Неточные совпадения
— А бог
его знает: никак не объясняет! — отвечала Домна Осиповна. Она, впрочем, вряд ли и больна была, а только так это говорила, зная, что Бегушеву нравятся болеющие
женщины. — Главное, досадно, что курить не позволяют! — присовокупила она.
— Нет, кажется в этом случае я самая глупая
женщина: ну чего могла я ожидать от моего супруга после всего, что
он делал против меня?
Я думаю, каждая
женщина больше всего желает, чтобы ее полюбил хороший человек; но много ли
их на свете?
— То есть как где же? — возразил с важностью Тюменев. — Вольно тебе поселиться в Москве, где действительно, говорят, порядочное общество исчезает; а в Петербурге, я убежден,
оно есть; наконец, я лично знаю множество семей и
женщин.
— Но
женщины были во все времена у всех народов на содержании; под различными только формами делалось это, — проговорил
он.
— Без лести можно сказать, — продолжал тот с чувством, — не этакого бы человека любви была достойна эта
женщина… Когда я ей сказал, что, может быть, будете и вы, она говорит: «Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы
он непременно приехал».
— Как же, chere amie [дорогой друг (франц.).], ты это утверждаешь!.. — говорил
он (даже в русской речи графа Хвостикова слышалось что-то французское). — Как
женщина, ты не можешь даже этого понимать!..
Бегушев промолчал, но в сущности такое ее намерение
ему не понравилось. По
его понятиям,
женщине не стараться скрывать подобных отношений не следовало, потому что это показывало в ней некоторое отсутствие стыдливости.
— Это потому, — начал
ему возражать Янсутский, — что поводом к убийству могут быть самые благородные побуждения; но мужчине оскорбить
женщину — это подло и низко. В этом случае строгие наказания только и могут смягчать и цивилизовать нравы!
— Не сошлись характерами, как говорят… Кутил
он очень и других
женщин любил, — проговорила она и вздохнула.
— Я, знаете… вот и она вам скажет… — продолжал Янсутский, указывая на Мерову, — черт знает, сколько бы там ни было дела, но люблю повеселиться; между всеми нами, то есть людьми одного дела, кто этакой хорошенький обедец затеет и даст?.. — Я! Кто любим и владеет хорошенькой
женщиной?.. — Я! По-моему, скупость есть величайшая глупость! Жизнь дана человеку, чтобы
он пользовался ею, а не деньги наживал.
— Прежде Державин писал оду «Бог», «Послание к Фелице», описывал «Водопад», а нынешние поэты все описывают нам ножки и волосы своих знакомых дам!» Но как бы то ни было, Бегушев в этот период своей жизни был совершенно согласен с поэтами и
женщин предпочитал всему на свете: в Наталью Сергеевну
он безумно влюбился.
Можно судить, что сталось с
ним: не говоря уже о потере дорогого
ему существа,
он вообразил себя убийцей этой
женщины, и только благодаря своему сильному организму
он не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь
он совершенно не мог, и для
него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с
их несмешными комедиями и смешными драмами, с
их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
При таком пессимистическом взгляде на все в Бегушеве не иссякла, однако, жажда какой-то поэзии, и поэзии не в книгах только и образцах искусства, а в самой жизни:
ему мерещилось, что
он встретит еще
женщину, которая полюбит
его искренне и глубоко, и что
он ей ответит тем же.
Первым основанием для чувства Домны Осиповны к Бегушеву было некоторое чехвальство:
он ей показался великосветским господином, имеющим большой успех между
женщинами, которого она как бы отнимала у всех.
— Но пойми ты это, — заговорил
он, ударяя себя в грудь, — я желал бы, чтобы ты никогда не была такая, какою ты была сегодня. Всегда я видел в тебе скромную и прилично держащую себя
женщину, очень мило одетую, и вдруг сегодня является в тебе какая-то дама червонная!.. Неужели этот дурацкий вкус замоскворецких купчих повлиял на тебя!
— Нет, не в этом, — отвечал опять Бегушев с запальчивостью. — Я этого мерзавца Янсутского совсем не знал; но вы
его, как сам
он говорил, давно знаете; каким же образом вы,
женщина, могли поехать к
нему на обед?
— Но все это, разумеется, бледнеет перед тем, — заключил
он с ядовитой усмешкой, — что вы — молодая
женщина порядочного круга, в продолжение двух часов вели задушевнейшую беседу с мужиком, плутом, свиньей.
Предложение это смутило Домну Осиповну. Она не хотела, чтобы Бегушев подробно знал ее состояние, и обыкновенно говорила
ему только, что она
женщина обеспеченная.
— А если уж я люблю другого? Я
женщина, а не камень! — ответила Домна Осиповна, гордо взмахнув перед
ним голову свою.
— Бог с
ним, значит,
он не любит ее!» — «Нет, напротив, это-то и покажет, что
он ее безумно и страстно любит», — возражало сердце Домны Осиповны и при этом начинало ныть до такой степени, что бедная
женщина теряла всякую способность рассуждать далее.
— Главное, — снова продолжала она, — что я мужу всем обязана:
он взял меня из грязи, из ничтожества; все, что я имею теперь,
он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня не лишать
его пяти миллионов наследства, тем более, что у
него своего теперь ничего нет, кроме как на руках
женщина, которую
он любит… Будь я мужчина, я бы возненавидела такую
женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.
Бегушев, выйдя на улицу, не сел в экипаж свой, а пошел на противоположный тротуар и прямо заглянул в освещенные окна кабинета Домны Осиповны.
Он увидел, что Олухов подошел к жене, сказал ей что-то и как будто бы хотел поцеловать у ней руку. Бегушев поспешил опустить глаза в землю и взглянул в нижний этаж; там
он увидел молодую
женщину, которая в домашнем костюме разбирала и раскладывала вещи. Бегушеву от всего этого сделалось невыносимо грустно, тошно и гадко!
— Действительно, — сказал
он, — надобно, чтобы
женщина меня очень любила: я сознаю теперь, какой я злой и пустой человек.
— По-моему, ты совершенно неправильно объясняешь сам себя, — начал
он. — Ты ничего осязательного не сделал не по самолюбию своему, а потому, что идеал твой был всегда высок, и ты по натуре своей брезглив ко всякой пошлости. Наконец, черт возьми! — и при этом Тюменев как будто бы даже разгорячился. — Неужели всякий человек непременно обязан служить всему обществу? Достаточно, если
он послужил в жизни двум — трем личностям: ты вот
женщин всегда очень глубоко любил, не как мы — ветреники!
— Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить
женщин — что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, — из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род — не все еще для человека:
он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.
— Она сошлась только для виду! — проговорил
он. — У мужа ее есть дед богатый, который написал
им, что если
они не сойдутся, то
он лишит
их пяти миллионов наследства!
Они хоть и живут в одном доме, но у
него существует другая
женщина… Не сделать этого
они нашли очень нерасчетливым!
— Отлично сделаешь! — одобрил
его Тюменев. — А ты еще считаешь себя несчастным человеком и за что-то чувствуешь презрение к себе!.. Сравни мое положение с твоим… Меня ни одна молоденькая, хорошенькая
женщина не любила искренно, каждый день я должен бывать на службе…
— Знаете что, — начал Тюменев, окончательно развернувшийся, — в молодости я ужасно был влюблен в одну
женщину!.. (Никогда
он во всю жизнь свою не был очень влюблен.) Эта
женщина, — продолжал
он, делая сладкие глазки и устремляя
их на Мерову, — как две капли воды походила на вас.
Бегушев молчал:
ему казалось невозможным, чтобы какая-нибудь
женщина могла любить Янсутского.
Бегушев много бы мог возразить Домне Осиповне — начиная с того, что приятеля своего Тюменева
он издавна знал за весьма непостоянного человека в отношении
женщин, а потому жалел в этом случае дурочку Мерову, предчувствуя, что вряд ли ей приведется надолго успокоиться; кроме того, самое мнение Домны Осиповны, касательно успокоения Меровой подобным способом, коробило Бегушева.
«Как эта городская, столичная жизнь, — подумал
он с досадой, — понижает нравственное чутье в
женщинах и делает
их всех какими-то практическими набойками!..»
— Она и жила бы, но муж не успел ее пристроить и уехал к деду, а теперь она… я решительно начинаю понимать мужчин, что
они презирают
женщин… она каждый вечер задает у себя оргии… Муж, рассказывают, беспрестанно присылает ей деньги, она на
них пьянствует и даже завела себе другого поклонника.
— Откровенно говоря, — начал
он с расстановкой, — я никогда не воображал встретить такую
женщину, которая бы говорила, что она не любит мужа и, по ее словам, любит другого, и в то же время так заботилась бы об муже, как, я думаю, немного нежных матерей заботятся о своих балованных сыновьях!
— Нет, вы любите
его! — повторил Бегушев. — Не помню, какой-то французский романист доказывал, что
женщины сохраняют на всю жизнь любовь к тем, кого
они первого полюбили, а ко второй любви вы отнеслись так себе!
Бегушев понял, что в этих словах и
ему поставлена была шпилька, но прямо на нее
он ничего не возразил, видя, что Домна Осиповна и без того была чем-то расстроена, и только, улыбаясь, заметил ей, что она сама очень еще недавно говорила, что ей понятно, почему мужчины не уважают
женщин.
— Да, дрянных
женщин!.. Но не все же
они такие!.. — возразила она и затем, без всякой паузы, объявила, что муж ее вернулся из Сибири.
Домна Осиповна опустилась тогда на свое кресло и, услыхав, что за Бегушевым горничная заперла дверь, она взяла себя за голову и произнесла с рыданием в голосе: «Несчастная, несчастная я
женщина, никто меня не понимает!» Ночь Домна Осиповна всю не спала, а на другой день ее ожидала еще новая радость: она получила от Бегушева письмо, в котором
он писал ей: «Прощайте, я уезжаю!..
— Она очень хорошенькая и, главное, чрезвычайно пикантная, что весьма редко между русскими
женщинами:
они или совсем больные, или толстые… madame Мерова прежде была в интимных отношениях с Янсутским, которого вы тоже, вероятно, встречали в обществе?
Он очень любил разговаривать о молоденьких и хорошеньких
женщинах, чего дома
ему решительно не позволялось делать.
Генерал понимал, что
женщину, не имеющую средств, мужчина должен на последние средства поддерживать, понимал, что
женщина может разорить мужчину:
его самого в молодости одна танцовщица так завертела, что
он только женитьбой поправил состояние; но чтобы достаточной
женщине ждать подарков от своего ami de coeur [друга сердца… (франц.).]… это казалось генералу чувством горничных.
Хорошо, что седовласый герой мой не слыхал, что рассказывал Янсутский в настоящие минуты о
нем и с Домне Осиповне. О, как бы возненавидел
он ее, а еще более — самого себя, за то, что любил подобную
женщину!
— Когда
женщины думают о нарядах,
они забывают все другое и теряют всякую логику! — сказал граф Хвостиков, желая оправдать дочь свою в глазах Тюменева.
— Прелестнейшая
женщина!.. Превосходная!.. — говорил Тюменев. Гнев снова воскрес в
его душе.
Если бы Бегушева спросили, чтобы
он сказал, какая, по
его мнению, самая противная и несносная
женщина в России, то
он, конечно бы, не задумавшись, указал на свою кузину, которая тоже, в свою очередь, не прилюбливала
его.
— Что ж толковей!.. Разве
женщина может быть супротив мужчины, — проговорил
он недовольным тоном.
Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли
он, как это было с
ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, —
он всюду кричал, что это не
женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся
ему по вкусу, —
он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, — Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, — Долгов ожидал обновления всей русской жизни.
— Русские
женщины, уверяю вас, — самые лучшие в мире!.. — говорил
он, мельком взглядывая на Домну Осиповну.
— Очень!.. — отвечал граф, но потом, спохватившись, прибавил: — Натурально, что любви к мужу у ней не было, но ее, сколько я мог заметить, больше всего возмущает позор и срам смерти: женатый человек приезжает в сквернейший трактиришко с пьяной
женщиной и в заключение делает какой-то глупый salto mortale!.. [смертельный прыжок!.. (лат.).] Будь у меня половина
его состояния, я бы даже совсем не умер, а разве живой бы взят был на небо, и то против воли!
— Зачем же она лжет… Когда я говорил, что презираю ее! — вскрикнул
он один на один и как бы вопрошая стены. — Она сама, развратная
женщина, очень довольна, что освободилась от меня, а обвиняет других!..