? Пешками, болванами, которые из-за того, что их покормят, будут выслушивать всякую галиматью!
Но
как бы то ни было, бедность и нужда вследствие этого остались сзади Домны Осиповны, и она вынесла
из нее только неимоверную расчетливость, доходящую до дрожания над каждым куском, над всякой копейкой, и вместе с тем ненасытимую жажду к приобретению.
Тогда она и посмотрит,
как с нею будет равняться стрекоза Мерова; слова Бегушева об ее наряде на обеде у Янсутского не выходили
из головы Домны Осиповны.
— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает
какая оказия: третьего дня я получил от деда
из Сибири письмо ругательное,
как только можно себе вообразить, и все за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука,
как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает, что мы делаем по его».
— О, нет-с!.. Зачем же?.. — возразил ей Грохов,
как бы проникнувший в самую глубь ее мыслей. — Прежде всего он имеет в виду вас обеспечить! — присовокупил он и снова начал читать письмо: — «Ежели Домна Осиповна окажет мне эту милость, то я сейчас же,
как умрет старый хрен, выделю ей
из его денег пятьсот тысяч».
—
Как смотрит? Не сумасшедшая!.. Поняла, что нельзя человека
из пустой ревности лишать пяти миллионов наследства.
Но Домна Осиповна явственно начала слышать мужские шаги, которые все более и более приближались к диванной, так что она поспешила встать, и только что успела скрыться в одну
из дверей во внутренние комнаты,
как из противоположных дверей появился граф Хвостиков.
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один
из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери
какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!
— Ах, Александр,
как тебе не совестно сердиться на такие пустяки! — произнесла Домна Осиповна, действительно не понимавшая, что такое тут могло вывести Бегушева
из себя. — Но зачем же, собственно, он приезжал к тебе?
— Главное, — снова продолжала она, — что я мужу всем обязана: он взял меня
из грязи,
из ничтожества; все, что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня не лишать его пяти миллионов наследства, тем более, что у него своего теперь ничего нет, кроме
как на руках женщина, которую он любит… Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.
Сам он, разумеется, не пошел, а послал одного
из лакеев, и через несколько минут к Домне Осиповне вышел Перехватов, мужчина лет тридцати пяти, очень красивый
из себя и, по случайному, конечно, стечению обстоятельств, в красоте его было нечто схожее с красотою Домны Осиповны: тоже что-то мазочное, хотя он вовсе не притирался,
как делала это она. Одет доктор был безукоризненным франтом.
Родом
из сибиряков, неизвестно
как и на что существовавши в университете, Перехватов, тем не менее, однако, кончив курс, успел где-то добыть себе пять тысяч; может быть, занял их у кого-нибудь
из добрых людей, или ему помогла в этом случае его красивая наружность…
— Кто ж это говорит бедным чиновникам?.. Это обыкновенно говорят людям, у которых средства на то есть; вот, например,
как врачу не сказать вам, что кухня и ваше питанье повредило вашему, по наружности гигантскому, здоровью, — проговорил он, показывая Бегушеву на два большие прыща, которые он заметил на груди его из-под распахнувшейся рубашки.
— Настолько же,
как и других людей, хоть убежден, что докторская профессия есть самая лживая
из всех человеческих профессий!
Когда Домна Осиповна возвращалась к Бегушеву, странная мысль мелькнула у нее в голове: что
каким образом она возвратит от него сейчас только отданную ею
из собственных денег десятирублевую бумажку? Бегушев, впрочем, сам заговорил об этом...
— «Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!» [«Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!» — Это двустишие, приводимое Бегушевым, заимствовано
из рассказа М.Загоскина «Официальный обед»: «Осип Андреевич Кочька или сам недосмотрел, или переписчики ошиблись, только в припеве польского второй стих остался без всякой поправки, и певчие, по писанному,
как по сказанному, проревели во весь голос: “Славься сим, Максим Петрович!
— Муж мой, — начала она небрежным тоном, — дал мне странное поручение! Госпожа его все еще продолжает жить в моем доме… дурит бог знает
как… Михаилу Сергеичу написали об этом… (На последних словах Грохов на мгновение вскинул глаза на Домну Осиповну.) Он меня просит теперь вытурить ее
из моей квартиры; я очень рада этому, но
каким способом — недоумеваю: чрез квартального, что ли?
Возвратясь же
из Сибири и сделавшись обладателем пяти миллионов, Олухов, несмотря на ничтожность своего характера, уверовал, однако, в одно: что когда у него денег много, так он может командовать людьми
как хочет! Первоначальное и главное его намерение было заставить Домну Осиповну бросить Бегушева, которого Олухов начал считать единственным разрушителем его семейного счастья.
— Банкротом он сделался последнее время, и то по политическим причинам, а векселя и накладные гораздо раньше существовали, и наконец… Это невероятно даже… прокурорский надзор дошел до того, что обвиняет господина Хмурина, —
как бы вы думали, в чем? В убийстве-с, ни больше ни меньше,
как в убийстве одного
из своих кредиторов, с которым он случайно пообедал в трактире, и тот вскоре после того помер!.. Значит, господин Хмурин убил его?
— А вышло, cher cousin [дорогой кузен (франц.).], нехорошо!.. — продолжал генерал грустным голосом. — Ефим Федорович страшно на меня обиделся и, встретясь вскоре после того со мной в Английском клубе, он повернулся ко мне спиной и даже ушел
из той комнаты, где я сел обедать; а потом,
как водится, это стало отражаться и на самой службе: теперь,
какое бы то ни было представление от моего ведомства, — Ефим Федорович всегда против и своей неумолимой логикой разбивает все в пух…
Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, — эти слова генерал начал опять говорить потише, — который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: «
Какой бы
из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!..» Потому что действительно, когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что было тогда очень редко, то мне одна
из grandes dames… не Наталья Сергеевна, нет, другая… говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового!
Бегушев, не совсем хорошо понявши, за что, собственно, тот его благодарил, ответил ему молчаливым поклоном и, выйдя
из здания суда, почувствовал, что
как будто бы он
из ада вырвался.
—
Как вам это покажется, а?.. Хороша?.. — обратился Тюменев к Бегушеву. — На днях только я выпустил этого негодяя
из службы и очень рад был тому, так
как он был никуда и ни на что не годный чиновник; но, признаюсь, теперь жалею: останься он у меня, я давнул бы его порядком за эту проделку!
Он ее очень любил, но в то же время она выводила его иногда совершенно
из терпения:
из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины,
как он думал вначале, — Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу!
«
Какой ты интерес видишь в этой затхлой среде?» — восклицал он, когда она начинала бесконечно длинное повествование о ком-нибудь
из своих друзей.
На этих словах Аделаиды Ивановны вдруг точно из-под земли вырос граф Хвостиков, который с самого еще утра,
как только успел умыться и переодеться с дороги, отправился гулять по Москве.
—
Из чего ты это наблюл и заметил? — спросил его
как бы с неудовольствием Бегушев.
Поденщики наши,
как известно, смирный народ, но с виду очень страшны, и, главное, определить совершенно невозможно, во что они, по большей части, бывают одеты: на старшем, например,
из настоящих поденщиков были худые резиновые калоши на босу ногу и дырявый полушубок, а на другом лапти и коротенькая визитка.
Аделаида Ивановна едва только дотронулась до клавишей,
как мгновенно же увлеклась, тем более, что на таком хорошем и отлично настроенном инструменте она давно не играла; из-под ее маленьких и пухленьких пальчиков полились звуки тихие, мягкие. Что, собственно, Аделаида Ивановна играла, она сама не помнила и чисто фантазировала; слушая ее, граф Хвостиков беспрестанно схватывал себя за голову и восклицал на французском языке: «Божественно, превосходно!»
Наконец, разве ее вина, что судьба заставила ее жить в дрянной среде,
из которой, может быть, Домна Осиповна несколько и усвоила себе; но не его ли была обязанность растолковывать ей это постепенно, не вдруг, с кротостью и настойчивостью педагога, а не рубить вдруг и сразу прекратить всякие отношения?»
Какой мастер был Бегушев обвинять себя в большей части случаев жизни, мы видели это
из предыдущего.
О том, что
как и из-за чего она рассталась с Бегушевым, он знал до мельчайших подробностей по рассказам самой Домны Осиповны, сделавшейся с ним после разлуки с Бегушевым очень дружною.
Вышел священник и, склонив голову немного вниз, начал возглашать: «Господи, владыко живота моего!» Бегушев очень любил эту молитву,
как одно
из глубочайших лирических движений души человеческой, и сверх того высоко ценил ее по силе слова, в котором вылилось это движение; но когда он наклонился вместе с другими в землю, то подняться затруднился, и уж Маремьяша подбежала и помогла ему; красен он при этом сделался
как рак и, не решившись повторять более поклона, опять сел на стул.
Бегушев пошел в Загрябовский переулок, прошел его несколько раз, но дома Друшелева нигде не было; наконец, он совершенно случайно увидел в одном
из дворов, в самом заду его, дощечку с надписью: «3-й квартал». Дом же принадлежал Дреймеру, а не Друшелеву,
как назвал его городовой. Когда Бегушев вошел в ворота, то на него кинулись две огромные шершавые и, видимо, некормленые собаки и чуть было не схватили за пальто, так что он, отмахиваясь только палкой, успел добраться до квартала.
—
Какие средства! — отвечал квартальный. — Должны составлять акты и представлять мировому судье, а тот сам собачник; напишет резолюцию, чтобы обязать владельца собак подпискою не выпускать собак
из квартиры.
Часов в восемь Бегушев сидел с графом Хвостиковым, и тот ему показывал фокусы
из карт; ловкость Хвостикова в этом случае была невероятна: он с одной
из карт произвел такую штуку, что Бегушев воскликнул: «
Как вы могли ее украсть из-под моего носа?» — «Карта — это что!
— Скажите,
какое происшествие! — и затем торопливо прочел: «Третьего мая в номера трактира «Дон» приехал почетный гражданин Олухов с девицею Глафирою Митхель. Оба они были в нетрезвом виде и, взяв номер, потребовали себе еще вина, после чего раздался крик девицы Митхель. Вбежавший к ним в номер лакей увидел, что Олухов, забавляясь и выставляясь
из открытого окна, потерял равновесие и, упав с высоты третьего этажа, разбил себе череп на три части. Он был найден на тротуаре совершенно мертвым».
Любя, мы все готовы переносить от того, кому принадлежим; но когда нам скажут, что нас презирают, то что же нам другое остается делать,
как не вырвать
из души всякое чувство любви, хоть бы даже умереть для того пришлось.
— Что это за время омерзительное, — сказал Бегушев, оставшись один, — даже
из такого благороднейшего пустомели,
как Долгов, сделало чуть не жулика!
Болтаем о том, о сем, только один
из них,
как видно купец этакой солидный и не враль, спрашивает меня, что не знаю ли я в Москве господина Олухова.