Неточные совпадения
Он увидел бы, например, что между сиденьем и спинкой дивана затиснут
был грязный батистовый платок, перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и что чистый надет уже
был теперь, лишь сию минуту; что под развернутой книгой журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел странице, так что предыдущие и последующие листы перед этой страницей не
были даже разрезаны, — скрывались крошки черного хлеба и не совсем свежей колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату,
когда раздался звонок Бегушева.
— Очень! — отвечала Домна Осиповна. — И это чувство во мне, право, до какой-то глупости доходило, так что
когда я совершенно ясно видела его холодность, все-таки никак не могла удержаться и раз ему говорю: «Мишель, я молода еще… — Мне всего тогда
было двадцать три года… — Я хочу любить и
быть любимой! Кто ж мне заменит тебя?..» — «А любой, говорит, кадет, если хочешь…»
— Но только, как я тебе говорила, я пока так остерегаюсь; а потом,
когда разные дрязги у меня кончатся, я вовсе не намерена скрывать моих чувств к вам; напротив: я
буду гордиться твоею любовью.
— Да, — продолжал Бегушев, все более и более разгорячаясь, — я эту песню начал
петь после Лондонской еще выставки,
когда все чудеса искусств и изобретений свезли и стали их показывать за шиллинг… Я тут же сказал: «Умерли и поэзия, и мысль, и искусство»… Ищите всего этого теперь на кладбищах, а живые люди
будут только торговать тем, что наследовали от предков.
— Почему пигмеи, и
когда, по-твоему,
были великаны? — продолжал Тюменев. — Люди, я полагаю, всегда
были одинаковы; если действительно в настоящее время существует несколько усиленное развитие торговли, так это еще хорошо: торговля всегда способствовала цивилизации.
— Я не знаю,
есть ли перевод, но я слушал это в германских университетах,
когда года два тому назад ездил за границу и хотел несколько возобновить свои сведения в естественных науках.
— То
есть,
когда давали по полутораста тысяч на версту, а она стоила всего пятьдесят… — заметил Бегушев.
— Без лести можно сказать, — продолжал тот с чувством, — не этакого бы человека любви
была достойна эта женщина…
Когда я ей сказал, что, может
быть,
будете и вы, она говорит: «Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы он непременно приехал».
— Вот хорошо! — почти воскликнула Домна Осиповна. — Он мне дом подарил,
когда я еще невестой его
была.
— Ну,
когда бы там ни
было, но он все-таки подарил вам… — начал
было Грохов, но при этом вдруг раскашлялся, принялся харкать, плевать; лицо у него побагровело еще больше, так что Домне Осиповне сделалось гадко и страшно за него.
— О,
когда только вам угодно
будет! — произнес он, придав своим глазам какое-то даже сентиментальное выражение, а затем, написав в книжке, что нужно
было, передал ее с некоторою ловкостью Домне Осиповне.
— Хотите завтракать?.. — спросила она Янсутского, зная по опыту, что
когда он
поест, так бывает подобрее.
— Никак нет-с! — отвечал тот с усмешкой. — И терпеть даже никогда не
буду, потому я богат… Ну,
когда тоже очень этак не остережешься, призовешь после этого «пострадавшее лицо», как нынче их, окаянных, именуют, сунешь ему в зубы рублей тридцать — он же тебе в ноги поклонится.
— Верно-с определено! — подтвердил тот с своей стороны. — Хоть теперь тоже это дело (называть я его не
буду, сами вы догадаетесь — какое): пишут они бумагу, по-ихнему очень умную, а по-нашему — очень глупую; шлют туда и заверяют потом, что там оскорбились, огорчились; а все это вздор — рассмеялись только… видят, что, — сказать это так, по-мужицки, — лезут парни к ставцу,
когда их не звали к тому.
— Прежде это надобно
было сделать! — говорил Янсутский, выходя с лакеем в залу, где, выхватив у него спичку, зажег ее и приложил к серной нитке, проведенной через все свечи; такой способ зажжения Янсутский придумал для произведения большого эффекта, — и действительно,
когда все свечи почти разом зажглись, то дамы даже легонько вскрикнули, а Хмурин потупил голову и произнес...
За обедом уселись следующим образом: m-me Мерова на месте хозяйки, по правую руку ее Тюменев, а по левую Бегушев. Домна Осиповна села рядом с Хмуриным, а граф Хвостиков с Офонькиным. Сам Янсутский почти не садился и
был в отчаянии,
когда действительно уха оказалась несколько остывшею. Он каждого из гостей своих, глядя ему в рот, спрашивал...
— Нет, вовсе… конечно,
когда мои знакомые… то
есть, пока живет здесь папа мой… — отвечала m-me Мерова, совершенно смутившись и при этом чуть не проговорившись: «Пока Янсутский здесь живет»… — Летом, впрочем, я, вероятно,
буду жить в Петергофе…
— Прилично! — воскликнул Бегушев и захохотал саркастическим смехом. — Прилично очень!..
Когда этот мерзавец за каждым куском, который глотал его гость, лез почти в рот к нему и спрашивал: «Хорошо?.. Хорошо?..» Наконец, он врал непроходимо: с какой наглостью и дерзостью выдумал какую-то мадеру мальвуази, существовавшую при осаде Гибралтара, и вино из садов герцога Бургундского! Чем же он нас после того считает? Пешками, болванами, которые из-за того, что их покормят,
будут выслушивать всякую галиматью!
Домна Осиповна по наружности слушала Бегушева весьма внимательно; но в душе скучала и недоумевала: «Бог знает, что такое он это говорит: деньги — зло, пагубная сила!» — думала она про себя и при этом
была страшно утомлена, так что чрезвычайно обрадовалась,
когда, наконец, часу в четвертом утра экипаж Бегушева повез ее на Таганку.
Уложив эти деньги в нарочно взятый для них саквояж, Домна Осиповна отправилась в контору Хмурина, где сидел всего один артельщик, который,
когда Домна Осиповна сказала, что приехала купить акции, проворно встал и проговорил: «Пожалуйте-с; от Селивестра Кузьмича
был уже приказ!» Домна Осиповна подала ему свой саквояж с деньгами, сосчитав которые, артельщик выдал ей на восемьдесят тысяч акций.
В одно утро Прокофий выкинул новую штуку. Бегушев, как только приехала к нему Домна Осиповна, всей прислуге приказал никого не принимать, пока гостит она у него, и первые три дня прошли благополучно; но на четвертый поутру,
когда Домна Осиповна, совсем еще неодетая, сидела у Бегушева в диванной и
пила с ним чай, вдруг раздался довольно слабый звонок.
— Как я вам благодарен, — начал Олухов первый, — жена рассказывала мне, что за границей вы
были так добры к ней, приняли такое в ней участие,
когда она
была больна…
— Родственник! — отвечала отрывисто Домна Осиповна и,
когда доктор возвратился, поспешно прибавила тому: — У меня экипаж
есть, вы со мной и поедете.
На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах
было напечатано «О работах молодого русского врача Перехватова»; сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву, завел себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно
было обозначено время,
когда он у себя принимает и
когда делает визиты.
— О нет, не верю, — продолжала Домна Осиповна в том же шутливом тоне; а потом,
когда она ехала от Бегушева в его карете домой, то опять довольно странная мысль промелькнула в ее голове: «Что, неужели же Бегушев, если он
будет делать духовную, то обойдет ее и не завещает ей хоть этой, например, кареты с лошадьми!» Но мысль эту Домна Осиповна постаралась отогнать от себя.
— Мало ли, что человек говорит в предсмертные минуты,
когда он, может
быть, и сознание потерял!
Когда говорил это Бегушев, то у него лицо пылало: видно, что ему совестно
было произносить эти слова. Тюменев же нашел совершенно рациональным такой поступок Олуховых.
Она несколько раз порывалась, особенно
когда Бегушев немного подвыпил, прямо сказать ему, чтобы он купил ей дачу, и,
будь на его месте другой обожатель, тому бы она сказала или даже приказала.
— Другим нечего
было и делать,
когда вы все получили от мужа! — произнес он, сдерживая себя сколько только мог. — И по мне совсем другая причина вашего внимания к мужу: вы еще любите его до сих пор!
Возвратясь же из Сибири и сделавшись обладателем пяти миллионов, Олухов, несмотря на ничтожность своего характера, уверовал, однако, в одно: что
когда у него денег много, так он может командовать людьми как хочет! Первоначальное и главное его намерение
было заставить Домну Осиповну бросить Бегушева, которого Олухов начал считать единственным разрушителем его семейного счастья.
— А
когда вы так, — начала Домна Осиповна (она с своими раздувшимися ноздрями и горящими глазами
была в гневе пострашней мужа), — то убирайтесь совсем от меня!.. Дом мой!.. Заплатите мне пятьсот тысяч и ни ногой ко мне!
Бегушев,
когда приезжала к нему Домна Осиповна,
был дома и только заранее еще велел всем говорить, что он уехал из Москвы. После ее звонка и
когда Прокофий не принял ее, Бегушев усмехнулся, но так усмехаться не дай бог никому! Через неделю он в самом деле уехал за границу.
Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно
были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, — эти слова генерал начал опять говорить потише, — который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: «Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!..» Потому что действительно,
когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что
было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames… не Наталья Сергеевна, нет, другая… говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового!
— Я-с должен
был расстаться потому, что, как говорил вам,
когда прилив денег
был большой, тогда можно еще
было удовлетворять желания госпожи Меровой, но
когда их уменьшилось, так что же тут сделаешь?..
Предположение его вряд ли
было несправедливо, потому что Мерова, как только издалека еще видела идущего им навстречу мужчину, то сейчас же, прищурив глазки, начинала смотреть на него, и
когда оказывалось, что это
был совсем незнакомый ей, она делала досадливую мину и обращалась с разговором к Бегушеву.
Когда все вошли в залу, то Мильшинский
был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский
был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а граф Хвостиков с Бегушевым. Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.
Совершенно уверен
был в том!..» А между тем, скрывая от всех, он ходил в Казанский собор,
когда там никого не
было народу, становился на колени перед образом Казанской божьей матери и горячо молился: «Богородица, богородица, я в тебя не верил прежде, а теперь верую и исповедаю тя! — говорил он, колотя себя в грудь и сворачивая несколько в «славянский тон».
Когда начался суд по делу Хмурина, граф, выпросив позволение у Тюменева переехать в город на его квартиру, являлся на каждое заседание, а потом забегал к Бегушеву в гостиницу и питался у него. По самой пустоте своей, Хвостиков не
был злой человек, но и он в неистовство приходил, рассказывая Бегушеву, как Янсутский и Офонькин вывертывались у следователя на судебном следствии.
— Великолепно: гордо, спокойно, осанисто, и
когда эти шавки Янсутский и Офонькин начнут его щипать, он только им возражает: «Попомните бога, господа, так ли это
было? Не вы ли мне это советовали, не вы ли меня на то и на другое науськивали!» — словом, как истинный русский человек!
Перед самым обедом,
когда Бегушев хотел
было сходить вниз, в залу за табльдот, к нему вошли в номер Тюменев и граф Хвостиков.
Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно
быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал.
Когда граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного — благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на дочь, он вымещал свой гнев и на отце.
Когда Бегушев подъехал к даче Тюменева, то
был немного удивлен, что на террасе никого не
было. Обыкновенно в этот час Тюменев и Мерова всегда сидели на ней. Он хотел через дверь террасы пройти во внутренние комнаты, но она оказалась запертою. Бегушев пошел через двор.
— Ах, боже мой!.. Мне
быть на вас в претензии за все ваши благодеяния,
когда все меня кинули, все!..
Через несколько дней на станцию Московской железной дороги к вечернему экстренному поезду приехал Бегушев вместе с графом Хвостиковым, и
когда он стал
было брать два билета, граф вдруг воскликнул...
В настоящий момент,
когда разговор коснулся государства, генерал более всего боялся, чтобы речь как-нибудь не зашла о Петре Великом, — пункт, на котором Татьяна Васильевна
была почти помешана и обыкновенно во всеуслышание объявляла, что она с детских лет все, что писалось о Петре Великом, обыкновенно закалывала булавкою и не читала! «Поэтому вы не знаете деяний Петра?» — осмеливались ей замечать некоторые.
Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но
когда граф Хвостиков стал
было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему.
— Слов ее я тебе не могу передать!.. Их, если ты хочешь, и не
было; но эти улыбки, полугрустный трепет в голосе, явное волнение,
когда она о тебе что-нибудь расспрашивала…
Аделаиду Ивановну,
когда та
была богата, она обкрадывала сколько возможно и в настоящее время, имея уже довольно значительный капиталец, не теряла надежды поувеличить его с получением Аделаидою Ивановною долгов ее.
На всю эту сцену переноски Прокофий глядел молча, но
когда Дормидоныч спросил Минодору, что где же ему можно
будет приютиться, и
когда та ответила ему: «В комнатке около кухни», Прокофий не выдержал и воскликнул: «Али здесь в доме!..
Будет, что про вас еще и клеушков [Клеушок — небольшой хлев.] осталось». Молодые лакеи при этом захохотали. Дормидоныча это оскорбило.
Аделаида Ивановна давно интересовалась узнать об отношениях ее брата к m-me Олуховой, и
когда ее Маремьяша, успевшая выведать у людей Бегушева все и про все, сказала ей, что Александр Иванович рассорился с этой дамой, Аделаиде Ивановне
было это чрезвычайно неприятно: она очень не любила,
когда люди ссорились!