Неточные совпадения
Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про
всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела,
все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом
самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.
— Здесь и далее примеч. ред.] но
вся уже изношенная, совсем рыжая,
вся в дырах и пятнах, без полей и
самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону.
Теперь же, месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на
все поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя
все еще
сам себе не верил.
Пробовал я с ней, года четыре тому, географию и всемирную историю проходить; но как я
сам был некрепок, да и приличных к тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось
все обучение.
Два часа просидели и
все шептались: «Дескать, как теперь Семен Захарыч на службе и жалование получает, и к его превосходительству
сам являлся, и его превосходительство
сам вышел,
всем ждать велел, а Семена Захарыча мимо
всех за руку в кабинет провел».
Нет-с,
сама всему верит, собственными воображениями
сама себя тешит, ей-богу-с!
И в продолжение
всего того райского дня моей жизни и
всего того вечера я и
сам в мечтаниях летучих препровождал: и, то есть, как я это
все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в лоно семьи возвращу…
— Тридцать копеек вынесла, своими руками, последние,
все, что было,
сам видел…
И скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих
сам не считал себя достойным сего…» И прострет к нам руце свои, и мы припадем… и заплачем… и
всё поймем!
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и
сам думал. Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся на молодого человека. Идти было шагов двести — триста. Смущение и страх
все более и более овладевали пьяницей по мере приближения к дому.
В
самой же комнате было
всего только два стула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и ничем не покрытый.
— Где же деньги? — кричала она. — О господи, неужели же он
все пропил! Ведь двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. — и вдруг, в бешенстве, она схватила его за волосы и потащила в комнату. Мармеладов
сам облегчал ее усилия, смиренно ползя за нею на коленках.
А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня и
сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному зверю… золотопромышленность… вот они
все, стало быть, и на бобах завтра без моих-то денег…
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая
самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и
все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых, и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь
всем телом, до тех пор, что
самой тошно уж становилось.
Почти
все время, как читал Раскольников, с
самого начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.
Я
сам видел, как он за нею наблюдал и следил, только я ему помешал, и он теперь
все ждет, когда я уйду.
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и
весь процесс
всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими
всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же
самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по
самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает
все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в
самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться,
весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
Именно: он никак не мог понять и объяснить себе, почему он, усталый, измученный, которому было бы
всего выгоднее возвратиться домой
самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую ему было совсем лишнее идти.
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести
самое решительное и
самое окончательное действие на
всю судьбу его?
Знакомая эта была Лизавета Ивановна, или просто, как
все звали ее, Лизавета, младшая сестра той
самой старухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы, у которой вчера был Раскольников, приходивший закладывать ей часы и делать свою пробу…
Старуха же уже сделала свое завещание, что известно было
самой Лизавете, которой по завещанию не доставалось ни гроша, кроме движимости, стульев и прочего; деньги же
все назначались в один монастырь в Н—й губернии, на вечный помин души.
— Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, — загорячился студент. — Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив,
всем вредная, которая
сама не знает, для чего живет, и которая завтра же
сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
Конечно,
все это были
самые обыкновенные и
самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли.
Он думал о главном, а мелочи отлагал до тех пор, когда
сам во
всем убедится.
А между тем, казалось бы,
весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и
сам в себе он уже не находил сознательных возражений.
Прибавим только, что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его
самую второстепенную роль. «Стоит только сохранить над ними
всю волю и
весь рассудок, и они, в свое время,
все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со
всеми подробностями дела…» Но дело не начиналось.
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко
всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он
сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Мало того, даже, как нарочно, в это
самое мгновение только что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его
все время, как он проходил подворотню, и чуть только воз успел выехать из ворот во двор, он мигом проскользнул направо.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (
все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы;
самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением,
все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как бы закружилась.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить
все трудности своего положения,
все отчаяние,
все безобразие и
всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы
все и тотчас пошел бы
сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та
самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора,
все время, во
все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
Гость несколько раз тяжело отдыхнулся. «Толстый и большой, должно быть», — подумал Раскольников, сжимая топор в руке. В
самом деле, точно
все это снилось. Гость схватился за колокольчик и крепко позвонил.
Крик закончился взвизгом; последние звуки послышались уже на дворе;
все затихло. Но в то же
самое мгновение несколько человек, громко и часто говоривших, стали шумно подниматься на лестницу. Их было трое или четверо. Он расслышал звонкий голос молодого. «Они!»
Там, в
самом углу, внизу, в одном месте были разодраны отставшие от стены обои: тотчас же начал он
все запихивать в эту дыру, под бумагу: «Вошло!
«Стало быть, не оставил же еще совсем разум, стало быть, есть же соображение и память, коли
сам спохватился и догадался! — подумал он с торжеством, глубоко и радостно вздохнув
всею грудью, — просто слабосилие лихорадочное, бред на минуту», — и он вырвал
всю подкладку из левого кармана панталон.
«
Все это условно,
все относительно,
все это одни только формы, — подумал он мельком, одним только краешком мысли, а
сам дрожа
всем телом, — ведь вот надел же!
«Какая-нибудь глупость, какая-нибудь
самая мелкая неосторожность, и я могу
всего себя выдать! Гм… жаль, что здесь воздуху нет, — прибавил он, — духота… Голова еще больше кружится… и ум тоже…»
— Луиза Ивановна, вы бы сели, — сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая
все стояла, как будто не смея
сама сесть, хотя стул был рядом.
Он стоял, читал, слушал, отвечал,
сам даже спрашивал, но
все это машинально.
Поручик, еще
весь потрясенный непочтительностию,
весь пылая и, очевидно, желая поддержать пострадавшую амбицию, набросился
всеми перунами на несчастную «пышную даму», смотревшую на него с тех
самых пор, как он вошел, с преглупейшею улыбкой.
— Никакой шум и драки у меня не буль, господин капитэн, — затараторила она вдруг, точно горох просыпали, с крепким немецким акцентом, хотя и бойко по-русски, — и никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я
все расскажит, господин капитэн, а я не виноват… у меня благородный дом, господин капитэн, и благородное обращение, господин капитэн, и я всегда, всегда
сама не хотель никакой шкандаль.
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на
все стороны и, приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом на одного видного офицера с открытым свежим лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был
сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и
сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И
все прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а
все к Никодиму Фомичу, но стараясь
всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с
самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с
самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное дело, — ему вдруг стало
самому решительно
все равно до чьего бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту.
Но и подумать нельзя было исполнить намерение: или плоты стояли у
самых сходов, и на них прачки мыли белье, или лодки были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со
всех сторон, можно видеть, заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду бросает.
Оглядевшись еще раз, он уже засунул и руку в карман, как вдруг у
самой наружной стены, между воротами и желобом, где
все расстояние было шириною в аршин, заметил он большой неотесанный камень, примерно, может быть, пуда в полтора весу, прилегавший прямо к каменной уличной стене.