Неточные совпадения
— А
я на базар ходила, моя сударыня, да и
думаю, давно не видала
я болезную мою Дарью Сергевну, сем-ка забреду к ней, сем-ка погляжу на нее да узнаю,
как вы все живете-можете…
— Говорила, — потупляя глаза и слегка вспыхнув, ответила Дарья Сергевна. — Но ведь вы и того,
думаю я, не забыли, после
каких уговоров, после
какого от
меня отказа про то она говорила?
— А люди
как на это посмотрят, Марко Данилыч? — строго взглянув на него, взволнованным голосом тихо возразила Дарья Сергевна. — Ежели
я, отпустивши в чужие люди Дунюшку, в вашем доме хозяйкой останусь, на что это будет похоже?.. Что скажут?.. Подумайте-ка об этом…
— Мудрено, брат, придумал, — засмеялся приказчик. — Ну, выдам
я тебе пачпорт, отпущу,
как же деньги-то твои добуду?.. Хозяин-то ведь, чать, расписку тоже спросит с
меня. У него, брат, не
как у других — без расписок ни единому человеку медной полушки не велит давать, а за всякий прочет, ежели случится, с
меня вычитает… Нет, Сидорка, про то не моги и
думать.
— Уж
как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем
я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич,
как не рад
я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо
думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины с рук не сойдет.
— Только-то? — слегка прищурясь и зорко поглядев на приятеля, протяжно и с лукавой усмешкой проговорил Марко Данилыч. — А
я думал, что у тебя с ним
какие дела зачинаются.
— Постой, погоди! — спешно перебил Смолокуров. — Денек-другой подожди, не езди к Орошину… Может,
я сам тебе это дельце облажу… Дай только сроку… Только уж наперед тебе говорю — что тут ни делай,
каких штук ни выкидывай — а без убытков не обойтись. По рублю по двадцати копеек и
думать нечего взять.
«Стану, стану молиться… —
думает Дуня. — Но что ж это будет?..
Как это будет?.. Бедная, бедная
я…»
Когда Марко Данилыч распивал лянсин с матерями, бойко вошел развеселый Петр Степаныч. Здороваясь с хозяином, взглянул на стариц… «Батюшки светы! Мать Таисея! Вот встреча-то! И Таифа тут же. Ну, —
думает себе Петр Степаныч, —
как они про свадьбу-то разнюхали да про все Марку Данилычу рассказали!.. Пропадай тогда моя головушка долой!» И веселый вид его смутился. «Не прогнал бы, не запретил бы дочери знаться со
мной», —
думал он про себя.
— С тобой?.. А ведь мы
думали… Да
как же это с тобой? Ты ведь один на три, что ли, дня поехал. И не простился даже путем, сама до ворот тебя провожала…
Я ведь помню хорошо, — говорила мать Таисея.
— Вот оно что! — сказала Таисея. — Так это ты его умчал. А
я таки на него погневалась, посерчала.
Думаю,
как же это так? Гостил, гостил, рады ему были ото всей души, всячески старались угодить, а он хоть бы плюнул.
«Что-нибудь да не так, —
думает он, — может,
какой охотник до скорой наживы вздумал в мутной водице рыбку поймать, подъехал к Зиновéю Алексеичу, узнав, что у него от
меня есть доверенность, а он в рыбном деле слепой человек».
—
Как я рад,
как я рад такой приятной встрече, — говорил Никита Федорыч, обнимая и крепко целуя Флора Гаврилова, к немалому изумлению веденеевского приказчика. «Что за светло воскресенье нашло на него», —
думает Флор Гаврилов. И вспало ему на ум то же самое, что подумалось и капитану, и рабочему с богатырскими плечами, и пассажирам: «Хлебнул, должно быть, ради сырой погоды».
— Третье лето так прошло у нас, каждое лето пуще и пуще он ко
мне приставал, бежала бы
я с ним и уходом повенчалася, а
я каждый раз злее да злее насмехалась над ним. Только в нынешнем году, вот
как в Петровки он был здесь у нас, стало
мне его жалко… Стала
я тогда
думать: видно, вправду он сильно
меня полюбил… Больно, больно стала жалеть его — и тут-то познала
я, что сама-то люблю его паче всего на свете.
— Так надобно
думать, — ответил Васютка. —
Как турился он ехать и укладывался, так
я ему помогал… А он нет-нет да и вздохнет, а вздохнувши, и промолвит тихонько: «Ах ты, Фленушка, Фленушка!» Безотменно к ней собрался́.
— Вот
какие вы ноне стали ветрогоны! Вот за
какими делами по богомольям разъезжаете! Святые места порочите, соблазны по людям разносите! Не чаяла
я таких делов от Петра Степаныча, не ожидала… Поди вот тут, каков лукавец! И
подумать ведь нельзя было, что за ним такие дела водятся… Нехорошо, нехорошо, ой
как нехорошо!
Решаясь заехать в родную деревню, к отцу-матери на побывку, так
думал Герасим в своей гордыне: «Отец теперь разжился, и все же нет у него таких капиталов,
какие мне нажить довелось в эти пятнадцать годов…
Марко Данилыч догадлив был. Разом смекнул, куда гнет свои речи старинщик. «Ишь,
как подъезжает, —
подумал он, — то удочки ему маловаты, то в благодетели
я попал к нему».
— Да. Это так… Верно… Только вправду ли ему молятся от винного-то запойства?.. Теперь постой, вот что
я вспомнил: видел раз у церковников таблицу такую, напечатана она была, по всем церквам ее рассылали, а на ней «Сказание киим святым, каковые благодати исцеления от Бога даны». И там точно что напечатано про Моисея Мурина. Только
думал я, не новшество ль это Никоново…
Как по-твоему, Герасим Силыч?
И вот,
подумаешь, судьба-то что делает: не прошло двух годов,
как этот самый Зерьян сряду дня по три в ногах у
меня валялся, чтобы похлопотал за него у хана.
— Будет она, Варварушка, на корабле, безотменно будет. Об этом, голубушка, не беспокойся. Скоро уготоваем девицу к Божьему делу… — сказала Матренушка. — Когда собранье-то
думаете сделать? — спросила она. — Надо бы поскорее. Oх
как бы надо-то — давненько уж
я не радела.
Досадно ему стало, нахмурился. «Кому это нужно мешать
мне?» —
подумал он, но, завидев Пахома, тотчас повеселел и радостно засмеялся,
как смеется ребенок, когда после отчаянного, по-видимому, ничем неутешного плача вдруг сделают ему что-нибудь приятное.
И всегда-то одну заветную думушку
я думала,
как вырастешь, заневестишься и
как выйдешь за человека доброго, хорошего, из честного роду-племени…
Благодушно улыбался Марко Данилыч, глядя на воздаваемый ему почет. А больше всего тем был он счастлив, тем доволен, что подставил подножку Онисиму Самойлычу. «Лопнет с досады пес смердящий! — в радостном восторге
думал Марко Данилыч. — Передернет его,
как услышит он, что
я весь караван скупил».
«Этот помягче будет, скорей Меркулова даст отсрочку, —
подумал Марко Данилыч. — Он же, поди, не забыл,
как мы в прошлом году кантовали с ним на ярманке, и ужинали, бывало, вместе, и по реке катались, разок согрешили — в театр съездили. Обласкан был он у
меня… Даст, чай, вздохнуть, согласится на маленькую отсрочку!.. Ох, вынеси, Господи!» — сказал он сам про себя, взлезая на палубу.
А
как женился и пришлось ему пошабашить и со скитами, и с Рогожским, и с шатущими архиереями,
подумал я тогда: «Слава тебе Господи, выплывает человек на вольную воду, дурости покидает, за разум берется».
Вот
я все сказал о ней — пособи, дай совет,
как удержать ее в корабле —
подумай о том, что ведь тут миллион и даже больше.
— Будьте спокойны, что могу, то сделаю, — сказал Патап Максимыч. — А теперь вот о чем хочу спросить
я вас: от слова не сделается, а все-таки… сами вы видели Марка Данилыча… Вон и лекарь говорит и по всем замечаниям выходит, что не жилец он на свете. Надо бы вам хорошенько
подумать,
как делами распорядиться.
—
Как какое? — возразила Дуня. — Тятенька при смерти, а она со своими рассказами про Самоквасова. И на память-то ему,
думаю, никогда
я не приходила.
Раздумалась над этим письмом Дуня. «Все ложь, все обман, правды нет нисколько! —
подумала она. — Какое-то недоразумение нашла…
Какое тут недоразумение, когда сама ввела
меня в ловушку. И про мои достатки, что остались после тятеньки, поминает. Их хотелось Луповицким… Прочь, лукавые! Ни
думать не хочу о вас, ни вспоминать про вашу обманную веру».
— Два раза виделась
я с ним у Колышкиных, — сказала Аграфена Петровна. —
Как за Волгу отсюда ехали да вот теперь, сюда едучи. С дядей он покончил, двести тысяч чистоганом с него выправил, в Казани жить не хочет, а в Нижнем присматривает домик и
думает тут на хозяйство сесть.
—
Я, Петр Степаныч, по вашей просьбе, говорила с Дуней насчет ваших намерений, — начала Аграфена Петровна. — Вот она сама налицо, извольте спрашивать,
как она
думает.
— У Груни кладовая-то деревянная, в подклете по́д домом, а строенье старое да тесное. Долго ль тут до беды? Ну
как, грехом, случится пожар? А у
меня палатка каменная под сводами и строена на усаде вдалеке от жилого строенья. Не перевезти ли до времени твои пожитки ко
мне?.. Страху будет меньше.
Как думаешь?
— Не пошлет он
меня, ни в
каком разе не пошлет, — ответил Василий Борисыч. — И
думать об этом нечего.
Еще, пожалуй, придет ему на мысль,
думаю я себе, не за милостью ли
какой пришел
я, и вот
я к нему ни ногой.
Лежа в соседней каюте, Патап Максимыч от слова до слова слышал слова Алексея. «Вот, —
думает он, — хотя после и дрянным человеком вышел, а все-таки старого добра не забыл. А небойсь, словом даже не помянул,
как я к его Марье Гавриловне приходил самую малую отсрочку просить по данному векселю. А добро помнит. Хоть и совсем человек испортился, а все-таки помнит».