Неточные совпадения
Голос
у нее бедный, двухтоновой, Климу казалось, что он качается только между нот фа и соль. И вместе с матерью своей Клим находил, что девочка
знает много лишнего для своих лет.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я
знаю, что урод, и
у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно
у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно
узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
— Хотя Байрон писал стихи, но
у него нередко встречаешь глубокие мысли. Одна из них: «Думающий менее реален, чем его мысль». Они, там, не
знают этого.
— Не
знаю, — ответил Макаров, внимательно рассматривая дым папиросы. — Есть тут какая-то связь с Ванькой Дроновым. Хотя — врет Ванька, наверное, нет
у него никакого романа. А вот похабными фотографиями он торговал, это верно.
Вспомнив эту сцену, Клим с раздражением задумался о Томилине. Этот человек должен
знать и должен был сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд и страх. Несколько раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко пытались затеять с учителем беседу о женщине, но Томилин был так странно глух к этой теме, что вызвал
у Макарова сердитое замечание...
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском, и порою это
у него выходило скандально. Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно
знает подлинное лицо истины...
Клим
знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку
у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров
знают другую любовь, эта любовь вызывает
у матери,
у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял
у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
Мировой судья Козмин, не
зная, что этот индивидуй уже не служит
у меня, предупредил, что Дронов присвоил книжку сберегательной кассы какой-то девицы и на него подана жалоба.
В тесной комнатке, ничем не отличавшейся от прежней, знакомой Климу, он провел
у нее часа четыре. Целовала она как будто жарче, голоднее, чем раньше, но ласки ее не могли опьянить Клима настолько, чтоб он забыл о том, что хотел
узнать. И, пользуясь моментом ее усталости, он, издали подходя к желаемому, спросил ее о том, что никогда не интересовало его...
— Что ж ты как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. — Молчал, молчал… Тебя считали серьезно думающим человеком, а ты вдруг такое, детское. Не
знаешь, как тебя понять. Конечно, выпил, но ведь говорят: «Что
у трезвого на уме —
у пьяного на языке».
—
Знаете, есть эдакие девицы с недостаточками; недостаточек никто бы и не заметил, но девица сама предваряет: смотрите, носик
у меня не удался, но зато остальное…
— Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но я не могу…
У меня — уважение к женщинам, и —
знаешь? — порою мне думается, что я боюсь их. Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И не страх заразиться, не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
— После экзаменов я тоже приеду,
у меня там урок, буду репетитором приемыша Радеева, пароходчика, —
знаешь? И Лютов приедет.
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты
знаешь: она поняла, что
у нее нет таланта для сцены. Это — хорошо. Но ей следует понять, что
у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть на себя как на что-то исключительное и, может быть, выучится… уважать людей.
— И все вообще, такой ужас! Ты не
знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи! Как ей было тяжело!
У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не
знаю — как?
— Надо, говорит,
знать Россию. Все
знать — его пунктик.
У него даже в стихах это сказано...
—
Знаю. Но
у него любовь — для драки…
«Да или нет?» — осведомился Клим
у себя. — Нет, не
знаю. Но уверен, что такие женщины должны быть.
— Мне кажется — спокойнее стал я.
У меня,
знаешь ли, такое впечатление осталось, как будто я на лютого зверя охотился, не в себя стрелял, а — в него. И еще: за угол взглянул.
— Достоевский обольщен каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то был. И всю жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный человек
у него «Идиот». Народа он не
знал, о нем не думал.
— Ваша мать приятный человек. Она
знает музыку. Далеко ли тут кладбище? Я люблю все элегическое.
У нас лучше всего кладбища. Все, что около смерти,
у нас — отлично.
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он
знал, что лицо
у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
— Окажите услугу, — говорил Лютов, оглядываясь и морщась. — Она вот опоздала к поезду… Устройте ей ночевку
у вас, но так, чтоб никто об этом не
знал. Ее тут уж видели; она приехала нанимать дачу; но — не нужно, чтоб ее видели еще раз. Особенно этот хромой черт, остроумный мужичок.
— Не
знаете? Не думали? — допрашивала она. — Вы очень сдержанный человечек. Это
у вас от скромности или от скупости? Я бы хотела понять: как вы относитесь к людям?
— Любопытна слишком. Ей все надо
знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их
знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит,
у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
Ел Никодим Иванович много, некрасиво и, должно быть,
зная это, старался есть незаметно, глотал пищу быстро, не разжевывая ее. А желудок
у него был плохой, писатель страдал икотой; наглотавшись, он сконфуженно мигал и прикрывал рот ладонью, затем, сунув нос в рукав, покашливая, отходил к окну, становился спиною ко всем и тайно потирал живот.
— Черт его
знает — мистик он, что ли? Полуумный какой-то. А
у Лидии, кажется, тоже есть уклон в эту сторону. Вообще — компания не из блестящих…
—
У него в тот сезон была любовницей Короедова-Змиева — эдакая,
знаете, — вслух не скажешь…
— А хоть и
знаю, да — не верю.
У меня другое чувство.
— Но ведь я
знаю все это, я была там. Мне кажется, я говорила тебе, что была
у Якова. Диомидов там и живет с ним, наверху. Помнишь: «А плоть кричит — зачем живу?»
— А ужасный разбойник поволжский, Никита,
узнав, откуда
у Васьки неразменный рубль, выкрал монету, влез воровским манером на небо и говорит Христу: «Ты, Христос, неправильно сделал, я за рубль на великие грехи каждую неделю хожу, а ты его лентяю подарил, гуляке, — нехорошо это!»
—
Знаете, за что он под суд попал?
У него, в стихах, богоматерь, беседуя с дьяволом, упрекает его: «Зачем ты предал меня слабому Адаму, когда я была Евой, — зачем? Ведь, с тобой живя, я бы землю ангелами заселила!» Каково?
— Храмы —
у нас есть, а церковь — отсутствует. Католики все веруют по-римски, а мы — по-синодски, по-уральски, по-таврически и уж бесы
знают, как еще…
— Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны
у нас, а — награды? О наградах — ничего не
знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а — рай? О рае ничего нам не сказано, одно
знаем: там ангелы Саваофу осанну поют.
— Я не
знаю, что делать, — сказала она. —
У меня не хватит денег на похороны…
— Я часто соглашаюсь с тобой, но это для того, чтоб не спорить. С тобой можно обо всем спорить, но я
знаю, что это бесполезно. Ты — скользкий… И
у тебя нет слов, дорогих тебе.
— Интересно мне
знать, Самгин, о чем вы думаете, когда
у вас делается такое щучье лицо?
— Разве ты со зла советовал мне читать «Гигиену брака»? Но я не читала эту книгу, в ней ведь, наверное, не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый вопрос?
У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и не гожусь для здорового, уравновешенного человека. Мне казалось, что я найду в тебе человека, который поможет… впрочем, я не
знаю, чего ждала от тебя.
— Я, — говорил он, — я-я-я! — все чаще повторял он, делая руками движения пловца. — Я написал предисловие… Книга продается
у входа… Она — неграмотна.
Знает на память около тридцати тысяч стихов… Я — Больше, чем в Илиаде. Профессор Жданов… Когда я… Профессор Барсов…
— И, кроме того, Иноков пишет невозможные стихи, просто,
знаете, смешные стихи. Кстати,
у меня накопилось несколько аршин стихотворений местных поэтов, — не хотите ли посмотреть? Может быть, найдете что-нибудь для воскресных номеров. Признаюсь, я плохо понимаю новую поэзию…
— Вероятно — ревнует.
У него учеников нет. Он думал, что ты будешь филологом, философом. Юристов он не выносит, считает их невеждами. Он говорит: «Для того, чтоб защищать что-то, надобно
знать все».
— Он много верного
знает, Томилин. Например — о гуманизме.
У людей нет никакого основания быть добрыми, никакого, кроме страха. А жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
— Давно не слыхал хорошей музыки.
У Туробоева поиграем, попоем. Комическое учреждение это поместье Туробоева. Мужики изгрызли его, точно крысы. Вы, Самгин, рыбу удить любите? Вы прочитайте Аксакова «Об уженье рыбы» — заразитесь! Удивительная книга, так,
знаете, написана — Брем позавидовал бы!
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая на ходу шляпой пыль с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а
у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки… черт их
знает!
— Как падали рабочие-то, а? Действительность, черт…
У меня,
знаете, эдакая… светлейшая пустота в голове, а в пустоте мелькают кирпичи, фигурки… детские фигурки.
— Изорвал,
знаете;
у меня все расползлось, людей не видно стало, только слова о людях, — глухо говорил Иноков, прислонясь к белой колонке крыльца, разминая пальцами папиросу. — Это очень трудно — писать бунт; надобно чувствовать себя каким-то… полководцем, что ли? Стратегом…
— Я не
знаю, может быть, это верно, что Русь просыпается, но о твоих учениках ты, Петр, говоришь смешно. Так дядя Хрисанф рассказывал о рыбной ловле: крупная рыба
у него всегда срывалась с крючка, а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя есть.
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и
у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и
знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И
знал, что с Алиной
у него — не вышло. Ну, думаю, черт с тобой!