Неточные совпадения
Положение это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и
самими супругами, и
всеми членами семьи, и домочадцами.
«Да! она не простит и не может простить. И
всего ужаснее то, что виной
всему я, — виной я, а не виноват. В этом-то
вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая
самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.
Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед женой и
сам чувствовал это, почти
все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны, были на его стороне.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на
все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они
сами в нем незаметно изменялись.
— Я помню про детей и поэтому
всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я
сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Но что ж делать? Что делать? — говорил он жалким голосом,
сам не зная, что он говорит, и
всё ниже и ниже опуская голову.
Была пятница, и в столовой часовщик Немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что Немец «
сам был заведен на
всю жизнь, чтобы заводить часы», — и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. «А может быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется, подумал он. Это надо рассказать».
— Нешто вышел в сени, а то
всё тут ходил. Этот
самый, — сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.
Все члены этой семьи, в особенности женская половина, представлялись ему покрытыми какою-то таинственною, поэтическою завесой, и он не только не видел в них никаких недостатков, но под этою поэтическою, покрывавшею их, завесой предполагал
самые возвышенные чувства и всевозможные совершенства.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по
всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была такое совершенство во
всех отношениях, такое существо превыше
всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она
сама признали его достойным ее.
— Я не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы
всё мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений.
Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
Ты
сам цельный характер и хочешь, чтобы
вся жизнь слагалась из цельных явлений, а этого не бывает.
Русский обычай сватовства считался чем-то безобразным, над ним смеялись
все и
сама княгиня.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать, не делает предложения; однако ей так хотелось и
самого брака и, более
всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
Она
всё ниже и ниже склоняла голову, не зная
сама, чтò будет отвечать на приближавшееся.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей
всею душой было жалко его, тем более, что она жалела его в несчастии, которого
сама была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал ее взгляд, — я так счастлива».
Правда, сколько она могла запомнить свое впечатление в Петербурге у Карениных, ей не нравился
самый дом их; что-то было фальшивое во
всем складе их семейного быта.
— Знаю, как ты
всё сделаешь, — отвечала Долли, — скажешь Матвею сделать то, чего нельзя сделать, а
сам уедешь, а он
всё перепутает, — и привычная насмешливая улыбка морщила концы губ Долли, когда она говорила это.
В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя семейная беседа за чайным столом у Облонских была нарушена
самым, повидимому, простым событием, но это простое событие почему-то
всем показалось странным. Разговорившись об общих петербургских знакомых, Анна быстро встала.
Вспоминал он, как брат в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей, жил как монах, в строгости исполняя
все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий, в особенности женщин; и потом как вдруг его прорвало, он сблизился с
самыми гадкими людьми и пустился в
самый беспутный разгул.
Левин помнил, как в то время, когда Николай был в периоде набожности, постов, монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но
все, и он
сам, смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем, монахом; а когда его прорвало, никто не помог ему, а
все с ужасом и омерзением отвернулись.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в
самой основе своей души, несмотря на
всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «
Всё выскажу ему,
всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил
сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Он был совсем не такой, каким воображал его Константин.
Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил
всё это.
И
всё это казалось ему так легко сделать над собой, что
всю дорогу он провел в
самых приятных мечтаниях.
Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла
всех своею смелостью, ей хотелось это делать
самой.
И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза.
Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то
самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
«Ведь
всё это было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде?» — сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в
самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она
всё сердится, и
всё у нее враги и
всё враги по христианству и добродетели».
Чтобы совершенно успокоиться, она пошла в детскую и
весь вечер провела с сыном,
сама уложила его спать, перекрестила и покрыла его одеялом.
Кофе так и не сварился, а обрызгал
всех и ушел и произвел именно то
самое, что было нужно, то есть подал повод к шуму и смеху и залил дорогой ковер и платье баронессы.
— Да, это
само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо
всё еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
— У меня нет никакого горя, — говорила она успокоившись, — но ты можешь ли понять, что мне
всё стало гадко, противно, грубо, и прежде
всего я
сама. Ты не можешь себе представить, какие у меня гадкие мысли обо
всем.
Как будто
всё, что было хорошего во мне,
всё спряталось, а осталось одно
самое гадкое.
— Ну да,
всё мне представляется в
самом грубом, гадком виде, — продолжала она. — Это моя болезнь Может быть, это пройдет…
— Может быть. Едут на обед к товарищу, в
самом веселом расположении духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и, им по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, зa ней. Скачут во
весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда того
самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие ножки.
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как
всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я
всё искала и находила, что я
сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, —
всё так ясно стало, не правда ли?
Но не одни эти дамы, почти
все, бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и
сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка, как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему
все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться,
сам не зная, в чем и чем.
Но и после, и на другой и на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить
всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она
сама с собой могла обдумать
всё, что было в ее душе.
Он болезненно чувствовал
сам, как чувствовали
все его окружающие, что нехорошо в его года человеку единому быти.
— Прикупим. Да ведь я знаю, — прибавил он смеясь, — вы
всё поменьше да похуже; но я нынешний год уж не дам вам по-своему делать.
Всё буду
сам.
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он
сам не замечал этого, составляла критика
всех старых сочинений о хозяйстве.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру не одного его, но и
всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже
всё знают. Обидной, станет 30 сажен. Говорит слова, а
сам ничего не понимает».
Но, несмотря на то, что его любовь была известна
всему городу —
все более или менее верно догадывались об его отношениях к Карениной, — большинство молодых людей завидовали ему именно в том, что было
самое тяжелое в его любви, — в высоком положении Каренина и потому в выставленности этой связи для света.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то
самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это
всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Он уже входил, ступая во
всю ногу, чтобы не шуметь, по отлогим ступеням террасы, когда вдруг вспомнил то, что он всегда забывал, и то, что составляло
самую мучительную сторону его отношений к ней, — ее сына с его вопрошающим, противным, как ему казалось, взглядом.
— Я то же
самое сейчас думал, — сказал он, — как из-за меня ты могла пожертвовать
всем? Я не могу простить себе то, что ты несчастлива.
Взволнованная и слишком нервная Фру-Фру потеряла первый момент, и несколько лошадей взяли с места прежде ее, но, еще не доскакивая реки, Вронский, изо
всех сил сдерживая влегшую в поводья лошадь, легко обошел трех, и впереди его остался только рыжий Гладиатор Махотина, ровно и легко отбивавший задом пред
самим Вронским, и еще впереди
всех прелестная Диана, несшая ни живого, ни мертвого Кузовлева.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно
всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить,
сама не зная, что скажет.
Русская девушка ухаживала за мадам Шталь и, кроме того, как замечала Кити, сходилась со
всеми тяжело-больными, которых было много на водах, и
самым натуральным образом ухаживала зa ними.
Никто не знал, какой она религии, — католической, протестантской или православной; но одно было несомненно — она находилась в дружеских связях с
самыми высшими лицами
всех церквей и исповеданий.