Неточные совпадения
Как ни замкнут был для всех дом Синтянина, но все-таки из него дошли слухи, что генерал,
узнав, по чьему-то доносу, что
у одного из писарей его канцелярии, мараковавшего живописью, есть поясной портрет Флоры, сделанный с большим сходством и искусством, потребовал этот портрет к себе, долго на него смотрел, а потом тихо и спокойно выколол на нем письменными ножницами глаза и поставил его на камине в комнате своей жены.
Настоящее
у Ларисы такое: неделю тому назад некто Подозеров, небогатый из местных помещиков, служащий по земству, сделал ей предложение. Он был давний ее знакомый, она
знала, что он любит ее…
— Я, кажется, немножко
знаю его, — отвечал Подозеров. — Он помещик здешней губернии и наш сверстник по университету… Я его часто видел в доме некиих господ Фигуриных, где я давал уроки, а теперь
у него здесь есть дело с крестьянами о земле.
— Господь ее
знает, девушки ведь почти все кажутся добрыми.
У малороссиян есть присловье, что будто даже «все панночки добры».
— То есть в чем же, на какой предмет, и о чем я могу откровенничать? Ты, ведь, черт
знает, зачем меня схватил и привез сюда; я и сам путем ничего иного не
знаю, кроме того, что
у тебя дело с крестьянами.
— Нет, а ты не шути! — настойчиво сказал Горданов и, наклонясь к уху собеседника, прошептал: — я
знаю, кто о тебе думает, и не самовольно обещаю тебе любовь такой женщины, пред которою
у всякого зарябит в глазах. Это вот какая женщина, пред которою и сестра твоя, и твоя генеральша — померкнут как светляки при свете солнца, и которая… сумеет полюбить так… как сорок тысяч жен любить не могут! — заключил он, быстро кинув руку Висленева.
Ворота двора были отворены, и Горданову с улицы были видны освещенные окна флигеля Ларисы, раскрытые и завешенные ажурными занавесками. Горданов, по рассказам Висленева,
знал, что ему нужно идти не в большой дом, но все-таки затруднялся: сюда ли, в этот ли флигель ему надлежало идти? Он не велел экипажу въезжать внутрь двора, сошел
у ворот и пошел пешком. Ни
у ворот, ни на дворе не было никого. Из флигеля слышались голоса и на занавесках мелькали тени, но отнестись с вопросом было не к кому.
— Мой друг… ты
знаешь,
у меня дома есть больная.
— Как же, Ларушка. По крайней мере
у нас в Петербурге все стало черт
знает как дорого. Ты напрасно не обратишь на это внимания.
Но я ведь и не хочу ничего взять себе, это будет только хитрость, чтобы
знать: есть
у Горданова средства повести какие-то блестящие дела или все это вздор?
— Ты совсем не о том говоришь, — возразила Бодростина, — я очень хорошо
знаю, что ты всегда гол, как африканская собака,
у которой пред тобой есть явные преимущества в ее верности, но мне твоего денежного платежа и не нужно. Вот, на тебе еще!
— Верю: я всегда
знала, что
у вас есть point d'honneur, [представление о чести (франц.).] своя «каторжная совесть».
— Это очень умно, но ты только должна
знать, что он ведь оратор и
у него правая пола ума слишком заходит за левую. Он все будет путаться и не распахнется.
— Да, да, ты верно его определяешь; но эти господа испанские дворяне самый опасный народ:
у них есть дырявые плащи, в которых им все нипочем — ни холод, ни голод. А ты с ним, я
знаю, непременно столкнешься, тем более, что он влюблен в Ларису.
— Да, я это заметил: она ему печеночку из супа выбирала; но не
знаю я, что он
у вас здесь значит, а
у нас в университете его не любили и преблагополучно сорвали ему головенку.
— Что же, ведь это ничего: то есть я хочу сказать, что когда кокетство не выходит из границ, так это ничего. Я потому на этом и остановился, что предел не нарушен:
знаешь, все это
у нее так просто и имеет свой особенный букет — букет девичьей старого господского дома, Я должен тебе сознаться, я очень люблю эти старые патриархальные черты господской дворни… «зеленого, говорит, только нет
у нее». Я ей сегодня подарю зеленое платье — ты позволишь?
— Разумеется,
знаю:
у нее серое летнее, коричневое и черное, что из голубого перекрашено, а белое, которое в прошлом году вместе с моею женой к причастью шила, так она его не носит. Да вы ничего: не смущайтесь, что пошутили, — вот если бы вы меня прибили, надо бы смущаться, а то… да что же это
у вас
у самих-то чепец помят?
— А уж я ее платьев не
знаю. А журналов новых, отец Евангел, нет: был
у Бодростиной, был и
у Подозерова, а ничего не добыл. Захватил книжонку Диккенса «Из семейного круга».
— Да что же резонно, все его резоны, это, я говорю, все равно, что дождь на море, ничего не прибавляют. Интересно бы
знать его дела и дела… Слышишь, отец Евангел, этот Горданов мужичонкам землишку подарил, да теперь выдурить ее
у них на обмен хочет.
Ванскок со своею теорией «свежих ран» открывала Горданову целую новую, еще не эксплуатированную область, по которой скачи и несись куда
знаешь, твори, что выдумаешь, говори, что хочешь, и
у тебя везде со всех сторон будет тучный злак для коня и дорога скатертью, а вдали на черте горизонта тридцать девять разбойников, всегда готовые в помощь сороковому.
— Я затем их к тебе и прислал, — отвечал Горданов. — Я
знаю, что
у меня они проваляются даром, а ты из них можешь выкроить пользу и себе, и делу.
— А мне он не нравится;
знаешь, слишком молчалив и исподлобья смотрит. А впрочем, это твое дело, я говорил
у тебя.
— Я тебя не учу, — говорил он Висленеву, — и ты потому, пожалуйста, не обижайся; я
знаю, что
у тебя есть свой талант, но
у меня есть своя опытность, и я по опыту тебе говорю: здесь посоли, а здесь посахари.
— Это мы увидим. Я вам не стану нахваливать мой план, как цыган лошадь: мой верный план в этом не нуждается, и я не к тому иду теперь. Кроме того, что вы о нем
знаете из этих слов, я до времени не открою вам ничего и уже, разумеется, не попрошу
у вас под мои соображения ни денег, ни кредита, ни поручительства.
Будь это во Франции, или в Англии, это было бы иное дело: там замужняя женщина вся твоя; она принадлежит мужу с телом, с душой и, что всего важнее, с состоянием, а наши законы, ты
знаешь, тянут в этом случае на бабью сторону:
у нас что твое, то ее, потому что ты, как муж, обязан содержать семью, а что ее, то не твое, не хочет делиться, так и не поделится, и ничего с нее не возьмешь.
— Именно черт
знает что, но делать нечего: повесился и мотайся,
у нас женатый человек закрепощен женщине, закрепощен.
— И ты ей тоже, может быть, нравишься. Даже, может быть, и более… Черт их, брат,
знает: помнишь, как это Гейне говорит: «не
узнаешь, где
у женщин ангел с дьяволом граничит». Во всяком случае, сегодня она вела себя в отношении тебя прекрасно.
— Так, увезу, как бородатую Прозерпину, если тебе нравятся герценовские сравнения. Мы уедем с тобой от всех здешних напастей куда бы ты думал? В те благословенные места, где ты впервые познал всю сладость бытия; ты там увидишься со своею сестрой, с твоею генеральшей, которой я не имею счастья
знать, но
у которой, по твоим словам, во лбу звезда, а под косой месяц, и ты забудешь в ее объятиях все неудачи бытия и пристроишь оленьи рога своей дражайшей половине. Готов ты или нет на такую выходку?
Как ты хочешь, а это не само же собой случилось: он ее любил без понятия и все капризы ее
знал, и самовольство, и все любил; всякий, кто его
знает, должен сказать, что он человек хороший, она тоже… показывала к нему расположение, и вдруг поворот: она дома не живет, а все
у Бодростиной; он прячется, запирается, говорят, уехать хочет…
— Не велика штука это
знать, когда это всякому видно,
у кого чердак не совсем пуст.
Висленев не
знал, как он дотанцевал кадриль с мотавшимся
у него на груди букетом, и даже не поехал домой, а ночевал
у Горданова, который напоил его, по обещанию, шампанским и, помирая со смеху, говорил...
— Черт его
знает, кто это мог сделать? — продолжал, оправдываясь, Висленев. — Мне кажется, я утром видел платье в саду… Не сестрино, а чье-то другое, зеленое платье. Портфель лежал на столе
у самого окна, и я производил дознание…
— А я столкнулся сейчас с Гордановым
у губернатора, — продолжал Бодростин, не обращая внимания на выход жены, — и
знаете, я не люблю руководиться чужими мнениями, и я сам Горданова бранил и бранил жестоко, но как вы хотите,
у этого человека еще очень много сердца.
Горданов в этом был уверен, Бодростина говорила правду, что
у него была своя каторжная совесть:
у него даже был свой каторжный point d'honneur, не дозволявший ему сомневаться в существовании такой совести в Глафире Васильевне, женщине умной, которую он, как ему казалось,
знал в совершенстве.
— Что
у нас об этом
знают?
Я и без того
знаю, что язык
у вас скверный».
Мерзавец Кишенский, который, как вы
знаете, ужасный подлец и его, надеюсь, вам не надо много рекомендовать, и Алинка, которая женила на себе эту зеленую лошадь, господина Висленева, устроили страшную подлость: Кишенский, познакомясь с Бодростиным
у какого-то жида-банкира, сделал такую подлую вещь: он вовлекает Бодростина в компанию по водоснабжению городов особенным способом, который есть не что иное, как отвратительнейшее мошенничество и подлость.
— А разумеется, каприз: неужели что-нибудь другое, — отвечала, уходя в дверь, Бодростина. — Но, — добавила она весело, остановясь на минуту на пороге: — женский каприз бывает без границ, и кто этого не
знает вовремя,
у того женщины под носом запирают двери.
— Ну, да! вот так мы всегда: все скандалов боимся, а мерзавцы, подобные Гордашке, этим пользуются. А ты
у меня, Сойга Петровна! — воскликнула майорша, вдруг подскочив к Ларисе и застучав пальцем по своей ладони, — ты себе смотри и на ус намотай, что если ты еще где-нибудь с этим Гордашкой увидишься или позволишь ему к себе подойти и станешь отвечать ему… так я… я не
знаю, что тебе при всех скажу.
Я отдавала все, что было
у меня, всю жизнь мою, с обетом не нарушить слова и верною дойти до гроба; но я требовала многого, и я теперь еще не
знаю, почему я без всяких опытных советов требовала тогда именно того самого, что было нужно.
Ему именно хотелось купить себе жену, и он купил
у меня мою руку тою ценою, какой я хотела: любуясь мною, он дал мне самой выбрать из груды взятых
у Висленева бумаг все, что я признавала наиболее компрометирующим его и других, и я в этом случае снова обнаружила опытность и осторожность, которую не
знаю чему приписать.
— Ну, что это было? Ничего не было. После
узнаете: видите вон птаха-квартаха торчит и слушает, а вот и, слава Богу, Торочка оживает! — молвил он, заметив движение век
у жены.
— Что, — соображал он, — если бы из них кто-нибудь
знал, на каком тонком-претонком волоске я мотаюсь? Если бы только кто-нибудь из них пронюхал, что
у меня под ногами нет никакой почвы, что я зависимее каждого из них и что пропустить меня и сквозь сито, и сквозь решето зависит вполне от одного каприза этой женщины?.. Как бы презирал меня самый презренный из них! И он был бы прав и тысячу раз прав.
Глафира, черт ее
знает, она, кажется, несомненно умнее меня, да и потом
у нее в руках вся сила.
— Ну, а я говорю, что она не будет ни хорошей женой, ни хорошей матерью; мне это сердце мое сказало, да и я
знаю, что Подозеров сам не станет по-твоему рассуждать. Я видела, как он смотрел на нее, когда был
у тебя в последний раз пред дуэлью.
— Тут за стеной. Тише, он теперь спит, а мы с Сашутой тут и сидели… Ее Ивану Демьянычу,
знаешь, тоже легче… да; Саша повезет его весной в Петербург, чтоб
у него вынули пулю. Не хочешь ли чаю?
— Не
знаю; сейчас я была
у них, и они что-то оба очень вежливо друг с другом говорят и глазки потупляют.
— Ужасно-с! Каких это ей, бедненькой, мук стоило, если бы вы
знали! Я ей студентом нравился, а в рясе разонравился, потому что они очень танцы любили, да! А тут гусары пришли, ну, шнурочки, усики, глазки… Она, бедняжка, одним и пленилась… Иссохла вся, до горловой чахотки чуть не дошла, и все
у меня на груди плакала. «Зачем, — бывало говорит, — Паинька, я не могу тебя любить, как я его люблю?»
— Нет, я
знаю, что не принесешь; ты обо мне не можешь думать, как другие о женщине думают… Да, ты не можешь;
у тебя не такая натура, и это мне больно за тебя… потому что ты об этом будешь горько и горько тужить.
Горданов взялся все обделать и поскакал. Он побывал, где
знал, в разных местах и потом
у Кишенского, который, при виде его, улыбнулся, сгас и напомнил ему о долге.