Неточные совпадения
Наши северные мужики конечно уж принадлежат к существам
самым равнодушным к красотам природы; но и те, проезжая мимо Воздвиженского, ахали иногда, явно показывая тем, что они тут видят то, чего в других местах
не видывали!
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать;
не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец,
самым публичным образом творила добрые дела.
Вы знаете, вся жизнь моя была усыпана тернием, и
самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который
не только
сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему,
не только
сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Стыдно вам, полковник, стыдно!.. — говорила, горячась, Александра Григорьевна Вихрову. —
Сами вы прослужили тридцать лет престолу и отечеству и
не хотите сына вашего посвятить тому же!
При этом ему невольно припомнилось, как его
самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем
не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом
сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в
самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был
не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Телега сейчас же была готова. Павел,
сам правя, полетел на ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и как бы
не околел, а заснул только.
Ардальон Васильевич в другом отношении тоже
не менее супруги своей смирял себя: будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до того унижался и кланялся перед дворянством, что те наконец выбрали его в исправники, надеясь на его доброту и услужливость; и он в
самом деле был добр и услужлив.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но
сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй,
не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так
не написала бы? К
самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом
не только что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Гораздо уже в позднейшее время Павел узнал, что это топанье означало площадку лестницы, которая должна была проходить в новом доме Еспера Иваныча, и что
сам господин был даровитейший архитектор, академического еще воспитания, пьянчуга, нищий,
не любимый ни начальством, ни публикой.
На третьей стене предполагалась красного дерева дверь в библиотеку, для которой маэстро-архитектор изготовил было великолепнейший рисунок; но
самой двери
не появлялось и вместо ее висел запыленный полуприподнятый ковер, из-за которого виднелось, что в соседней комнате стояли растворенные шкапы; тут и там размещены были неприбитые картины и эстампы, и лежали на полу и на столах книги.
Говоря это, старик маскировался:
не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй,
сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего
не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
— Ты
сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им
не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и
не думает даже.
— А это что такое у вас, дядя? — спросил Павел, показывая на астролябию, которая очень возбуждала его любопытство;
сам собою он никак уж
не мог догадаться, что это было такое.
«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«Все светское общество было у княгини… (франц.).] Государь ей прислал милостивый рескрипт… Все удивляются ее доброте: она
самыми искренними слезами оплакивает смерть человека, отравившего всю жизнь ее и, последнее время, более двух лет,
не дававшего ей ни минуты покоя своими капризами и страданиями».
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в
самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди
не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна. Та сейчас же, как вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал
самые лучшие и подал Павлу. Полковник при этом немного нахмурился. Он
не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его сына.
Никто уже
не сомневался в ее положении; между тем
сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова
не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него
самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе
не знал утех любви и что это никогда для него и
не существовало.
Жена у него была женщина уже
не первой молодости, но еще прелестнейшая собой, умная, добрая, великодушная, и исполненная какой-то особенной женской прелести; по рождению своему, княгиня принадлежала к
самому высшему обществу, и Еспер Иваныч, говоря полковнику об истинном аристократизме, именно ее и имел в виду.
Князь исполнил ее желание и
сам первый сделал визит Есперу Иванычу; тот, хоть
не очень скоро, тоже приехал к нему.
Княгиня сумела как-то так сделать, что Имплев, и
сам не замечая того, стал каждодневным их гостем.
Я нисколько
не преувеличу, если скажу, что княгиня и Имплев были
самые лучшие,
самые образованные люди из всей губернии.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного
не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим,
самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Павла приняли в третий класс. Полковник был этим очень доволен и,
не имея в городе никакого занятия, почти целые дни разговаривал с переехавшим уже к ним Плавиным и передавал ему
самые задушевные свои хозяйственные соображения.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же
самое, что было и на оригинале, — он
не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли
не то ли же
самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и
не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Не подавая виду, что у него окоченели от холоду руки и сильно болит нога, он поднялся и, когда они подошли к театру, в
самом деле забыл и боль и холод.
Павел был как бы в тумане: весь этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными,
не воздушными,
не на земле (а как и было на
самом деле — под землею) существующими — каким-то пиром гномов, одуряющим,
не дающим свободно дышать, но тем
не менее очаровательным и обольстительным!
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за то платят?.. — говорил он, в
самом деле решительно
не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
Публика начала сбираться почти
не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас
самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда
не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— Да за что же и
не хвалить-то его? — отвечал Насосыч и залился
самым добродушным смехом. Он даже разговаривал о спиртных напитках с каким-то особенным душевным настроением.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже
сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он
не слыхивал.
Павел подумал и сказал. Николай Силыч, с окончательно просветлевшим лицом, мотнул ему еще раз головой и велел садиться, и вслед за тем
сам уже
не стал толковать ученикам геометрии и вызывал для этого Вихрова.
Дрозденко ненавидел и преследовал законоучителя, по преимуществу, за притворство его, — за желание представить из себя какого-то аскета, тогда как на
самом деле было совсем
не то!
—
Не более двух недель, — отвечал Павел, в
самом деле припомнивший, что краска на полах очень скоро пропала. — Но зачем он их на квасу красил, чтобы дешевле?.. — прибавил он.
Дом стоял на красивейшем месте, при слиянии двух рек, и имел около себя
не то сад,
не то огород, а скорей какой-то пустырь,
самым гнусным и бессмысленным образом заросший чертополохом, крапивою, репейником и даже хреном.
Павел,
не говоря, разумеется, отцу,
сам с собой давно уже решил поступить непременно в военную.
Княгиня-то и отпустила с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей
не с кем: с одной горничной княгиня ее отпустить
не желала, а
сама ее везти
не может, — по Москве, говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним дорогам и жива бы
не доехала…
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его
не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит
сам себе: «Кубанцев, цыц,
не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев,
не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой —
самого себя!
Нет сомнения, что ландшафт этот принадлежал к
самым обыкновенным речным русским видам, но тем
не менее Павлу, по настоящим его чувствованиям, он показался райским.
Бедный Еспер Иваныч и того уж
не мог сообразить; приезжай к нему Мари, когда он еще был здоров, он поместил бы ее как птичку райскую, а теперь Анна Гавриловна, когда уже
сама сделает что-нибудь, тогда привезет его в креслах показать ему.
— Я все готов сделать, чтобы вы только
не рассердились! — сказал он и в
самом деле проиграл пьесу без ошибки.
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она
сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится это — хорошо, а
не случится — тоже хорошо.
Мари на это стихотворение
не сделала ни довольного, ни недовольного вида, даже
не сконфузилась ничего, а прослушала как бы
самую обыкновенную вещь.
— Но я
не то, что
сам напечатаю, а отнесу ее к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж, тот
не убьет же меня за это: понравится ему — возьмет он, а
не понравится — откажется! Печатаются повести гораздо хуже моей.
Павел от огорчения в продолжение двух дней
не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и
сам станет жить в Москве, так уж
не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Отдать письмо Мари, как видит
сам читатель,
не было никакой возможности.
Он в продолжение пятницы отслушал все службы, целый день почти ничего
не ел и в
самом худшем своем платье и с мрачным лицом отправился в церковь.
— Я денег у вас и
не прошу, — отвечал Павел прежним покойным тоном, — мне теперь дядя Еспер Иваныч дал пятьсот рублей, а там я
сам себе буду добывать деньги уроками.