Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада,
самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом,
все, что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на
самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она
всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец,
самым публичным образом творила добрые дела.
Вы знаете,
вся жизнь моя была усыпана тернием, и
самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не только
сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только
сама себя всегда расхваливала, но даже
всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в
самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на
все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
— Сейчас! — отвечала та торопливо, и действительно в одно мгновение
все прибрала; затем
сама возвратилась в гостиную и села: ее тоже, кажется, интересовало послушать, что будет говорить Александра Григорьевна.
— Вот это так, вернее, — согласилась с нею Александра Григорьевна. — «Ничто бо от вас есть, а
все от меня!» — сочинила она
сама текст.
— Ты
сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко
всем этим играм в кости, в карты;
все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят
все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
Все это он обыкновенно совершал весьма медленно, до
самого почти обеда.
У него
самого, при
всей его скупости и строгости, мужики были в отличнейшем состоянии.
— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы больше рассуждая
сам с собою, — при
всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей
всего благороден, великодушен и возвышен в своих чувствованиях.
«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«
Все светское общество было у княгини… (франц.).] Государь ей прислал милостивый рескрипт…
Все удивляются ее доброте: она
самыми искренними слезами оплакивает смерть человека, отравившего
всю жизнь ее и, последнее время, более двух лет, не дававшего ей ни минуты покоя своими капризами и страданиями».
Сама река, придавая
всей окрестности какой-то широкий и раздольный вид, проходила наподобие огромной синеватой ленты между ровными, зелеными лугами.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в
самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт
всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на
всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша
все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что
вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в
самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Я нисколько не преувеличу, если скажу, что княгиня и Имплев были
самые лучшие,
самые образованные люди из
всей губернии.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим,
самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом
все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Я
сам, брат, военный, — кавказец; в действующей
все служил.
Свидетели этого прощанья: Ванька — заливался
сам горькими слезами и беспрестанно утирал себе нос, Симонов тоже был как-то серьезнее обыкновенного, и один только Плавин оставался ко
всему этому безучастен совершенно.
Вышел Видостан, в бархатном кафтане, обшитом позументами, и в шапочке набекрень. После него выбежали Тарабар и Кифар.
Все эти лица мало заняли Павла. Может быть, врожденное эстетическое чувство говорило в нем, что
самые роли были чепуха великая, а исполнители их — еще и хуже того. Тарабар и Кифар были именно те
самые драчуны, которым после представления предстояло отправиться в часть. Есть ли возможность при подобных обстоятельствах весело играть!
Павел был как бы в тумане:
весь этот театр, со
всей обстановкой, и
все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными, не воздушными, не на земле (а как и было на
самом деле — под землею) существующими — каким-то пиром гномов, одуряющим, не дающим свободно дышать, но тем не менее очаровательным и обольстительным!
—
Все это сделаем
сами; я нарисую, сумею.
— Понимаю-с, — отвечал Симонов. Он, в
самом деле,
все, что говорил ему Плавин, сразу же понимал.
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за то платят?.. — говорил он, в
самом деле решительно не могший во
всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на
все домашние спектакли и
всем говорила: «У нас
самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Другой раз Николай Силыч и Павел вышли за охотой в табельный день в
самые обедни; колокола гудели во
всех церквах. Николай Силыч только поеживался и делал свою искривленную, насмешливую улыбку.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во
все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит
сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой —
самого себя!
Мари, Вихров и m-me Фатеева в
самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться
самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала
все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил...
— Я
все готов сделать, чтобы вы только не рассердились! — сказал он и в
самом деле проиграл пьесу без ошибки.
Павел, несмотря на чувствуемое столь милое и близкое соседство, несмотря на сжигающий его внутри огонь, оказался
самым внимательным учеником. Такого рода занятия их прежде
всего наскучили m-me Фатеевой.
— Вероятно! — отвечала Фатеева, как-то судорожно передернув плечами. — Он здесь, ко
всем для меня удовольствиям, возлюбленную еще завел…
Все же при мне немножко неловко…
Сам мне даже как-то раз говорил, чтобы я ехала в деревню.
— Ты
сам скоро переедешь в Москву, — поспешила ему сказать Мари; румянец уже распространился во
всю щеку.
Он в продолжение пятницы отслушал
все службы, целый день почти ничего не ел и в
самом худшем своем платье и с мрачным лицом отправился в церковь.
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел.
Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что
всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались
все семиклассники и перепились до неистовства; и даже
сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал там
всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, —
все более в книжку читал… Что ни есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду!
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья,
самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья
всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
— А про то, что
все один с дяденькой удумал; на, вот, перед
самым отъездом, только что не с вороной на хвосте прислал оказать отцу, что едешь в Москву!
Полковник по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося больше
сам с собой: «Разве вот что сделать!» — вслед за тем крикнул во
весь голос...
Алена Сергеевна была старуха, крестьянка,
самая богатая и зажиточная из
всего имения Вихрова. Деревня его находилась вместе же с усадьбой. Алена явилась, щепетильнейшим образом одетая в новую душегрейку, в новом платке на голове и в новых котах.
Когда старик сходил в деревню, она беспрестанно затевала на его деньги делать пиры и никольщины на
весь почти уезд, затем, чтобы и
самое ее потом звали на
все праздники.
Павел догадался, что это был старший сын Захаревского — правовед; другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку — сидел рядом с
самим Ардальоном Васильевичем, который
все еще был исправником и сидел в той же
самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел.
— Драма, представленная на сцене, — продолжал Павел, — есть венец
всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка — в
самых высших своих проявлениях.
Мари в
самом деле, — когда Павел со свойственною
всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, — вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил.
— Нельзя же
все этим объяснять, — воскликнул Павел, — одною подлостью история не делается; скорее причина этому таится в
самом племени околомосковском и поволжском.
Самый дом и
вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо — отперто; даже на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, «Что за чудо, уж не воротились ли они из Москвы?» — подумал он и пошел в
самый дом.
M-r Постен и m-r Поль очутились в не совсем ловком положении. Они поклонились друг другу и решительно не находились, об чем бы заговорить. M-r Постен, впрочем, видимо, получивший приказание оказывать внимание Павлу, движением руки пригласил его сесть и
сам сел, но разговор
все еще не начинался.
— Да, он всегда желал этого, — произнес, почти с удивлением, Постен. — Но потом-с!.. — начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. — Когда
сам господин Фатеев приехал в деревню и когда
все мы — я, он, Клеопатра Петровна — по его же делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников, бывши, по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него
все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до
самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
—
Весь он у меня, братец, в мать пошел: умная ведь она у меня была, но тоже этакая пречувствительная и претревожная!.. Вот он тоже маленьким болен сделался; вдруг вздумала: «Ай, батюшка, чтобы спасти сына от смерти, пойду
сама в Геннадьев монастырь пешком!..» Сходила, надорвалась, да и жизнь кончила, так разве бог-то требует того?!
— Да ведь
всему же, братец, есть мера; я
сам человек печный, а ведь уж у них — у него вот и у покойницы, — если заберется что в голову, так словно на пруте их бьет.