Неточные совпадения
Раз приезжает
сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко
не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и
не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке,
сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
— А Бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю: — Никогда себе
не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все, что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, — такой хитрый! — а
сам задумал кое-что.
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать.
Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего
не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает,
не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
— Она за этой дверью; только я
сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало,
не говорит и
не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому
не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и сказать ли вам? я думаю, он в состоянии был исполнить в
самом деле то, о чем говорил шутя.
— Как это скучно! — воскликнул я невольно. В
самом деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои надежды!.. — Да неужели, — продолжал я, — отец
не догадался, что она у вас в крепости?
Во-первых, я пишу
не повесть, а путевые записки; следовательно,
не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в
самом деле.
— Если он меня
не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? Я его
не принуждаю. А если это так будет продолжаться, то я
сама уйду: я
не раба его — я княжеская дочь!..
Казбич остановился в
самом деле и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры, — как
не так!.. Мой гренадер приложился… бац!.. мимо, — только что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь, и она дала скачок в сторону. Он привстал на стременах, крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой — и был таков.
— Помилуйте, — говорил я, — ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он
не догадывается, что вы частию помогли Азамату? А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась — он мне
сам говорил, — и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
«Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал,
не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и
сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение — только дело в том, что это так.
Я стал читать, учиться — науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них
не зависят нисколько, потому что
самые счастливые люди — невежды, а слава — удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким.
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же
самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в
самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан
не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и были уж почти у
самой крепости: только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел… Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы на выстрел — смотрим: на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул
не хуже любого чеченца; ружье из чехла — и туда; я за ним.
Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во все время
не заметил ни одной слезы на ресницах его: в
самом ли деле он
не мог плакать, или владел собою —
не знаю; что до меня, то я ничего жальче этого
не видывал.
— С Казбичем? А, право,
не знаю… Слышал я, что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который в красном бешмете разъезжает шажком под нашими выстрелами и превежливо раскланивается, когда пуля прожужжит близко; да вряд ли это тот
самый!..
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы
самой мелкой души, едва ли
не любопытнее и
не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над
самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям.
«Есть еще одна фатера, — отвечал десятник, почесывая затылок, — только вашему благородию
не понравится; там нечисто!»
Не поняв точного значения последнего слова, я велел ему идти вперед, и после долгого странствовия по грязным переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой хате, на
самом берегу моря.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и,
не знаю отчего, она произвела на меня
самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой
не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва
сам не пошел ко дну!
Он так часто старался уверить других в том, что он существо,
не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он
сам почти в этом уверился.
Я его понял, и он за это меня
не любит, хотя мы наружно в
самых дружеских отношениях.
Грушницкий стоял у
самого колодца; больше на площадке никого
не было.
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее
не на шутку. И как, в
самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и
не променяли бы их безобразия на красоту
самых свежих и розовых эндимионов: [Эндимион — прекрасный юноша из греческих мифов.] надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной; оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин.
— Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня
не понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, — продолжал я после минуты молчания, — я никогда
сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они за люди?
Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и никого
не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно,
не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон
самой милой улыбкою.
Русские барышни большею частью питаются только платоническою любовью,
не примешивая к ней мысли о замужестве; а платоническая любовь
самая беспокойная.
Я утаил свое открытие; я
не хочу вынуждать у него признаний, я хочу, чтобы он
сам выбрал меня в свои поверенные, — и тут-то я буду наслаждаться…
— А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла, что это неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан и так хорошо знаешь свет, что
не мог иметь намерение ее оскорбить; она говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно, о себе
самого высокого мнения.
То они в минуту постигают и угадывают
самую потаенную нашу мысль, то
не понимают
самых ясных намеков…
Вы, мужчины,
не понимаете наслаждений взора, пожатия руки… а я, клянусь тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное блаженство, что
самые жаркие поцелуи
не могут заменить его.
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе ее
не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же
самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!»
Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть
не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха —
не есть ли первый признак и величайшее торжество власти?
Страсти
не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна
не скачет и
не пенится до
самого моря.
Я сидел у княгини битый час. Мери
не вышла, — больна. Вечером на бульваре ее
не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в
самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид; он, кажется, в
самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я
не видал ее! Она больна! Уж
не влюбился ли я в
самом деле?.. Какой вздор!
Мы были уж на средине, в
самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. «Мне дурно!» — проговорила она слабым голосом… Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. «Смотрите наверх, — шепнул я ей, — это ничего, только
не бойтесь; я с вами».
Княгиня шла впереди нас с мужем Веры и ничего
не видала: но нас могли видеть гуляющие больные,
самые любопытные сплетники из всех любопытных, и я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.
Я стал
не способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным
самому себе.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом! Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я
сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела
не должно вмешиваться. Прощайте.
Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне
самому порядочно уж скучно. Я — как человек, зевающий на бале, который
не едет спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова… прощайте!..
И, может быть, я завтра умру!.. и
не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в
самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а
сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда
не слыхал.
Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на
самом углу; спиною к пропасти; если он
не будет убит, то противники поменяются местами.
— Пора! — шепнул мне доктор, дергая за рукав, — если вы теперь
не скажете, что мы знаем их намерения, то все пропало. Посмотрите, он уж заряжает… если вы ничего
не скажете, то я
сам…
Несколько лет тому назад, расставаясь с тобою, я думала то же
самое; но небу было угодно испытать меня вторично; я
не вынесла этого испытания, мое слабое сердце покорилось снова знакомому голосу… ты
не будешь презирать меня за это,
не правда ли?
— Итак, вы
сами видите, — сказал я сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкою, — вы
сами видите, что я
не могу на вас жениться, если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись.
«Поставь ва-банк!» — кричал Вулич,
не подымаясь, одному из
самых горячих понтеров.