Неточные совпадения
— Я сделала
все, —
начала она, разводя руками, — что предписывала мне дружба; а вы поступайте, как хотите и как знаете.
Вдруг из
всей этой толпы выскочила, — с всклоченными волосами, с дикими глазами и с метлою в руке, — скотница и
начала рукояткой метлы бить медведя по голове и по животу.
Но у Ардальона Васильевича пот даже выступил на лбу. Он, наконец,
начал во
всем этом видеть некоторое надругательство над собою. «Еще и деньги плати за нее!» — подумал он и, отойдя от гостьи, молча сел на отдаленное кресло. Маремьяна Архиповна тоже молчала; она видела, что муж ее чем-то недоволен, но чем именно — понять хорошенько не могла.
— Мы с Еспером Иванычем из-под горы еще вас узнали, —
начала она совершенно свободным тоном: — едут
все шагом, думаем: верно это Михайло Поликарпыч лошадей своих жалеет!
Чем выше
все они стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее
начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
— Обходил, судырь Еспер Иваныч, —
начал полковник, — я
все ваши поля: рожь отличнейшая; овсы такие, что дай бог, чтобы и выспели.
Когда он» возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала и блистала своей чешуей и в ведрах, и в сети, и на лугу береговом; но Еспер Иваныч и не взглянул даже на
всю эту благодать, а поспешил только дать рыбакам поскорее на водку и, позвав Павла, который
начал было на
все это глазеть, сел с ним в линейку и уехал домой.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки,
начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и
начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что
вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во
всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями
начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец
начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Зная, что Еспер Иваныч учение и образование предпочитает
всему на свете, княгиня
начала, по преимуществу, свою воспитанницу учить, и что эти операции совершались над ней неупустительно и в обильном числе, мы можем видеть из последнего письма девушки.
Молодой предприниматель наш успел уже в гимназии составить подписку, собрать часть денег и купить на них
все нужные вещи, которые, надо полагать, Ваньку даже заинтересовали, потому что он, с величайшею расторопностью,
начал с извозчика Плавина таскать стопы оберточной бумаги, кульки с клеем, кистями, сажей, вохрой и мелом.
Отвратительный клеевой запах и пар разнеслись по
всей комнате; но молодые люди ничего этого не почувствовали и
начали склеивать листы бумаги для задних занавесов и декораций.
Павел
начал петь свои арии с чувством, но заметно уклоняясь от всяких законов музыки, так что Видостан неоднократно ему кричал: «Постойте, барин, постойте — куда ушли?» Маленький Шишмарев, как канареечка, сразу же и очень мило пропел
все, что ему следовало.
Публика
начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на
все домашние спектакли и
всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— Когда вот дяденьке-то бывает получше немножко, — вмещалась в разговор Анна Гавриловна, обращаясь к Павлу, — так такие
начнут они разговоры между собою вести:
все какие-то одеялы, да твердотеты-факультеты, что я ничего и не понимаю.
Все улыбнулись. И Еспер Иваныч сначала тоже, слегка только усмехнувшись, повторил: «Усмирильщик… себя!», а потом
начал смеяться больше и больше и наконец зарыдал.
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле
начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала
все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил...
— Знаешь что, —
начала она неторопливо, — мне мой музыкальный учитель говорил, что музыка без правил
все равно, что человек без ума.
— Право, —
начала она, опять передернув судорожно плечами, — я в таком теперь душевном состоянии, что на
все готова решиться!
Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и
начали петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!» В это время то одна половина молящихся, то другая становится на колени; а дисканты
все продолжают петь.
— Это что такое еще он выдумал? — произнес полковник, и в старческом воображении его
начала рисоваться картина, совершенно извращавшая
все составленные им планы: сын теперь хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег будет проживать — сопьется, пожалуй, заболеет.
— Завтрашний день-с, —
начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне
все говорит: «Сколько, говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня не был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже
все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
— Нет, племя-то, которое было почестней, —
начал он сердитым тоном, — из-под ваших собирателей земли русской ушло
все на Украину, а другие, под видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших.
— Тут
все дело в ревности, —
начал Постен с прежней улыбкой и, по-видимому, стараясь придать
всему разговору несколько легкий оттенок. — Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в это время был в своем имении и, разумеется, как сосед, бывал у нее; она так была больна, так скучала…
— Да, он всегда желал этого, — произнес, почти с удивлением, Постен. — Но потом-с!.. —
начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. — Когда сам господин Фатеев приехал в деревню и когда
все мы — я, он, Клеопатра Петровна — по его же делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников, бывши, по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом.
— Меня-то теперь, главное, беспокоит, —
начала вдруг Фатеева, — разные тетушки и кумушки кричат на
весь околоток, зачем я с мужа взяла вексель и не возвращаю ему его, но у меня его нет: он у Постена, и тот мне его не отдает.
— Послушайте, —
начал он раздраженным голосом, — у меня уже теперь потеряно
все в жизни!.. Не отнимайте, по крайней мере, науки у меня.
— Да ты садись, пожалуйста, — сказал Павел, заметив, наконец, что Макар Григорьевич
все чаще и чаще
начинает переступать с ноги на ногу.
Он
начал все солдат хвалить, а мужиков и дворовых — бранить.
— По моему мнению, —
начал он неторопливо, — для человеческого тела существуют две формы одежды: одна — испанский колет, обтягивающий
все тело, а другая — мешок, ряса, которая драпируется на нем. Я избрал последнюю!
Я очень хорошо понимаю, что разум есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и
начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души — это фантазия, которая произвела и искусства
все и
все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
Он выфрантился в него, взял в руки монашеские четки, отправился в церковь — и там, ставши впереди
всех барынь и возведя очи к небу,
начинает молиться.
— Как у нас в Погревском уезде, — продолжал он, когда
все начали курить, — мужички отлично исправника капустой окормили!..
— А у нас в Казани, —
начал своим тоненьким голосом Петин, — на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: «Тише, господа, тише!» Народ-то и
начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! — И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх.
Все невольно рассмеялись.
Михаил Поликарпович после того, подсел к сыну и — нет-нет, да и погладит его по голове.
Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика,
начал целовать его в грудь, лицо, щеки.
Добров сел, потупился и
начал есть, беря рукою хлеб — как берут его обыкновенно крестьяне.
Все кушанья были, видимо, даровые: дареная протухлая соленая рыба от торговца съестными припасами в соседнем селе, наливка, настоенная на даровом от откупщика вине, и теленок от соседнего управляющего (и теленок, должно быть, весьма плохо выкормленный), так что Павел дотронуться ни до чего не мог: ему казалось, что
все это так и провоняло взятками!
— Не знаю, вот он мне раз читал, —
начал он, показывая головой на сына, — описание господина Гоголя о городничем, — прекрасно написано:
все верно и справедливо!
Павел, под влиянием мысли о назначенном ему свидании,
начал одну из самых страстных арий, какую только он знал, и
весь огонь, которым горела душа его, как бы перешел у него в пальцы: он играл очень хорошо! M-me Фатеева, забыв всякую осторожность, впилась в него своими жгучими глазами, а m-lle Прыхина, закинув голову назад, только восклицала...
Все пошли за ней, и — чем ужин более приближался к концу, тем Павел более
начинал чувствовать волнение и даже какой-то страх, так что он почти не рад был, когда встали из-за стола и
начали прощаться.
— Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит
все у своей Мари, — прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав,
начала ходить по комнате.
Потом он меня у себя
начал от
всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве.
Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал
все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне
начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо…
Вслед за тем проводить с нею
все время с глазу на глаз Павлу
начало делаться и скучновато.
При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно
начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже — некогда, и что он
все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.
То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась,
начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде
всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев
все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.
— Барыня! — отвечал Павел и,
начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел
все больше и больше.
По свойственной
всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и
начать жить своими трудами.
— Это входят в церковь разные господа, —
начал Петин и сначала представил, как входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел в церкви в лорнет… И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только
все что-то слегка дотрагивается до груди, близ галстука.
Павел пожал плечами и ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что на Павла ей нельзя было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел,
все сильней и сильней
начинает рваться у ней из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.
Павел пригласил
всех начать считку.